Владимир
Монахов

Вымысел правды

Журналист. Родился 1 мая 1955 года, в городе Изюм, Харьковской области, УССР.

Пишет стихи и прозу с 1972 года. Автор 15 сборников стихов и прозы. Публикуется в антологиях, журналах и альманахах. За серию эссе в 2006 стал лауреатом журнала «Юность». В 2009 году за «Русскую сказку» поэту вручена национальная премия «Серебряное перо». Лауреат Международного поэтического конкурса «Лёт лебединый» имени Петра Вегина (2014). Занял второе место в номинации «Бэла» за лучшую новеллу о любви в международном Лермонтовском конкурсе (2014).

Входит в литературную группу ДООС (Добровольное общество охраны стрекоз) под псевдонимом Братскозавр. Член редколлегии альманаха «45-я параллель».

1 мая 2015 года

Одной строкой

* * *

Господи, экий нонсенс! – говорить афоризмами о большом (на язык просится ленинское «матером») человеке. Но, с другой стороны, как ещё должно говорить о Монахове, чьё творческое кредо: «Одной строкой остаться в мире»? В.М. и сам предельно лаконичен – три строки хайку, катрен, сентенция в десяток слов… По версии автора, краткость – сестра душевной лени. Думаю, всё несколько сложнее: не в лени дело, а в дисциплине мысли. А скорее всего, прав Шукшин: будь песня дольше, она не была бы такой щемящей…

* * *

Сразу на ум приходит пушкинское: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах – Периклес…» В хэйанской Японии, где удачный стихотворный экспромт становился залогом карьеры, Монахов был бы придворным – в ранге как минимум тюнагона. В королевской Франции, где bon mot ценились на вес золота, В.М. фигурировал бы в списке Шаплена. У нас он – провинциальный журналист. Чёрт его догадал в России родиться с душой и талантом. Но пехотинец литературы повторяет вслед за восточными мудрецами «… я чувствую себя непобедимо, когда не побеждаю никого».

* * *

Из всей мировой философии Монахов наиболее твердо усвоил у-вэй – даосский принцип созерцательного недеяния.

* * *

В детстве он торговал бахчевыми на рынке. Карьера юного негоцианта завершилась визитом учительницы к родителям: ваш мальчик слишком талантлив, чтобы стоять у прилавка. Любопытный палиндром к евангельской притче об изгнании менял из храма, не находите? А вот и характерный автопортрет на тему:

* * *

Некогда Монахов мечтал стать военным врачом – кажется, и по сю пору жалеет, что предпочёл изящную словесность. По-моему, напрасно. Пусть армейская карьера не задалась, зато с медицинской всё в порядке: стихи Монахова – весьма недурная психотерапия. Настоятельно рекомендую страждущим. И тут не лишне вспомнить, что когда-то в Братске он пытался продавать свои стихи в аптеках, но эта затея провалилась в самом зародыше. Коммерсанты не поняли серьёзность намерений и вежливо отказали поэту.

* * *

Мысль В.М. не многословна, но многослойна. Non multa, sed multum.

* * *

Польти насчитал в мировой литературе 36 сюжетов. Борхес сократил их количество до четырёх. У Монахова, в сущности, их всего два: любовь и смерть во всех своих ипостасях. То бишь, проявления божественного в человеческом.

* * *

Евангелие от Монахова состоит из единственного стиха: «Господь наш – наверняка атеист». Недаром его лирический герой с таким понятным именем Слава Богов стал постоянно действующим персонажем стихов, притч и коротких рассказов, часто повторяет: «Бог создал зеркало, взглянул в него и понял, что Бога нет»!

