Андрей Вознесенский

Андрей Вознесенский

Вольтеровское кресло № 17 (149) от 11 июня 2010 года

светопись духа

  

Первый снег
 
Над Академией,
осатанев,
грехопадением
падает снег.
 
Парками, скверами
счастье взвивалось.
Мы были первыми.
С нас начиналось –
 
рифмы, молитвы,
свист пулевой,
прыганья в лифты
вниз головой!
 
Сани, погони,
искры из глаз.
Все – эпигоны,
всё после нас…
 
С неба тяжёлого,
сном, чудодейством,
снегом на голову
валится детство,
 
Свалкою, волей,
шапкой с ушами,
шалостью, школой
непослушаньем.
 
Здесь мы встречаемся.
Мы однолетки.
Мы задыхаемся
в лестничной клетке.
 
Автомобилями
мчатся недели.
К чёрту фамилии!
Осточертели!
 
Разве Монтекки
и Капулетти
локоны, веки,
лепеты эти?
 
Тысячеустым
четверостишьем
чище искусства,
чуда почище.
 
1950-е
 
Фестиваль молодёжи
 
Пляска затылков,
блузок, грудей –
это в Бутырках
бреют блядей.
 
Амбивалентно
добро и зло –
может, и Лермонтова
наголо?
 
Пей вверхтормашками,
влей депрессант,
чтоб нового «Сашку»
не смог написать…
 
Волос – под ноль.
Воля – под ноль.
Больше не выйдешь
под выходной!
 
Смех беспокоен,
снег бестолков.
Под «Метрополем»
дробь каблучков.
 
Точно косули,
зябко стоят –
Вешних сосулек
грешный отряд.
 
Фары по роже
хлещут, как жгут.
Их в Запорожье
матери ждут.
 
Их за бутылками
не разглядишь.
Бреют в бутырках
бедных блядищ.
 
Эх, бедовая
Судьба девчачья!
Снявши голову,
По волосам не плачут.
 
1956
 
Параболическая баллада
 
Судьба, как ракета летит по параболе
обычно – во мраке, и реже – по радуге.
Жил огненно-рыжий художник Гоген,
богема, а в прошлом торговый агент.
Чтоб в Лувр королевский попасть из Монмарта,
Он дал кругаля через Яву с Суматрой!
 
Унёсся, забыв сумасшествие денег,
кудахтанье жён и дерьмо академий.
Он преодолел тяготенье земное.
 
Жрецы гоготали за кружкой пивною:
«Прямая – короче, парабола – круче,
не лучше ль скопировать райские кущи?»
 
А он уносился ракетой ревущей
сквозь ветер, скрывающий фалды и уши.
И в Лувр он попал не сквозь главный порог –
параболой гневно пробив потолок!
 
Идут к своим правдам, по-разному храбро,
червяк – через щель, человек – по параболе.
Жила-была девочка рядом в квартале.
Мы с нею учились, зачёты сдавали.
Куда ж я уехал! И чёрт меня нёс
меж грузных тбилисских двусмысленных звёзд.
 
Прости мне дурацкую эту параболу.
Простывшие плечики в чёрном парадном…
О, как ты звенела во мраке Вселенной
упруго и прямо – как прутик антенны!
А я всё лечу, приземляясь по ним –
земным и озябшим твоим позывным.
Как трудно даётся нам эта парабола!..
 
Сметая каноны, прогнозы, параграфы,
несутся искусство, любовь и история –
по параболической траектории!
 
В Сибирь уезжает он нынешней ночью.
……………………………………………………………………
А может быть, всё же прямая – короче?
 
1959
 
Последняя электричка
 
Мальчики с финками, девочки с фиксами.
Две контролёрши заснувшими сфинксами.
 
Я еду в этом тамбуре,
спасаясь от жары.
Кругом гудят, как в таборе,
гитары и воры.
 
И как-то получилось,
что я читал стихи
между теней плечистых,
окурков, шелухи.
 
