Юлия Зайцева

Когда-нибудь меня с небес взашей 
из ангелов погонят с чемоданом 
в ряды чертей, бомжей и алкашей - 
всклокоченных, осиротелых, пьяных, 
я побреду по родине ничьей, 
по улицам ничьим за подаяньем. 
В провинции привычный ход вещей 
я узнаю по голубям вокзальным - 
всё тем же, одуревшим от тоски; 
по дворнику, метущему плевки; 
по профилям прямоугольных зданий. 
Я помню каждый тополь, каждый камень 
и каждый колокольчик у реки. 
И всё здесь неизменно, как всегда, 
чудное постоянство поколений, 
застыла Гераклитова вода: 
всё тот же забулдыга в бакалейном; 
рыбак всё тот же дремлет у пруда; 
десятилетний старец жаждет знаний, 
штудирует Платона у доски; 
сквозь лупу наблюдает мирозданье 
учёный, потирающий виски. 
И только я - несвычный, пришлый, странный. 
Но лучше мне исчезнуть с чемоданом, 
чем бестолку в раю бренчать на лире 
среди таких же братьев во плоти. 
Схожу с ума на ангельской квартире, 
держу стихотворения в горсти 
и Бога умоляю: "отпусти 
на все четыре.." 

Поздний снег дорожит февралём так, как я - тобой, 
что-то непоправимое чудится снегирю. 
Замерзает наш город, прижавшись к трубе трубой, 
фонарём к фонарю. 
 
Мне достать бы бесценных минут, чей синоним - ты, 
распихать по карманам, по ящичкам рассовать 
и учиться быть неразличимой у темноты, 
а у тайны - молчать. 
 
Замереть, словно тать, затаившийся после краж, 
и на счастье смотреть, и бояться его сморгнуть. 
Только жаль - бесконечности нет, вот и город наш 
отгоняет весну, 
 
но бежит серафим*, ни секунды не дав взаймы. 
Тонок лёд на реке, с треском рвётся её киста, 
улетает снегирь, и, почуяв болезнь зимы, 
снег шагает с моста. 
_____ 
огненный серафим = солнце

Д. Л.

Будь по-твоему: "мама, купи собаку"
не познать мне. И время бездетно тоже:
ни судьбы, ни пристанища - только знаки,
как дворняги голодные, душу гложут.
Нынче буквы взрослее Иерихона,
чуть забудешься - охаешь на латыни.
Припадаешь к безбожнику: "Ессе homo!",
обнимаешь колени своей святыни,
чтобы после каликой идти по миру,
удивляясь свободе, как осуждённый - 
высшей мере. Ответь же, Святый Димитрий*,
как вмещается Слово в твои ладони?
Нынче буквы увесистей монолитов,
пригибают к земле и сутулят спину.
Я таскаю к иконе твоей молитвы,
но боюсь, что на церковь не хватит глины.
Будь по-твоему, делай со мной, что хочешь,
высекай на душе моей голос Божий.
Убаюкаю прошлое, словно дочку,
и пойду - дура дурой - по бездорожью.

____

*Дмитрий Солунский.

Без десяти столетий новый бог
из римского подвала Палестины
выходит, спотыкаясь о порог.
Чужой народ ложится подле ног,
целует руки дева-магдалина - 

пока ещё распутна и грешна,
а дом её - оплёван и обруган.
Господь идёт, но поступь не слышна,
идут за ним апостолы, мошна
великой новой церкви и хоругви.

И никому нет дела до того,
что с ними обнуляется эпоха,
и что потом Святейшества Его
состряпали из веры сотню войн,
и оживали чудища у Босха,
и вскрыт алтарь, и ризница пуста,
и праотцы безмолвны и бесплодны...

Мария, если б не было Христа,
какие пропадали бы места:
Вифания, Голгофа, Гроб Господень,
и чёрт-те что творилось бы с землёй,
где не сплелась Иудина верёвка.
Полковники ушли бы на покой,
и жив Константинопольский герой,
и ты, Мари, и ты - работорговка. 

Мене, мене, текел, фарес
(Дан. 5:26-28)

Два часа как площадь тиха, глуха,
сон украл последнего петуха,
там куриный бог ему сыплет семя.
Из кувшина идола бьёт фонтан -
не вино, вода. Виноградарь пьян,
он в который раз пропивает время.
Истукан стоит. Человек спрямлён.
Человек, стоявший за Вавилон.
Вавилон, чьё время пил виноградарь.
Человек сухой, как его лоза,
и суха слюна, и суха слеза.
Истукан стоял. Человек не падал.

Пировал и здравствовал Валтасар.
Полногруды девки твои, Иштар,
и кратеры целы, и кубки полны.
От кратеров звон - чужеземный звон,
и бежал за Зевсом вослед Тифон
или это Зевс настигал Тифона.

Пять часов как площадь молчит, горда.
Истукан стоит, но бежит вода.
Человек, привязанный к истукану
просит пить вина, только нет вина.
Виноградарь мёртв, а Иштар пьяна,
царь царей заснул и вовек не встанет.

Семь часов как площадь темна, черна,
и петух доклёвывал семена.
Истукан стоял. Человек смеялся.
Человек, стоявший за весь народ,
хохотал, но только кривился рот:
"Мене, мене, текел, упа'рсин".