* * *

«Бог умер», – сказал Ницше. «Человек умер», – продолжил Фромм. «А лучше б всем им не родиться», – завершил Монахов. И всё-таки чуть позже он поискал всем нам надежду:

* * *

В отрочестве он ходил в школу босиком, подражая Григорию Сковороде. Когда вырос, – уж не знаю, неосознанно или сознательно, – выстроил жизнь по его заповедям. «Счастие твоё и мир твой, и рай твой, и Бог твой внутри тебя есть», «У истины простая речь», «Мудрец обязан с гноя выбирать золото», «Без зерна орех ничто же есть, а без сердца человек», «Тот ближе всех к небу, кому ничего не надо», «Мир ловил меня, но не поймал» – узнаёте? И если вам в просторах Сети когда-нибудь попадутся его заметы со странным названием «запись(НОЧЬ)нушки», вы в них много найдёте от Сковороды.

* * *

«Одной строкой остаться в мире...» Однако у В.М. таких строк добрая сотня, коли не больше: «Апокалипсис страшен не гибелью, но постоянным продолжением», «Бойтесь поэта, стихи приносящего», «Красоту женских линий творит ненасытный взгляд мужчины», «Народ у нас хорош – людишки только дрянь», «Жизнь удалась: возможности пропиты», «Я узнан старым кладбищем», «Свет на всех один, а тьма у каждого своя!» … Ну, и так далее – по слову Хлебникова, любимого нашим героем.

* * *

Жизнь не требовала от него громких подвигов. Его подвиг не заметен стороннему взгляду: достойно принимать неизбежное. Как любит повторять ВМ – достаточно и 12 читателей. И тут мы снова улавливаем перекличку – сами понимаете с какой книгой книг.

* * *

Извечная моя манера – сравнивать людей с животными. Монахов всегда виделся мне сенбернаром: большой, медлительный, умный, сильный, преданный…

* * *

Вместо эпилога – опять-таки одна строка. На сей раз – из японской классики: «То, что не высказал я, сильнее того, что сказал…». И тут уместно вспомнить любимый плаги-АРТ нашего героя «Всем лучшим в себе я обязан книгам, которые не прочитал…»

Александр Кузьменков

Нижний Тагил

Поэзия – в сердце, в России

Владимир Монахов горячо настаивает, что Россия без поэзии немыслима. Совершенно с ним согласен, хотя скептиков – пруд пруди. Ещё я с радостью вижу, что у нас поэзия, количественно сосредоточенная в столицах, качественно то тут, то там ярко вспыхивает во всех уголках Отечества: и на так называемом постсоветском пространстве, и за его пределами. Русская поэзия обнаруживается везде – вот это истинная экспансия!

Не знаю, как чувствует себя швейцарский поэт, тесно окружённый горами, зато какой простор у Владимира Монахова! Из Братска во все стороны, без конца и края – Россия. Не от того ли у него такое свободное дыхание, такой размах. Мне довелось (с лёгкой руки Анатолия Кобенкова) побывать в его краях, познакомиться с этим богатырского сложения человеком, чуть не сказал – сибирским медведем, – узнать его стихи, услышать, как он их читает перед театральным залом, как чутко и благодарно его принимает аудитория. С тех пор наши дружеские контакты (теперешние, электронные) не прерывались. И вот, наконец, его новая книга, его послание urbi et orbi – городу и миру.

Это сильная книга, порой дерзкая. Хотя автор как-то под настроение сказал: «А я в поэзии – тишина! Кто-то слышит меня, читатели мои?»

Слышит, слышат. Боль откликается на боль, а наше время такое, что поэт (какая там тишина!) громко спорит с Богом, чуть ли не богохульствует, уж больно много крови, страдания, несправедливости на измученной прошлым веком земле. И в начале нового…

Но вызов, брошенный небесам, – не безбожье. Это жажда веры, смятение перед тайной непостижимого. И напряжение души, усилие духа вознаграждаются проблесками откровения:

В наше время, когда, к сожалению, мелкотемье, пустозвонство, кривлянье заполонило стихотворные страницы сотен изданий – от гламурных до самодельных (уж не говорю об Интернете!), серьёзность, глубина, требовательность Владимира Монахова производят, повторяю, сильное впечатление. Он не ищет в поэзии красоты и музыкальности, а во всеоружии художественных образов и философских афоризмов стучится во врата, за которыми скрыты смыслы существования. Он взыскует истины. С ним не соскучишься.