У них свои ремёсла.
А я читаю им,
как девочка примёрзла
к окошкам ледяным.
 
На чёрта им девчонка
и рифм ассортимент?
Таким, как эта, – с чёлкой
и пудрой в сантиметр?!
 
Стоишь – черты спитые,
на блузке видит взгляд
всю дактилоскопию
малаховских ребят.
 
Чего ж ты плачешь бурно,
и, вся от слёз светла,
мне шепчешь нецензурно –
чистейшие слова?..
 
И вдруг из электрички,
ошеломив вагон,
ты чище Беатриче,
сбегаешь на перрон!
 
1959
 
Антимиры
 
Живёт у нас сосед Букашкин,
в кальсонах цвета промокашки.
Но, как воздушные шары,
над ним горят
           Антимиры!
 
И в них магический, как демон,
Вселенной правит, возлежит
Антибукашкин, академик
и щупает Лоллобриджид.
 
Но грезятся Антибукашкину
виденья цвета промокашки.
 
Да здравствуют Антимиры!
Фантасты – посреди муры.
Без глупых не было бы умных,
оазисов – без Каракумов.
 
Нет женщин – есть антимужчины,
в лесах ревут антимашины.
Есть соль земли. Есть сор земли.
Но сохнет сокол без змеи.
 
Люблю я критиков моих.
На шее одного из них,
благоуханна и гола,
сияет антиголова!..
 
...Я сплю с окошками открытыми,
а где-то свищет звездопад,
и небоскребы сталактитами
на брюхе глобуса висят.
 
И подо мной вниз головой,
вонзившись вилкой в шар земной,
беспечный, милый мотылёк,
живёшь ты, мой антимирок!
 
Зачем среди ночной поры
встречаются антимиры?
 
Зачем они вдвоём сидят
и в телевизоры глядят?
 
Им не понять и пары фраз.
Их первый раз – последний раз!
 
Сидят, забывши про бонтон,
ведь будут мучиться потом!
И уши красные горят,
как будто бабочки сидят...
 
...Знакомый лектор мне вчера
сказал: «Антимиры? Мура!»
 
Я сплю, ворочаюсь спросонок,
наверно, прав научный хмырь.
 
Мой кот, как радиоприёмник,
зелёным глазом ловит мир.
 
1961
 
Прощание с Политехническим
 
Большой аудитории  посвящаю
 
В Политехнический!
В Политехнический!
По снегу фары шипят яичницей.
Милиционеры свистят панически.
Кому там хнычется?!
В Политехнический!
 
Ура, студенческая шарага!
А ну, шарахни
По совмещанам свои затрещины!
Как нам мещане мешали встретиться!
 
Ура вам, дура
в серьгах-будильниках!
Ваш рот, как дуло,
разинут бдительно.
Ваш стул трещит от перегрева.
Умойтесь! Туалет – налево.
 
Ура, галёрка! Как шашлыки,
дымятся джемперы, пиджаки.
Тысячерукий, как бог языческий,
Твоё Величество –
Политехнический!
Ура, эстрада! Но гасят бра.
И что-то траурно звучит «ура».
 
Двенадцать скоро. Пора уматывать.
Как ваши лица струятся матово!
В них проступает, как сквозь экраны,
все ваши радости, досады, раны.
 
Вы, третья с краю,
с копной на лбу.
я вас не знаю.
Я вас – люблю!
 
Чему смеётесь? Над чем всплакнёте?
И что черкнёте, косясь, в блокнотик?
 
Что с вами, синий свитерок?
В глазах тревожный ветерок…
 
Придут другие – ещё лиричнее,
Но это будут не вы –
Другие.
Мои ботинки черны, как гири.
Мы расстаёмся, Политехнический!
 
Нам жить не долго. Суть не в овациях,
мы растворяемся в людских количествах
в твоих просторах,
Политехнический.
Невыносимо нам расставаться.
 
Ты на кого-то меня сменяешь,
Но, понимаешь,
Пообещай мне, не быть чудовищем,
Забудь со стоящим!
 
