Анна Горелова

Шесть пятнадцать на старых ходиках.

И она на ногах чуть свет.

Ждёт. Все птицы к апрелю вроде бы

возвратились уже на родину,

только аиста нет и нет.

Снег сошёл давно, и растрёпанный

сад по пояс в весне увяз.

И ей чудится: за воротами

белый аист крылами хлопает.

Выбегает – и всякий раз

никого. Далеко за рощею

ветры вольную песнь поют.

Мир бескрайний. Домишко крошечный.

Никогда ничего хорошего

не случалось в её краю.

Плечи, губ уголки опущены…

Сколько минуло долгих зим!

Не вернётся?

Оно и к лучшему.

Но как будто рука зовущая –

тонкой струйкой над кровлей дым.

Шесть пятнадцать. Почти смеркается.

Не спешит эмигрант домой.

А она у окошка мается,

ищет в небе глазами аиста,

и в руках тишины немой,

как в силках, бьётся птицей пойманной

и до хрипа кричит, кричит…

На часах шесть пятнадцать. Сломаны.

И на крыше шуршат соломою

ночь за ночью одни грачи.

Ночь-полно́чь. Она в одной сорочке

рвётся в стужу с валенками в сад:

– Да пусти ты, ирод! Там же дочки

на морозе бо́сые стоят!

… Плачь – не плачь, берёт война без спросу

в дар себе не только сыновей.

Три девчонки было – три берёзы

посадил под окнами Матвей.

Боль прядёт причудливую пряжу:

год какой Матвеева жена

ленточки берёзам в косы вяжет,

сказывает сказки до темна.

… Ночь-полно́чь…

– Пусти!

– Вертайся щас же!

Что ты, баба, тронулась умом?

Всё к чертям срублю! – Матвей ей скажет

и шагнёт за двери с топором;

вынет папиросы, чиркнет спичкой…

Вот и злоба враз на нет сошла.

… Первая берёзка – невеличка:

Стася в мать росточком-то была.

Деревце, что рядом, то повыше

и маленько ладней остальных:

к старшенькой – красавице Ирише –

не один посватался жених.

А вон ту берёзку любят птицы:

пела Груня дюже хорошо…

С фронта он в июле воротился,

в дом пустой – целёхоньким пришёл.

Три берёзки. В трёх стаканах крепкий

мутный самогон. За упокой.

Постучит война в окошко веткой,

будто тонкой девичьей рукой.

… Наметёт к утру. В одной сорочке

горюшко крадучись выйдет в сад,

где замёрз в сугробе этой ночью

трижды в сердце раненый солдат.

А за окнами был Париж.

А за стенкой сосед-алкаш:

– Дед, накатим? Сердечник? Ишь…

Всё по-честному. Баш на баш.

Коммуналка, галдёж – привык.

Так же жили все пра-пра-пра.

Беспардонный соседкин крик

заглушал беспардонный храп:

– Подымайся! Чего лежишь,

пьянь такая? Да чтоб ты сдох!

Но за окнами был Париж,

и сквозь сжатые зубы – вдох.

Забегала с дежурства дочь:

– Не выходишь? Совсем зачах.

Хоть проветривай через ночь.

И когда она впопыхах

рамы дёргала

(– Ну и вонь!

– Ты ступай, mon ami.  Я сам…),

в окна плыл колокольный звон

к службе утренней в Нотр-Дам.

Город звал его? – Хорошо.

… Был четверг. До рассвета, в три,

он оделся. Почти ушёл;

но у самой входной двери

вдруг осел потихоньку вниз.

И небритый, в трико, босой

ангел божий над ним навис,

перегаром дохнув в лицо:

– Худо? Зинка, валокордин!

И «03»! Ну, давай живей!

Боль металась в его груди

сотней пуганых голубей;

он хрипел на них: кыш, мол, кыш…

Днём, впервые по той весне,

дождь прошёл – и забрал Париж,

нарисованный на стене.

рыба бесхребетная иваси

в синем-синем море плывёт-скользит

и морской воды солоней в разы

горький привкус рыбьей её слезы

ни о чём я Господа не просил

а теперь прошу: сохрани спаси

пусть живым дойдёт до конца стези

пусть увидит море хоть раз близи

тот кто мне постыл и невыносим

тот о ком не спит опять иваси

свет велик, а море – от сих до сих

уплывай пожалуйста, иваси

мир не рухнет, мир не сойдёт с оси:

в этом море тысячи иваси

ни о чём стихии я не просил

а теперь прошу: коли хватит сил

рыбу бесхребетную иваси

ты туда, течение, отнеси

где старик без имени на фарси

хрипло кличет с берега иваси

«Спи, мой хороший, спи уже»… Стонет теплоцентраль.

Город до хруста выстужен. В городе вновь февраль.

Сгорбился у обочины сонный-бессонный дом.

Пахнет бельём замоченным, гарью и молоком.

И торопя метельную зимнюю ночь к концу,

горлица колыбельную тихо поёт птенцу.

«Бáю-баю́»,– заученно… больше не вспомнить слов.

Комната вся измучена дробью глухих шагов.

Время со скрипом крутится мельничным колесом.

А за окошком улицу начисто занесло:

малость – и Богом брошенный город исчезнет с карт…

«Тише же, ну, хороший мой. Подзаплутавший март

я для тебя аукаю. Ты потерпи ещё.

Знаю, что вместе с вьюгою плачется хорошо».

И хоть ничуть не верится даже в рассвет самой,

шепчет голубка первенцу: «Сделаются весной

ночи – совсем короткими, руки мои – теплей».

Снежный узор решёткою на ледяном стекле.

Ей бы из дома выбежать, птицей сорваться вдаль!..

«Спи, мой хороший, спи уже. Завтра пока февраль…».