Андрей Земсков

Прислонясь к пятнадцатому веку,

Мы, туристы, выглядим нелепо.

Пражский рыцарь, стерегущий реку, –

Брат Марины, улетевшей в небо, –

Обнаживший меч не ради битвы –

Ради мира в этом старом граде,

Подскажите нам слова молитвы,

Бога ради.

Покажите, где живая рана

Горячит под мёртвою водою.

Зла в себе не держит Злата Прага

И врачует строгой красотою.

Мы спешим послушною оравой

Вслед за гидом. Промедленье – роскошь.

И гудит над медленною Влтавой

Карлов мост Ваш.

Рыцарь Брунсвик – одинокий воин

В стороне от мира и от Праги, –

Он свободен, светел и спокоен,

Как Марина над листком бумаги.

Может быть, в осенней круговерти

Не сберечь и этого листочка.

Может быть, всей жизни после смерти –

Только строчка…

Объектив освобождён от кофра,

Субъективен к цвету чёрный камень,

Увлечённо щёлкает фотограф,

А у нас – как бездна под ногами.

К Староместской площади мы вышли

Чуть другими – странная картина.

А с небес на нас глядел Всевышний –

И Марина.

При каждом шаге куриный бог отбивает ритм,

Стучится в грудь, на шнурке болтаясь, твой амулет.

Собачий бог – он намного тише, он там, внутри

Не отвечает на стук снаружи, молчит в ответ.

Вот так однажды весенним утром через порог

Перешагнёшь и увидишь радугу в небесах.

С неё тебе улыбнётся добрый кошачий бог

С лукавой искрой в чеширских рыжих больших глазах.

И ты помчишься навстречу ветру с горы к реке.

Куриный бог всё сильнее будет стучаться в такт.

И бог собачий с лохматым солнцем на поводке

Ему ответит весёлым лаем за всех собак.

Все боги – дети. Все дети – боги. За много лет

Мы почему-то забыли это… Но иногда,

Увидев к радуге уходящий знакомый след,

Мы понимаем, что все разлуки не навсегда.

Слишком остро, конечно же, всё это слишком остро –

Белизна снеговых широт, синева высот.

Мы с тобой полетим на какой-нибудь дальний остров,

Где нет сотовой связи, где вязью пчелиных сот

Разукрашено солнце смешнючее, в конопушках,

Где подёрнута влагой старинных дубов кора,

Где из форта над гаванью в полдень стреляет пушка,

А к полуночи входит в гавань большой корабль.

Это лето, конечно же, всё это наше лето.

Это мы предъявляем разлукам закрытый счёт.

Слишком много зелёных листьев, тепла и света

Никогда не бывает. Всё время – ещё, ещё!

Ночь в окошках небесных уже зажигает свечи.

Ни о чём не жалеть – это всё для себя решить.

Слишком просто шагнуть синеве и ветрам навстречу

И остаться на краешке мира, и просто жить.

Постигая азы

Векового молчанья,

Слушай времени счёт ну хотя бы вполуха.

Если вырван язык

У поэта – печально.

Хуже, если вокруг все лишаются слуха,

Между злом и добром

Размывают границы

И возводят шутов под небесные своды.

Зря старинным пером

Ты мараешь страницы:

Снова средневековье – ни книг, ни свободы…

Только ты никаких

Гастролёров не слушай,

Похвалу и хулу пропускай без оглядки.

Если жжётся твой стих,

Если рвёт чью-то душу

Твоя песня, – то значит, ты в полном порядке.

Пой для Бога, вари ты

Шаманское зелье

И живи голышом, раз родился в исподнем.

Суеты фавориты

Уходят под землю,

Только вечности слуги на небо восходят.

Без объявления весны ворвался март,
Дворы капелью обстрелял с высоких крыш.
Сдались без боя и оттаяли дома,
Но не сдавался лишь снеговичок-малыш.

Метлу сжимая, как винтовку часовой,
В тени сарайчика на вверенный объект
Не допускал он посторонних нас с тобой,
Поскольку старшего по званью рядом нет.

Вражина март уже теснил по всем фронтам.
От снежной крепости остался белый флаг.
А снеговик стоял, поскольку слово дал.
На честном слове он держался - только так.

А старший – тот, который с ватной бородой, –
Летит в санях на севера в глубокий тыл.
Он про бойцов своих оставленных забыл...
Сметает гильзы дворник старенькой метлой.