Ты ворожи ему, храни разиню.
Политехнический –
моя Россия! –
ты очень бережен и добр, как Бог.
лишь Маяковского не уберёг…
 
Поэты падают,
дают финты
меж сплетен, патоки
и суеты.
 
но где б я ни был – в земле, на Ганге, –
ко мне прислушивается магически
гудящей раковиною гиганта
большое ухо
Политехнического!
 
1962
 
Оленёнок
 
1.
«Ольга, опомнись! Что с вами, Ольга?..»
 
Это блуждает в крови, как иголка…
Ну почему – призадумаюсь только –
передо мною судьба твоя Ольга?
 
Полуфранцуженка, полурусская,
с джазом простуженным туфелькой хрусткая
как несуразно в парижских альковых –
«Ольга» –
как мокрая ветка ольховая!
 
Что натворили когда-то родители!
В разных глазах породнили пронзительно
смутный витраж нотр-дамской розетки
с нашим Блаженным в разводах разэтаких.
 
Бродят, как город разора и оргий,
Ольга французская с русскою Ольгой.
 
2.
Что тебе снится, русская Ольга?
 
Около озера рощица, что ли…
Помню, ведро по ноге холодило –
хоть никогда в тех краях не бродила.
 
Может, в крови моей гены горят?
Некатолический вижу обряд,
а за калиточкой росно и колко…
 
Как вам живётся, французская Ольга?
 
«Как? О-ля-ля! Мой «Рено» – как игрушка,
плачу по-русски, смеюсь по-французски…
Я парижанка. Ночами люблю
слушать, щекою прижавшись к рулю».
 
Руки лежат, как в других государствах.
Правая бренди берёт, как лекарство,
Левая вправлена в псковский браслет,
а между ними – тысячи лет.
 
Горе застыло в зрачках удлинённых,
о, оленёнок,
Вмёрзший ногами на двух нелюдимых
И разъезжающихся
               льдинах!
 
3.
Я эту «Ольгу» читал на эстраде.
Утром звонок: «Экскюзе, бога ради!
Я полурусская… с именем Ольга…
Школьница… рыженькая вот только…»
 
Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?!
 

1963

 
Тишины
 
Тишины хочу, тишины…
Нервы, что ли, обожжены?
Тишины…
 
       Чтобы тень от сосны,
щекоча нас, перемещалась,
холодящая, словно шалость,
вдоль спины, до мизинца ступни.
 
Тишины…
 
Звуки будто отключены.
Чем назвать твои брови с отливом?
Понимание – молчаливо.
Тишины.
 
Звук запаздывает за светом.
Слишком часто мы рты разеваем.
Настоящее – неназываемо.
Надо жить ощущением, цветом.
 
Кожа тоже ведь человек,
С впечатленьями, голосами.
Для неё музыкально касанье,
как для слуха – поёт соловей.
 
Как живётся вам там, болтуны,
На низинах московских, аральских?
Горлопаны, не наорались?
 
Тишины…
 
Мы в другое погружены.
В ход природ неисповедимый,
и по едкому запаху дыма
мы поймём, что идут чабаны.
 
Значит, вечер. Вскипает приварок.
Они курят, как тени, тихи.
И из псов, как из зажигалок,
Светят тихие языки.
 

1964

 
Замерли
 
Заведи мне ладони за плечи,
обойми,
только губы дыхнут об мои,
только море за спинами плещет.
 
Наши спины, как лунные раковины,
что замкнулись за нами сейчас.
Мы заслушаемся, прислонясь.
Мы – как формула жизни двоякая.
 
На ветру мировых клоунад
заслоняем своими плечами
возникающее меж нами –
как ладонями пламя хранят.
 
Если правда, душа в каждой клеточке,
свои форточки отвори.
В моих порах стрижами заплещутся
души пойманные твои!
 
Всё становится тайное явным.
Неужели под свистопад,
разомкнувши объятья, завянем –
как раковины не гудят?
 