Вспоминается Багрицкий, верней – слова его героя, Дзержинского, обращённые к поэту:

Что из этого получилось – знаем. Но поэт на то и поэт, чтобы именно поэтическим словом припечатать трагический результат революционной «справедливости». Монахов – отвечает:

Мне близок Монахов, но чувствуется и разница поколений. Я, старший, не так трагически воспринимаю действительность, потому что за моей спиной – самая кровавая из войн. По сравнению с ней сегодняшние беды бледнеют… Любопытно, что в одном из лирических стихотворений Владимир Монахов пишет: «Но лучше всего вернуться в 1952 год, / Когда папа и мама не знакомы…»

Я бы так никогда не написал. Просто потому, что в том году был ещё жив Сталин (а это автор, естественно, «не помнит»!)…

Владимир Монахов мне близок и как человек, и как поэт. Мне близки его искания в области верлибра – они плодотворны, хотя свободный стих ещё по-настоящему не «прописан» в русской поэзии и частенько соскальзывает в прозу. Мне близок не только его лиризм, но смелое вторжение в разреженный горный воздух философской мысли.

Поэзия должны быть глуповата? Не всегда. В том порукой сам Пушкин.

Кстати, вот вам афоризм Монахова – чуть ли не лозунг:

Но вернёмся к сегодняшней ситуации в поэзии. К поэту. Я готов ему рукоплескать, когда он с гордой уверенностью пишет:

Золотые слова.

Закончу тем, с чего начал: с литературоцентричности нашей страны. Пусть это сейчас выглядит не так, но вера движет горами, и Владимир Монахов вправе провозглашать:

Давайте только такую борьбу цивилизаций признавать и благодарить поэта – талантливого знаменосца такой «армии».

Кирилл Ковальджи

Из книги «Время повзрослело»

Краткий курс танатологии

1.
 

Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…

Пушкин

«Смерть! где твоё жало?» – ликовал апостол Павел. Как выяснилось, преждевременно. Жало смерти намертво застряло в филейных частях человечества. Оттого берега Стикса – излюбленное пастбище виршеписцев. Адамович резюмировал: «Нельзя быть поэтом, не помня о смерти. Если бы не было смерти, о чём поэзия? К чему поэзия? Так, для забавы, для мимолетной услады». Владимир Монахов поэт, – а положение, воля ваша, обязывает…
Впрочем, стихи для него, по собственному же признанию, – лишь гностический инструмент. Монахов может сколь угодно долго возводить свою поэтическую генеалогию к экспериментаторам Серебряного века. На самом-то деле он родом из Золотого века, от колена любомудров – Веневитинова, Тютчева, Шевырёва. Это их традиция – вооружать мысль рифмами и укладывать философские постулаты в прокрустово ложе ямбов и дактилей. Платон утверждал: тот, кто подлинно предан философии, занят лишь одним – умиранием и смертью. Монахов не исключение.
А кроме того, ВМ – сын своей страны. Пушкин не зря призвал в союзники Петрарку: «La, sotto i giorni nubliosi e brevi, / Nasce una gente a cui l’morir non dole» . За подтверждением далеко ходить не нужно. Вот, не угодно ли, навскидку: «Где стол был яств, там гроб стоит» (Державин), «Кровавая меня могила ждёт» (Лермонтов), «Мы не от старости умрём, – / от старых ран умрём» (Гудзенко), «Наши мёртвые нас не оставят в беде» (Высоцкий). Разумеется, Монахов не остался в стороне: «Стоит у меня за плечом / С перерезанным горлом эпоха», – такого всуе не говорят. Комментарии, сами понимаете, излишни.
Таковы три источника и три составные части монаховской танатологии.

Врёт г-н сочинитель: разведчиком смерти он был всегда.

2.

И смерть и жизнь – родные бездны;
Они подобны и равны,
Друг другу чужды и любезны,
Одна в другой отражены.

