(1929 – 1977)
Жил в различных городах Союза, потом в Москве. При советской власти не публиковался. Входил в круг СМОГа. В период перестройки появились публикации его стихов в журналах. Изданы три книги.
* * *
Николай Шатров, по глубочайшему моему убеждению, – один из наиболее значительных русских поэтов.
Такого же мнения многие весьма достойные наши современники, давно постигшие печальную науку терпения и ожидания, бережно хранящие шатровские тексты и твёрдо верящие в их издание.
Звезда первой величины, Шатров непременно вернётся в родную литературу, хотя, впрочем, никуда из неё и не уходил.
Ушёл он только из жизни.
Стихи же его обладают такой светлой энергией, поле воздействия их видится столь обширным и мощным, что, полагаю, им суждены и долгая, прекрасная жизнь, и более счастливая, нежели у поэта, судьба.
Подобные сентенции могут озадачить, а то и просто огорошить.
Факт, казалось бы, сотканный чуть ли не из воздуха.
Кто таков? Где, когда жил? Где, собственно, почитать его стихи?
Изданных, пусть небольших, пусть с въевшимися всем давно в печёнку искажениями строк и купюрами, сборников – нет. Более того, нет даже редких, но всё-таки публикаций в периодике.
Между тем это реальный человек, чьё творчество пришлось на три не самых радостных десятилетия, с послевоенных сороковых по 1977 год.
Что же, ещё одна загадка? Вновь читатель у себя дома, в России, вынужден заново открывать то, что могло быть, при другом стечении обстоятельств, воспринято и наверняка поддержано им вовремя?
Увы, это так. И случай этот – не единичен.
Присутствие тайны всегда томит, тревожит, побуждает к деянию, к проникновению в суть явления.
Следует напомнить, что тайна творческой личности у нас в стране стала синонимом подвига и оплачена, как правило, жизнью.
Хочется надеяться, что подлинная картина отечественной литературы будет восстановлена.
Для этого надо издавать тексты.
И тогда из ужаса сталинщины, из хаоса хрущёвской псевдооттепели, из мглы брежневского безвременья возникнут фигуры подвижников, наших сограждан, с невероятными нередко, а чаще с внешне обычными биографиями, но с изломанными судьбами, все свои творческие и физические силы отдавших, а порою и жизнь положивших во имя русского Слова.
Если вспомнить мифологических трёх китов, на которых якобы держится земля, и сопоставить их, даже в плане абсурда, с китами, так сказать, ряжеными, – тремя упомянутыми главами государства нашего, на коих оно, балансируя, держалось, то крайне важным окажется предложенный Шатровым вариант мифа, оборачивающийся проницательным осознанием действительности: «О, да воскреснет всех усопших прах! Пусть смерть с косой сидит на черепах их. Не шар земля, она – на трёх китах, придуманная Богом черепаха. Кит первый – верность. Мужество – второй. А третий – бесконечная надежда. Сто тысяч раз глаза мои закрой – сто тысяч раз любовь откроет вежды».
Ставший ещё при жизни легендой, Шатров, несмотря на вышедшую через двадцать лет после его смерти, в США, книгу его стихов, и намного позже – две книги стихов, изданные на родине (содержащие, к сожалению, лишь малую часть того, что сделал он в русской поэзии), остаётся легендой до сих пор.
По многовековой русской традиции стихи его доселе ходят по стране в списках, и число таковых всё увеличивается.
Николай Владимирович Шатров родился в Москве 17 января 1929 года.
Отец поэта, знаменитый в своё время врач-гомеопат В. А. Михин, образованный, уважаемый человек, дружил со многими известными, и даже в той или иной мере значительными в российской истории людьми, например, с Луначарским.
Мать, в молодости – красавица, актриса, жившая интересами театра, но ещё и светская дама, женщина яркая, пользующаяся успехом в обществе, позже – заслуженная артистка республики О. Д. Шатрова, была на тридцать лет младше отца.
Вместе родители прожили недолго. Фамилия у Николая материнская. Предки его по отцовской линии, Михины, из древнего княжеского рода, вели свою родословную от Ивана Калиты.
