Надежда Бесфамильная

Тратить время бессонниц на поиск бритв…
Ночь с постели бесшумно, как хищный гриф,
Утомившись в тебя как в себя смотреть,
Наконец-то в окно слетает.
Ты закроешь глаза, но не спишь, не спишь,
За окном в темноте оживает тишь -
Это время уходит в земную твердь
Капиллярно, с водою талой.

Кто тебя на такие дела обрёк:
Во снегу по ночи выходить на брег,
Резать пухлые вены весенних рек
И брататься водой и кровью,
Чтобы стать навсегда заодно с рекой,
Чтобы в венах твоих - ледяная кровь,
А реке – из оков ледяных побег
Под защитным твоим укровом.

Ты река мне сестра, ты река мне брат,
У меня на плечах домотканый плат,
Снегири по нему нитяным крестом
И меха-то на мне снегирьи.
А во мне все снега от земли и рек,
За спиной имярек, что от сна отрек,
Но с востока восходит на свой престол
Золотой оберег Валькирии.

Эти яркие краски, какими июль богат,
Непрерывное действо всего, что ни есть, живого…
Под навесом терраски, из дома ведущей в сад,
Горихвосток семейство – волненьям моим обнова.

В ожидании корма птенцы открывают рты –
Золотые внутри, будто в них ночевало солнце –
Им ещё не знакома опасность большой беды,
В оба глаза смотри – вдруг какой-то из них сорвётся.

Только света полоски  да каменное крыльцо -
Из потёмок подкрышья земной красоты не видно.
Прилетит горихвостка, подкормит своих  птенцов,
Полыхнув оперением рыжим в луче зенитном.

Этот миг благодати – он словно воздушный шар,
Только выпустишь нить – унесёт в неизвестность ветер…
Я стою на подхвате, не двигаясь, не дыша,
И любуюсь на них, позабыв обо всём на свете.

Еле слышимый снизу, пока что не строен хор -
До него им взрослеть, рыжехвостым птенцам, но если
Пронырнут под карнизом и вылетят на простор, 
То научатся петь золотые, как солнце, песни.

Зайти строкой случайной, наугад…
Зима. А на шпалере виноград
Свисает с прошлогоднего побега,
Не сорван, оказался не в чести,
И ягоды – их больше не спасти –
Упрятаны под толстым слоем снега –
Живой изюм, потрава снегирям.
Соседский дом пустует с сентября,
Он выставлен, похоже, на продажу.
Поверх замка – бумажная печать.
Не следовало в город уезжать
Дожителем в бедлам многоэтажный.

А в доме пустота теперь живёт,
Она молчит, она не ест, не пьёт –
За воду и за свет платить не нужно.
Но, не видавший лично похорон,
Квитанцию засунет почтальон
Под ручку двери, выгнутую дужкой.

Спиною чёрен, тощим брюхом жёлт,
Квитанцию и ручку стережёт
Дворовый пёс – ничейная порода.
Был стариковский невелик прикорм –
Сырок, печенье, доширак, попкорн,
Но будет псина ждать до полугода,
Обнюхивать любой прохожий след,
Глядишь, старик объявится к весне,
Использует опять какой-то литер.
И срежет прошлогоднюю лозу,
И псине даст чего-нибудь на зуб,
И снова нанесёт пурги про Питер.

Всё хорошо, даже если, по-честному, плохо.
Пуговка держится еле в петле прорезной.
Бабочка крылья сложила, уснула, засохла
И не проснётся на шторе оконной весной.

Крылья с изнанки у бабочки скучны и тёмны,
Яркой была, а сложилась – что серая мышь…
Держится пуговка слабо на нитке потёртой,
Только за прорезью этого не разглядишь.

Чья-то рука из окна, где моё отраженье,
Дёрнет за пуговку, бабочку снимет со штор,
Кофта побудет без пуговки энное время,
Бабочка крылья расправит и спросит: «За что?».

В этом сумбуре какую придумать из линий,
Чтоб паранойю ночную к благому свела?
Бабочка сядет на кофту и глазом павлиньим
Петлю прикроет, где пуговка раньше была.

Я – моего отражения окаменелость –
Кофтой прикроюсь, и веки прикрою, устав.
В спутанных мыслях своя объяснимая прелесть –
Всё расставлять терпеливо по нужным местам.

А нам не по разным углам бы,
Чтоб вместе с нуля и всерьёз,
Где светят полночные лампы
В растресканных цоколях звёзд,

Где в волнах заоблачных пенных 
Исчезнет босая ступня,
В невидимой части Вселенной
По ней ты отыщешь меня.

Где звёзды, как правда святая –
Осмелься рукою достать…
Мы вслух по слогам их читаем,
Надеясь хоть что-то понять.

И хочется как-то добрее,
Чтоб в горле – от нежности ком,
И, кажется, самое время

Ходить по траве босиком.