А пока нажимай, заваруха,
на скорлупы упругие спин!
Это нас погружает друг в друга.
 
Спим.
 

1965

 
Напоили
 
Напоили.
Первый раз ты так пьяна,
на пари ли?
Виновата ли весна?
Пахнет ночью из окна
и полынью.
Пол – отвесный, как стена.
Напоили.
 
Меж партнёров и мадам
синеглазо
Бродит ангел вдрабадан,
семиклашка.
 
Её мутит. Как ей быть?
Хочет взрослою побыть.
 
Кто-то вытащил ей таз
из передней
и наяривает джаз,
как посредник:
 
«Всё на свете в первый раз,
не сейчас –
так через час,
интересней в первый раз,
чем в последний…»
 
Но чьи усталые глаза
стоят в углу,
как образа?
И не флиртуют, не манят –
Они отчаяньем кричат.
 
Что им мерещится в фигурке
Между танцующих фигур?
 
И, как помада на окурках,
на смятых пальцах
маникюр.
 

1967

 
Песня вечерняя
 
Ты молилась ли на ночь, береза?
Вы молились ли на ночь,
запрокинутые озера
Сенеж, Свитязь и Нарочь?
 
Вы молились ли на ночь, соборы
Покрова и Успенья?
Покурю у забора.
Надо, чтобы успели.
 
Ты молилась ли на ночь, осина?
Труд твой будет обильный.
Ты молилась, Россия?
Как тебя мы любили!
 
Старая песня
 
Пой, Георгий, прошлое болит.
На иконах – конская моча.
В янычары отняли мальца.
Он вернётся – родину спалит.
 
Мы с тобой, Георгий, держим стол.
А в глазах – столетия горят.
Братия насилуют сестёр.
И никто не знает, кто чей брат.
 
И никто не знает, кто чей сын,
материнский вырезав живот.
Под какой из вражеских личин
раненая родина зовёт?
 
Если я, положим, янычар,
не свои ль сжигаем алтари?
Где чужие – можем различать,
но не понимаешь, где свои.
 
Вырванные груди волоча,
остолбеневая от любви,
мама, отшатнись от палача.
Мама! У него глаза – твои.
 

1968

 

Сон
 
Мы снова встретились,
и нас везла машина грузовая.
Влюбились мы – в который раз.
Но ты меня не узнавала.
 
Ты привезла меня домой.
Любила и любовь давала.
Мы годы прожили с тобой,
но ты меня не узнавала!
 
 * * *
 
Не отрекусь
от каждой строчки прошлой – 
от самой безнадёжной и продрогшей
из актрисуль.
 
Не откажусь
от жизни торопливой,
от детских неоправданных трамплинов
и от кощунств.
 
Не отступлюсь –
«Ни шагу! Не она ль за нами?»
Наверное, с заблудшими, лгунами…
Мой каждый куст!
 
В мой страшный час,
Хотя и блядовая,
Поэзия меня не предавала,
Не отреклась.
 
Я жизнь мою
в исповедальне высказал.
Но на весь мир транслировалась исповедь.
Всё признаю.
 
Толпа кликуш
ждёт, хохоча, у двери:
«Кус, его, кус!»
 
Всё, что сказал, вздохнув, удостоверю.
 
Не отрекусь.
 

1975

 
Смерть
 
Кончину чую. Но не знаю часа.
Плоть ищет утешенья в кутеже.
Жизнь плоти опостылела душе.
Душа зовёт отчаянную чашу!
Мир заблудился в непролазной чаще
Средь ядовитых гадов и ужей.
Как черви, лезут сплетни из ушей.
И истина сегодня – гость редчайший.
Устал я ждать. Я верить устаю.
Когда ж взойдёт, Господь, что Ты посеял?
Нас в срамоте застанет смерти час.
Нам не постигнуть истину Твою.
Нам даже в смерти не найти спасенья.
И отвернуться ангелы от нас.
 

1975

 
Русско-американский романс
 
И в моей стране, и в твоей стране
до рассвета спят – и не спиной к спине.
 
