Леонид Лерман

В графе прихода Каменка с Кухтуем,
хотя по жизни Летой в энный Стикс
внутри хамсина много лет дрейфует
потомственный маляр с идеей-фикс
среди палящих темя кабысдохов:
когда отключат семечки и секс,
затянет шарик враз чертополохом,
маляр, доев неспешно свой бифштекс,
закрутит в небо LEDы. Чертыхнувшись,
что у погасших звёзд не та резьба,
припомнит всуе павших и минувших,
но подзатыльник с криком: - Шантрапа!!!-
получит в тот же миг от б-га свыше:
- Еврейчик, обрезай - не обрезай
своих мальчишек, руки прочь от крыши.
Кому гореть - решает Адонай!

Идея-фикс – ответы, неуклюже
вдохнув поглубже, выдать декабрю
в нависшие дождями б-жьи уши
подобием неспешных "не люблю"
рассветной женщине в своей постели. 
Добавив позже виски пальца три
на палец грусти, серой акварелью
маген давид раскрасить изнутри…
***
Всё проходит. Я пройду когда-то,
вязких будней вылакав лимит.
Виски, горгонзолу с сервелатом
мне ни б-г, ни доктор не велит.
Музы ровно на одну затяжку
(да и та, как правило, в шабат).
Годы давят свитером в обтяжку,
что вязала тридцать лет назад.
Хочешь в детство? Ножницы, бумага,
камень… поцелуи нашепчу.
Во дворе асфальт покрылся влагой -
это б-гу точно по плечу.
Дремлет подуставшее либидо,
возраст пить чаи, а не грешки,
и на кухне грузным и небритым
пеленать ненужные стишки.
 

Это яблоко? Нет, это облако. ©

Промотай меня до гроша до последнего, до полушки.
Облака по небу спешат безбилетные финтифлюшки.
Посмотри с расстоянья губ (чтобы яблоку было место
между нами упасть) и вдруг - оттолкни меня бессловесно.
А в окне  немая луна спит на звёздах прелой наседкой.
Не спеша, задёрни впотьмах шторы. Едкий  дым сигаретный
(от соседей  снизу) в глаза лезет комнатою наощупь.
Кто из нас кому пьедестал разобраться в принципе проще,
чем в пробеле меж «что» и «бы» в сослагательно хрупком «ч  т  о  б  ы».
Нас роднят с тобой не гербы, а мурашковые ознобы
до отказа выжатых  тел на амвоне зыбком матрацев
(Купидон, забавный пострел). Влажных простынь мятые святцы 
Ариэлем сбросят наш грех. Это всё случится, но позже.
Промотай меня под орех – пусть мурашкам станет негоже.
Промотай меня до гроша,
до последнего, 
до полушки…
И засни, устало дыша, на пропахшей нами подушке.

время станет водой
и прольётся нелепым дождём.
оказавшись за гранью, отделишь родное от плевел.
загнусавит шофар
и секунды пойдут непутём,
и зацепишься взглядом за белый ступеньками клевер.
и прокрутишь назад
беспрерывно щебечущий мир,
потерявшись на миг на площадке у старого лифта.
и внезапно поймёшь, 
что ещё не отыгран  турнир
с заурядным названием «жизнь»…  у горшка эвкалипта
на холодном полу
торопливо вдохнёшь нашатырь.
улыбнёшься жене, подмигнёшь перепуганной маме.
и вернёшься дожить,
отряхнув сероватую пыль
с перепачканных брюк…
а потом в шебутной телеграмме
вскользь пошутишь о том,
что всевышний, наверное, блеф,
что не сводят счета у немытого утром порога,
что гнусавил шофар 
и ступеньками прыгала треф.
и подпишешь вверху: в канцелярию господа б-га.
***
шофар -  музыкальный инструмент из рога барана или козла, ритуальный.

Был вечер пуст. Пятнясь над фонарями,
зависла  ночь, нудил тромбофлебит.
И время было между бросить камень
в застывшую луну в оконной раме
и между вязким временем любить.
Коэлет не читался совершенно,
ложились строки криво невпопад
о чём-то надоедливом и бренном,
ритмично разгоняя кровь по венам
в обилии кошачьих серенад.
Сплетались  мысли рванные мигренью  
в бесформенный клинический сюжет -
был утром Штирлиц в них, к ночи Есенин
в кораблике изысканном на Сене,
а ты была взрывной радисткой Кэт, 
шифрующей мои стихотворенья.
Плыла по подоконникам герань
в берлинском и в парижском измереньях.
В ашдодском переменчивые тени,
ломаясь об облуненую грань
забытого стакана с тёплой колой, 
пугали стены. Сглаживая быт,
зависла ночь, лишённая глагола
и сна, и слов, и непринятьем соло
в до одури знакомом  рядом быть
ни с Кэт, ни с Айседорой, ни с Мадонной -
с обычной, но (до крайности) моей.
Не ради обладания и стонов,
мужского эго, счёта и нейронов,
а просто потому, что рядом с ней…

В домике Веры упала подкова. 
Снова упала в заданный срок. 
Снова упала под утро, и снова 
утром Наума Нестор убьёт.
На подоконнике Веры алоэ 
сохнет желтея. Ноет живот 
Вовкин под вечер.  Поит зверобоем 
Вера внучонка, может, пройдёт. 
В кухонном шкафчике глиняный Сталин, 
Матерь Мария.  Уличный кот 
плачет ночами, и Вера рыдает, 
а по апрелям горькую пьёт.
Элка-соседка в шкатулке медали 
Лазаря держит. Уличный кот 
плачет ночами. Над Лазарем Сталин - 
фото над фото.  Красным цветёт 
на подоконнике кустик алоэ 
каждый февраль за нечетом чёт 
дома у Элки. Бывает такое 
грустное счастье – Лёнька растёт 
копией дедушки, истым лукумом. 
Точно, как Лазарь любит мацот. 
Вовка внук Веры похож на Наума. 
Крашенки с марлей в Пасху крадёт 
с  Лёнькой  у Веры. 
Прокисшее время 
прячет в рукав потерянный  год. 
Нестору погреб открыла в апреле 
сорок второго… 
Кончился счёт…