Анна Лысюк

Он и она, такие милые дети, 
все равно, что сидеть с ногами на табурете,
чувствуя разницу восприятия, -
у нее крепость,
у него взятие.

В рыхлом песке, где целое море задачек,  
где гуляет так много кошечек и собачек,
что с их неплюшевостью разбираться поздно,  
радость не чувство,  
а теплый воздух.

В этой связи хитринка его прищура  
привлекает ее де-факто, хотя де-юре
привлекательность трассирует по цепочке  
три точки – три тире –
три точки.

Солнце, не дотянуться до выключателя,
в сандалиях песок, их огибая тщательно
муравей форсирует блюдце кратера, 
не слабее
римского гладиатора.
 
Глядя на них с усилием из-под челки
рабочей лошадки или медушки пчелки,
божья коровка летит за хлебом, возможно
это нельзя понять,
почувствовать можно.
 

Все дороги ведут на кухню, и все по делу.
Она открывает газ, закрывает  тему,
ставит кастрюлю, пробует раз по десять,  
ее пудовое «я»
ничего не весит.

Смотрит в окно, вдыхает цветок  герани,  
на двенадцатом этаже крановщицей в кране
смотрит, толстеет, особенно после родов,
входит «в facebook»,
не слушает  антиподов.

Потому, что она одна у него на свете.   
Он приходит с работы, ест аппетиты эти,
ставит  будильник, видит детей и внуков,  
похожих на гулливеров  
и маленьких муков.

Видимо, то, что с толку ее сбивает,  
смущает его не меньше, но так бывает.
А если учесть, что на площадке их двое лишь,  
победителю
остается проигрыш.

Поэтому оба молчат, наполняют формочки.
А мамы спускаются с кранов, садятся на корточки,
берут цитадель, гладиатора, древко знамени,   
божью коровку  
и каплю пламени.

Солнце противится, время не истекло,  
то бишь не стекло,  как расплавленное стекло,
но взрослые их уводят от этих инстанций,
его на французский,
ее на танцы.

Поскользнувшись на льду
у всех на виду
солнечным зимним днем,
в минус 14, нижним бельем,
прямо туда, где вода тверда
рухнув, но это еще – когда,
а прежде, почувствовав, что каблук
едет, и тело, отбившись от рук,
едет, пытаясь себя устоять
разбалансированно, и опять,
трижды опять в рукавицах и без,
шаря чего-нибудь в противовес,
чтоб опуститься не очень-то на,
а приземлиться, как Роднина,
сделав фигурную ласточку же!
в быстром скольже...
вспомнила о душе.
 

Давай оденемся и выйдем на бульвар,
почти запущенный, как то стихотворение,
отсюда спутника не видно оперения,
но виден спутникам сиреневый завал,

сирень Гортензия, Никитская, Примроз,
Уильям Робинсон, Принцесса Клементина,
махровых залежей лиловая картина
вблизи особенна, особенно в мороз.

Давай представим, что попутчики тихи,
не здесь поэтому, а в зале у Растрелли
они поэтами стоят, как на расстреле,
читают публике заветные стихи,

давай поставим эту публику в тепло,
посмотрим чай и не посмотрим телевизор
пока не вспомним, как зовут соседку снизу,
ту, для которой мы с тобою НЛО.

А за тем, что случится потом,
ничего не случится.
Понимаешь ли, случай ведом
только тем, кто лучится.
Понимаешь ли, в свете луча
нет ни права, ни лева.
И случайная тень горяча
в пасти львиного зева. 

Львиный зев, незабудка, люцерна,
люпин, топинамбур...
Понимаешь ли, жажда бесценна
без всяких преамбул.
И вбирают горячие губы
густое гудение,
кружевами шмелиные шубы,
в овраге растения.

В этом логе хватает с лихвой
и напитка, и корма.
Понимаешь ли, форма кривой 
это воздуха форма.
Он везде и нигде,
не рождается, не умирает.
Понимаешь ли, в этой беде
только раем и рает.

И не знает дремучая тень
про цветочные вазы,
водомерки скользят по воде,
не склерозы, экстазы,
паутины натянут узор
и не противоречит,
понимаешь ли, это не зов,
если в косвенной речи.

Если красит гора лепестков,
словно кистью малярной,
перезвон комариных подков,
перебор капиллярный,
вычитаются телосложения 
из оперений.
Понимаешь ли, без искушения
нет искуплений.

И случайная тень горяча
в пасти львиного зева.
Понимаешь ли, в свете луча
нет ни права, ни лева.
Понимаешь ли, случай ведом
только тем, кто лучится.
А за тем, что случится потом,
ничего не случится.