И одна луна, золота вдвойне,
И в моей стране, и в твоей стране.
 
И в одной цене, – ни за что, за так,
для тебя восход, для меня – закат.
 
И предутренний холодок в окне
не в твоей вине, не в моей вине.
 
И в твоём вранье, и в моём вранье
есть любовь и боль по родной стране.
 
Идиотов бы поубрать вдвойне –
и в твоей стране, и в моей стране.
 
1977
 
Миллион роз
 
Жил-был художник один,
домик имел и холсты.
Но он актрису любил,
ту, что любила цветы.
 
Он тогда продал свой дом –
продал картины и кров, –
и на все деньги купил
целое море цветов.
 
Миллион, миллион, миллион алых роз
из окна видишь ты.
Кто влюблён, кто влюблён, кто влюблён –
                              и всерьёз! –
свою жизнь для тебя превратит в цветы.
 
Утром встаёшь у окна –
может, сошла ты с ума?
Как продолжение сна
площадь цветами полна.
 
Похолодеет душа –
что богач там чудит?
А за окном без гроша
бедный художник стоит.
 
Встреча была коротка.
В ночь её поезд увёз.
Но в её жизни была
песня безумия роз.
 
Прожил художник один.
Много он бед перенёс.
Но в его жизни была
целая площадь из роз.
 

1981

 
Мать
 
Я отменил материнские похороны.
Не воскресить тебя в эту эпоху.
 
Мама, прости эти сборы повторные.
Снегом осело, что было лицом.
Я тебя отнял у крематория
и положу тебя рядом с отцом.
 
Падают страшные комья весенние
Новодевичьего монастыря.
Спят Вознесенский и Вознесенская –
жизнью пронизанная земля.
 
То, что к тебе прикасалось, отныне
стало святыней.
В сквере скамейки, Ордынка за ними
стали святыней.
 
Стал над берёзой екатерининской
Свет материнский.
 
Что ты прошла по земле, Антонина?
По уши в ландыши влюблена,
Интеллигентка в косынке Рабкрина
и ермоловская спина!
 
В скрежет зубовной индустрии и примусов,
в мире, замешенном на крови,
ты была чистой любовью, без примеси,
лоб-одуванчик, полный любви.
 
Ты – незамеченная Россия,
ты охраняла очаг и порог,
беды и волосы молодые,
как в кулачок, зажимая в пучок.
 
Как ты там сможешь, как же ты сможешь
там без родни?
Носик смешливо больше не сморщишь
и никогда не поправишь мне воротник.
 
Будешь ночами будить анонимно.
Сам распахнётся ахматовский томик.
Что тебя мучает, Антонина,
Тоня?
 
В дождь ты стучишься. Ты не простудишься.
Я ощущаю присутствие в доме.
В тёмных стихиях ты наша заступница,
Тоня…
 
Рюмка стоит твоя после поминок
с корочкой хлебца на сорок дней.
Она испарилась наполовину.
Или ты вправду притронулась к ней?
 
Не попадает рифма на рифму,
но это последняя связь с тобой!
Оборвалась. Я стою у обрыва,
малая часть твоей жизни земной.
 
«Благодарю, что родила меня
и познакомила этим с собой,
с тайным присутствием идеала,
что приблизительно звали – любовь.
 
Благодарю, что мы жили бок о бок
в ужасе дня или радости дня,
робкой любовью приткнувшийся лобик –
лет через тысячу вспомни меня».
 
Я этих слов не сказал унизительно.
Кто прочитает это, скорей
матери ландыши принесете.
Поздно – моей, принесите – своей.
 

1983

 
Песня
 
Мой моряк, мой супруг незаконный!
Я умоляю тебя и кляну –
сколько угодно целуй незнакомок.
Всех полюби. Но не надо одну.
 
Это несётся в моих телеграммах,
стоном пронзит за страною страну.
Сколько угодно гости в этих странах.
Все полюби. Но не надо одну.
 