Детство поэт провёл в Москве и в городах средней полосы России. Мать вместе с сыном кочевала по разным местам и поселилась наконец на Урале, в Свердловске, став директором драматического театра.
В 1941 году поэт эвакуировался с матерью в Семипалатинск, где, закончив среднюю школу в 1945 году, поступил в педагогический институт, одновременно работал в областной газете «Прииртышская правда» литсотрудником.
Был откомандирован на учёбу в Алма-Ату, на факультет журналистики Казахского Государственного университета, два курса которого окончил в 1948 году.
В 1950 году вернулся в Москву и был принят вне конкурса в Литературный институт имени Горького на отделение поэзии, но из-за болезни учёбу вынужден был оставить.
Затем учился в MГУ на факультетах журналистики и философии.
Светлый образ отца, с которым так рано был он разлучён и который всё же успел оказать на него огромное влияние, поскольку личностью был выдающейся, Шатров берёг в памяти до последних дней.
От матери у него – врождённый артистизм, неудержимая страсть к перемене мест, к постоянному, необходимейшему, всегда творческому, полнокровному общению с людьми, и особенно с людьми незаурядными, поднятому им до высоты искусства.
На смену вузам и довольно хаотичной учёбе в них как-то само по себе, как нечто само собой разумеющееся, пришло постоянное, никогда не прекращавшееся, широчайшее по кругу интересов, тяготеющее к универсальности, целенаправленное, серьёзнейшее самообразование.
Приходилось, разумеется, ходить на службу, работать – сотрудником музея имени Скрябина и Третьяковской галереи и так далее. Должности эти были, как правило, малооплачиваемыми, никакой радости от вынужденной трудоустроенности, только отнимающей золотое время, разумеется, не было. Впрочем, радость была – иного рода, от общения с работавшими в этих учреждениях некоторыми замечательными людьми.
Стихи Шатрова, которых очень много и которые с годами становились всё сильнее — не публиковались. Не вписывался он ни в советскую действительность, ни в официальный «литературный процесс». На фоне всяких преуспевающих приспособленцев и деляг, числящихся почему-то поэтами и прозаиками, выглядел он этаким рыцарем, пришедшим в чуждую для него реальность из времён Возрождения, со своими-то понятиями о чести, о долге, о поведении, о позиции поэта, об ответственности за слово, – и выглядел, разумеется, чужаком и по меньшей мере странным человеком в любой из волчьих литераторских стай.
Случай публикации где-то в периодике некоторых его переводов поэзии народов СССР – чуть ли не единственный.
Дружба с полярными по своей сути людьми – замечательным пианистом В. Софроницким и поэтом Николаем Глазковым – скрасила годы становления.
В дальнейшем круг его друзей, по мере известности среди ценителей поэзии, расширялся – и, следует подчеркнуть, состоял он из людей достойных.
Попытки издаваться, изредка, от безвыходности, от отчаяния, от желания всё-таки попробовать, рискнуть, на авось, на удачу, в которую с возрастом в общем-то, можно признаться, почти и не верилось, предпринимаемые, неизменно бывали тщетными.
Время поддерживало функционеров, но не поэтов.
Полярные события и повороты судьбы стали делом привычным. Борис Леонидович Пастернак высоко оценил поэзию Шатрова и по-человечески поддержал его, чем помог духовному росту, а вот Леонид Мартынов отказал в помощи.
Издатели отвергали стихи, а знатоки сразу приняли их и помогали Николаю, как могли, чтобы ощущал он, что есть у него своя среда, чтобы не отчаяться вконец, чтобы суметь выдержать все невзгоды, попросту – выжить. Вынужденный где-то служить, как-то зарабатывать на хлеб, то есть вынужденно быть привязанным к месту, что его тяготило, а потом и угнетало, Шатров, пусть и нечасто, лишь тогда, когда удавалось, когда выпадала такая вот счастливая возможность, старался использовать любой повод, чтобы обязательно куда-нибудь уехать, в тот же Коктебель, потому что «без моря русскому нельзя», раскрепоститься, ощутить хотя бы кратковременную свободу.
Позже, ценя время и независимость, он сознательно предпочёл полуголодное существование неиздаваемого поэта приспособленчеству любого рода.