Мережковский

Монаховская строка «трупный ход бытия» выглядит оксюмороном, литературной игрой. Но лишь при первом прочтении. Ибо современные философы утверждают: грядёт, а то и уже настала, эпоха синтеза тезисов и антитезисов. Безотрадное, скажу вам, время: синтез религии и атеизма есть ханжество, синтез добродетели и порока – лицемерие. А про синтез жизни и смерти и подумать-то тошно. Тем не менее, у стихотворцев хватает смелости и на это.
ВМ, казалось бы, намечает для себя границы жизни и смерти, формально разделяя «Книгу бытия» и «Книгу небытия»:

Однако такое деление – чистой воды видимость:

Поэтическая традиция видит в гибели панацею от земных тягот, этак по-шекспировски: «Устал я жить и смерть зову, скорбя». Но в случае Монахова рецепт не срабатывает, ибо жизнь и смерть у него – даже не синтез, а симбиоз:

Или:

Парадокс: жизнь – смертельная болезнь, но и смерть – не выздоровление. В какой-то миг спасением от этой пагубы кажется любовь:

Но фрейдовская контроверза Эроса и Танатоса до неприличия поверхностна. «Афродита и Гадес – одно: это знали ещё древние», – грустно заметил С. Булгаков.

Ну да, Бог есть любовь… Однако Бог у атеиста Монахова всегда вынесен за скобки, редуцирован до метафоры, – а потому смертен:

«Аз есмь воскресение и жизнь», – говорится в Евангелии. Но в XIX веке Ницше выдал Господу свидетельство о смерти. С тех пор мы, по слову Монахова, живём с трупом Бога в душе. Занятие, надо сказать, не самое приятное. В ХХ веке Фромм выписал тот же мандат человеку. Оптимизма это, сами понимаете, не добавляет:

3.

Жизнь и смерть –
Два моря на земле –
Ненавистны были мне всегда.
О горе, где схлынет их прилив,
Я мечтаю, чтоб уйти от них.

«Манъёсю»

Мысль, развившись до своего логического предела, способна убить. Вейнингер, не выдержав тяжести собственных открытий, застрелился. Толстой убирал с глаз долой веревку и ружьё. Однако лирический герой Монахова жаждет отнюдь не смерти, – это не выход. Ему нужна «стерильная вечность», бытие вне рождения-и-смерти, – то, что в буддийской философии принято именовать Татхатой:

Точно так же Робер Деснос проклинал таксиста, в чьей машине познакомились его родители. Точно так же Екклезиаст пуще живых и мертвых ублажил тех, кто ещё не существовал. Сентенцию про 1952 год можно назвать общим местом. А можно выразиться по-платоновски: ε?δος  сиречь субстанциальная идея. Эйдос существует вне времени и пространства; причастность к нему – единственная форма вечности, доступная человеку: вплести свой голос в общий хор, не теряя при этом себя. Или, как выразился наш герой, «одной строчкой увековечиться в мире»…

4.

И новый Дант склоняется к листу…

Бродский

Что занесём в графу «итого»? В прозаической преамбуле к «Мёртвой книге мёртвых» говорится: «Я не знаю точно, я всего лишь мыслю, чтобы преодолеть в себе незнание». Потому не рассчитывайте на moralité, это исключено. Монахов думает – тяжело, натужно: так землекоп снимает пласт сырого суглинка. Даосы, учителя ВМ, утверждали, что истинный путь нельзя пройти до конца. И неизвестно, на что ещё наткнется монаховский заступ, когда, по словам автора:

Так что точку в танатологических изысканиях нашего героя, – уж простите мне дурного свойства трюизм, – способна поставить лишь смерть. Впрочем, подозреваю, что скорее всего это будет многоточие…

_____

Там, где дни облачны и кратки, / Родится племя, которому умирать не больно (итал.) – эпиграф к VI главе «Онегина».

Александр Кузьменков

Март-апрель-2011

Иллюстрации:

идеи Владимирова Монахова,

дизайн Александра Кузьменкова,

фото Татьяны Баевой

Творчество