Милый моряк, нагуляешься – свистни.
В сладком плену или идя ко дну,
сколько угодно шути своей жизнью!
Не погуби только нашу – одну.
 
Купание в росе
 
На лугу меж двух озёр
вне обзора от шоссе,
как катается ковёр,
мы купаемся в росе.
 
Ледяные одуванчики
исхлеставши плечи все,
ароматом обдавайте!
Мы купаемся в росе.
 
Все грехи поискупали,
окрещённые в красе,
не в людских слезах – в купавиных,
брось врачей! Купнись в росе!
Принимай росные ванны!
Никакого ОР3.
 
Как шурупчик высоты,
дует шершень от шоссе
где тут ты? и где цветы?
он ворчит: «Ля вам шерше...»
 
Милые, нас не скосили!
Равны ёжику, осе,
мы купаемся в России,
мы купаемся в росе.
 
Полосатый, словно зебра –
ну и сервис! – след любви.
Ты в росе, в росе, в росевросевросевро – серва
ландыша не раздави!..
 
Как приятно на веранде
пить холодное «rosei»...
Вы купайтесь в бриллиантах!
Мы купаемся в росе.
  
* * *
 
Мы от музыки проснулись.
Пол от зайчиков пятнист.
И щеки моей коснулись
тени крохотных ресниц.
 
Под навесом оргалита,
нажимая на педаль,
ангел Божий алгоритмы
нам с Тобою передал.
 

1990-е

 
Пластика
 
1.
Прими, Господь, поэта улиц
и со Святыми упокой
за соколиную сутулость,
нахохленную над струной.
 
Прощай, Булат. Политехнический.
И те, кто рядышком сидят.
Твой хрипловатый катехизис –
нам как пароль. Прости, Булат...
 
Он жил, как жить должны артисты.
По-христиански опочил.
Стихами, в бытность атеистом,
Те6е он, Господи, служил.
 
2.
Старая песенка
мне боль осла6ила,
сняла все прессинги,
как раньше, набело,
лег ла мне на сердце,
на «раза табула» –
табулатабулатабулатабулатабулатабулат
булатабулатабулатабулатабулатабулатабула
табулатабулатабулатабулатабулата
булата сердце
игла корябала
нам на усладу
 

1997

 
* * *
 
Я тебя очень… Мы фразу не кончим.
Губы на ощупь. Ты меня очень…
Точно замочки, дырочки в мочках.
Сердца комочек чмокает очень.
Чмо нас замочит. Город нам – отчим.
Но ты меня очень, и я тебя очень…
Лето ли осень, всё фразу не кончим:
«Я тебя очень…»
 

1999

 
Эпистола с эпиграфом
 

Была у меня девочка –

                                  как белая тарелочка.

                             Очи – как очко.

                           Не разбей её. 

Ю. Любимов

 
Вы мне читаете, притворщик,
свои стихи в порядке бреда.
Вы режиссёр, Юрий Петрович.
Но я люблю Вас как поэта.
 
Когда актёры, грим оттёрши,
выходят истину поведав,
вы – божьей милостью актёры,
Но я люблю Вас как поэта.
 
Тридцатилетнюю традицию
уже не назовёте модой.
Не сберегли мы наши лица.
Для драки требуются морды.
 
Таганка – кодло молодое!
Сегодня с дерзкою рассадой
Вы в нашем сумасшедшем доме
решились показать де Сада.
 
В психушке уровня карманников,
Содома нашего, позорища,
де Сад – единственный нормальный,
И с ним птенцы гнезда Петровича.
 
Сегодня, оперив полмира,
заправив бензобак петролем,
Вы придуряетесь под Лира,
Но Вы поэт, Юрий Петрович.
 
Сквозь нас столетье просвистело.
Ещё не раз встряхнёте Вы
нас лебединой песней – белой
двукрылой Вашей головы…
 
То чувство страшно растерять.
Но не дождутся, чтобы где-то
во мне зарезали Театр,
а в Вас угробили Поэта.
 