Познания Шатрова в разных областях – от философии, религии, истории до медицины, магии, оккультных наук, от литературы до техники – были феноменальными.
Он обладал даром исцеления, и я знаю спасённых им от тяжёлых недугов людей.
Он мог предугадывать будущее, и тому есть множество свидетельств.
Блистательный собеседник, он буквально завораживал присутствующих.
Его любили женщины, причём так преданно, пылко и возвышенно, что в наше чёрствое время это может показаться поистине сказкой. Однако так всё и было. Шатровские дамы прежних лет память о нём хранят в своём сердце и до сих пор.
Дружбой с ним гордились писатели и учёные, музыканты и художники, рабочие и сельские жители. Всё это были люди разных поколений, различных жизненных интересов, творческих установок и личных свойств, но все без исключения они находились под гипнотическим воздействием, под невероятным обаянием личности Шатрова. Все они, при случае, охотно, с восторгом, граничащим с изумлением и почтением, вспоминают о Николае.
Он очень много, всегда, где бы ни находился, читал. Круг его чтения был столь широк, что некоторые даже удивлялись, как он всё это усваивает.
Но он ещё и писал стихи.
И с каждым новым периодом стихи становились всё глубже. Традиционные для русской поэзии линии философской и медитативной лирики Шатров укрупнил, наполнил новым смыслом, создал собственную поэтику, структура которой сложна, многозначна, ибо каждая вещь для него – резюме, сгусток, концентрация, результат человеческого, личного опыта и опыта духовного, и оставил нам свой эпос, свою летопись времени, в котором жил – около трёх тысяч стихотворений и поэм.
Феномен Шатрова – в его земной позиции, в огромном, развитом им даре, в максимальном приближении к истине.
Радость открытия поэзии Шатрова не должна заслонять трагедии его жизни, трудного пути.
Вдосталь было срывов, сомнений.
Мнимым выходом из невыносимого положения хорошо знающего себе цену, но не укладывающегося в примитивные рамки официоза и не желающего ломать себя поэта, бывал алкоголь, после, надолго, отказ от него, упорная, неистовая работа.
Живое общение с понимающими людьми поддерживало, но не спасало.
И только поэзия давала «бесконечную надежду». Смерть свою он предвидел, был к ней готов.
В последний год жизни очень много писал, привёл в порядок рукописи.
Сердечный приступ настиг его в конце марта 1977 года, в крохотной однокомнатной квартирке на пеpвoм этаже блочного дома, забитой бумагами, книгами, картинами, рядом с Москвой-рекой, на тесно застроенном берегу которой в прежние годы вовсю распевали соловьи.
«Маргарита, отвори мне кровь!» – успел прохрипеть он жене. Врачи в больнице роковым образом ничего сделать не смогли...
Истинно русский человек, поэт высочайшего ранга, Николай Шатров оставил нам обширное, уникальное по значимости литературное наследство.
Издание и осмысление его – наш общий долг.
PS-45. В 2012-м году вышел документальный фильм режиссёра Наталии Назаровой, символично называющийся «Если бы не Коля Шатров». На сайте «Гильдия продюсеров России» эта лента анонсируется так:
«Фильм рассказывает о Николае Владимировиче Шатрове, поэте. Его имя малоизвестно широкому читателю – в своё время он плохо вписывался в “формат” советской поэзии. А в наши дни, когда интерес к поэзии, как таковой, практически сведён к нулю, о нём тем более не вспоминают.
А зря! Он был необычным человеком и своеобразным поэтом. И именно ему суждено было стать “крёстным отцом” романа Пастернака “Доктор Живаго”. Николай Шатров познакомил Бориса Пастернака с Жаклин де Пруайар, той самой слависткой, которая вывезла из СССР единственный экземпляр рукописи с авторской правкой».
Иллюстрации:
портрет Николая Шатрова;
Николай Шатров,
фотокор газеты «Прииртышская правда» Владимир Дронов
и Рафаэль Соколовский.
(фото из архива Рафаэля Соколовского);
постер фильма «Если бы не Коля Шатров»
Svetlana Николаю Шатрову 14 февраля 2015 года
Добавить комментарий