1999

 
* * *
 
Нас дурацкое счастье минует.
Нас минует печаль и беда.
Неужели настанет минута,
когда я не увижу тебя?
 
И не важно, что, брошенный в жижу
мирового слепого дождя,
больше я никого не увижу.
Страшно, что не увижу Тебя.
 

2000

 
Теряю голос
 
1.
Голос теряю. Теперь нет про нас
Гостелерадио.
Врач мой испуган. Ликует Парнас –
голос теряю.
 
Люди не слышат заветнейших строк,
просят, садисты!
Голос, как вор на заслуженный срок,
садится.
 
В праве на голос отказано мне.
Бьют по колёсам,
Чтоб хоть один в голосистой стране
был безголосым.
 
Воет стыдоба. Взрывается кейс.
Я – телеящик
с хором критиков и критикесс,
слух потерявших.
 
Веру наивную не верну.
Жизнь раскололась.
Ржёт вся страна, потеряв страну.
Я ж – только голос…
 
Разве вернуть с мировых сквозняков
холодом арники
Голос, украденный тьмой
Лужников и холлом Карнеги?!
 
Мной терапевтов замучена рать.
Жру карамели.
Вам повезло. Вам не страшно терять.
Вы не имели.
 
В бюро находок длится делёж
острых сокровищ.
Где ты потерянное найдёшь?
Там же, где совесть.
 
Для миллионов я стал тишиной
материальной.
Я свою душу – единственный мой
голос теряю.
 
2.
Все мы простуженные теперь.
Сбивши портьеры,
свищет в мозгах наших ветер потерь!
Время потери.
 
Хватит, товарищ, ныть, идиот!
Вытащи кодак.
Ты потеряешь – кто-то найдёт.
Время находок.
 
Где кандидат потерял голоса?
В компре кассеты?
Жизнь моя – белая полоса
Ещё не выпущенной газеты.
 
Го, горе!
P you
м м
ос те ю!
 
3.
…Ради Тебя, ради в тёмном ряду
Белого платья,
руки безмолвные разведу
жестом распятья.
 
И остроумный новосёл –
кейс из винила –
скажет: «Артист! Сам руками развёл.
Мол, извинился».
 
Не для музыкальных частот,
не на весь глобус,
новый мой голос беззвучно поёт –
внутренний голос.
 
Жест бессловесный, безмолвный мой крик
слышат не уши.
У кого есть они – напрямик
слушают души.
 

2002

 
Плохой почерк
 
Портится почерк. Не разберёшь,
что накарябал.
Портится почерк. Стиль нехорош,
но не характер.
 
Солнце, напрягшись, как массажист,
дышит, как поршень.
У миллионов испорчена жизнь,
воздух испорчен.
 
Почки в порядке, но не понять
сердца каракуль.
Точно «Варяг» или буквочка «ять»,
тонет кораблик.
 
Я тороплюсь. Сквозь летящую дичь,
сквозь нескладуху –
Скоропись духа успеть бы постичь,
скоропись духа!
 
Бешенным веером по февралю
чиркнули сани.
Я загогулину эту люблю
чистописанья!
 
Скоропись духа гуляет здесь
вне школьных правил.
«Надежды нету – надежда есть»
(Апостол Павел).
 
Почерк исчез, как в туннеле свет.
Незримый Боже!
Чем тебя больше на свете нет –
тем тебя больше!
 
Не покидай меня
Романс
 
Я в панике, что ты меня покинешь!
Сегодня. Не когда-нибудь…
Ни бабки, ни эфир паникадилищ
не смогут мне тебя вернуть.
 
Не кинь меня! Ты отвечаешь: «Да уж…»
Под мышками жжёт старая трава,
я чувствую, меня ты покидаешь.
Сила оставила твоя.
 
Ты обожаешь по-китайски!
Уток пекинских – птичий грипп – нема.
Я чувствую, меня ты покидаешь.
Не кинь меня.
 
Женщина, застенчивая, как Кинешма,
вдруг станешь киллером синема?
Ты всё равно когда-нибудь меня покинешь…
Не кинь меня!
 
Двустворчато окно киноманжетины.
И примула – как запонка окна.
«Таких, как я, не покидают женщины!»
Вдруг ты покинула меня?
 
Стыд архаичен, точно якобинец.
В кабинку автомата – толкотня.
Ты скажешь: «Финиш! Как тебя покинешь?»
Как ты останешься без меня?..
 
Стихи, написанные в клинике
 
Пешим ковбоем пишу по обоям.
В рифмах мой дом.
Когда Тебе плохо – плохо обоим –
двое в одном.
 
Мы вне общественного участья.
Век проживём.
Только вдвоём причащаемся счастьем,
только вдвоём.
 
Не помяну Тебя в пошлых диспутах
и в интервью.
Всех продаю. Твоё Имя единственное
не оскверню.
Мысль изречённая, ставшая ложью,
сгубит себя.
Имя Твоё холодит, точно ложечка
из серебра.
 
Так существуем, не потакаемы
сточной толпой.
Но ты – такая.
И я такой.
 
Разве поймёт зарубежная клиника
наш живой стих –
эти каракули, стенную клинопись,
стих для двоих?!
 
Жалко не жизни – проститься с про-
странством,
взятым внаём.
Страшно – придётся с Тобою
расстаться,
быть не вдвоём.
 
Сволочью ль стану, волком ли стану –
пусть брешут псы.
Наша любовь – оглашённая тайна.
Не для попсы.
 
Ради тебя
 
Ради тебя надрываюсь на радио –
вдруг ты услышишь, на службу идя,
я в этой жизни живу Тебя ради.
ради Тебя.
 
Я тренажёры кручу Тебя ради,
на пустом месте педали крутя.
В жизни, похоже, я кем-то украден.
И надо мною кружат ястреба.
 
Между убийцами выбор и пройдами.
Не ради «зелени» и тряпья,
не для народа я пел, не для Родины –
ради Тебя, ради Тебя.
 
Точно на диске для радиолы
дактилоскопическая резьба –
без твоих пальчиков мне одиноко!
Приди ради Бога, ради Тебя.
 
Не в Петербурге, не в Ленинграде –
в небе над Невским мы жили с тобой.
Третий глаз в лоб мне ввинтишь Тебя ради
антикокардой. Это любовь.
 
В моих фантазиях мало доблести,
жизнь виртуальную торопя,
я отучаю тебя от комплексов ради
Тебя, ради Тебя.
 
Пусть пародийны мои парадигмы.
Но завтра сбудется трепотня.
Если умру я, повторно роди меня –
роди ради Бога, ради Тебя.
 
* * *
 
Пусть другие ваши рейтинги
обсуждают широко.
В самом страшном из столетий
нам с тобою – хорошо.
Хорошо, что нашей паре
по хую всё, ангел мой.
Хорошо, что мы совпали
не с эпохой, а с Тобой.
 
* * *
 

Николаю Караченцову

 
Юбка твоя с вентиляцией*,
как с форточкою окно.
Бабка с глазами рачьими
крутит веретено.
За что нас судьба карает
«Юноной» с «Авосью»? За
харизматизм характера
и выпученные глаза?
За патлы его густые?
За то, что разрешено
Караченцову дегустировать
Папского замка вино?
Карачатся папарацци,
Бледные, как Махно:
«Поправится ли Караченцов?!»
Остальное – дерьмо…
Устал он от наших рацио,
Ледяной, как кипяток.
Одни надежды телячьи
На Божие толокно.
Карачаровские яйца,
Карачаровское молоко.
Караченцов поправляется!
Караченцов – молоток!
 

Март (?) 2010 

 
---
*Одно из последних стихотворений Поэта, опубликованное 2 июня 2010 года газетой «Московский комсомолец».
 
© Андрей Вознесенский, 1955–2010.
© 45-я параллель, 2010.
 

Подборку составили Вячеслав Лобачёв (Москва) и Сергей Сутулов-Катеринич (Ставрополь)