Таина Ким

Чёрный сидел на крыше, 
в небо ронял слова: 
- Белая, ты бы вышла, 
если была б жива? 
Нет ни одной причины 
ночь перекрасить в день. - 
Чёрный вздохнул и сдвинул 
пёрышко набекрень… 

Белая бессловесно 
с грустью смотрела вниз. 
Здесь, на плато небесном 
облаком сплин повис, 
тихо в затылок дышит, 
злобно щекочет нерв… 
Чёрный, сиди на крыше. 
Чёрный, не падай вверх… 

Здесь, в бесконечной дали, 
помнится Белой, как 
Белую заклевали 
в чёрной толпе зевак. 
Только один из чёрных 
спас бы, да не успел… 
"Чёрный, меж звёздных зёрен 
мир безупречно бел". 

Чёрный разгладил крылья, 
в сумерки взляд вперив. 
Чёрное сердце ныло 
белых ночей мотив. 
- Белая ты бы вышла, 
если бы…? 
Сделал шаг 
и полетел, чуть слышно 
свой рассекая мрак. 

Всё сходит с лапок коровкам божьим – милы, полезны на первый взгляд. 
Пред ними всякий паук ничтожен, когда не вправе исторгнуть яд. 
Им пофиг звери, им пофиг птицы, не страшен ад – что само собой. 
Была бы зелень, чтоб ей молиться, а после вдоволь наесться тлёй, 
переварить и слететься в стаи, и делать вид, что полны идей, 
как увеличивать урожаи для насекомых страны своей. 

Коровкам хочется всяких зрелищ: чем больше крови, тем ярче сны, 
к примеру, как муравьи сгорели в полях соседних в сезон войны; 
как жил солдатик, до дури честен, за правду-матку в толпе зевак 
не в то он время, не в том он месте подставил голову под башмак; 
как муху шлёпнул рулон газеты – жужжала много, о чём молчат; 
как светлячок, заливаясь светом жукам на зависть, к утру зачах. 

Коровьи детки всегда при предках, а предки - те при своих делах: 
приклеят попы к высоким веткам и посылают друг друга вон. 
И пусть воюют за них другие, и землю роют, и нити ткут, 
а для коровок все дни – седьмые, и цвет надкрыльев не в меру крут. 
Коровки божьи пируют, правят и лгут безбожно в стенах церквей... 
А где-то, даже нужды не справив, катает шарики скарабей.

В Москве оставив клён заледенелый и клиники смирительный засов,

он рвался за чекистские пределы в страну, где львы стократ добрее псов.

Ловили обжигающий и хрупкий декабрьский снег рождественские дни,

и замять горячилась: друг мой, друг мой, повремени сбегать, повремени. 

Ты-дым, ты-дым – несли вагон колёса, и вспомнились в дороге, невзначай,

берёз рязанских шёлковые косы и... Шурочки нелепое «прощай». 
Вокзал... Нева... Заснеженной и льдистой спала мертвецки тихая река.

Катил в санях извозчик, да со свистом, на плаху озорного седока.

Взирал на них, охочий до туманов, угрюмый город. Рыскали вблизи

завистники, громилы, шарлатаны, готовые клыки в друзей вонзить.

Вдали колокола запели звонко, протяжно, грустно, как за упокой.

Тряхнула тощей гривой лошадёнка, и сани растворились над рекой. 

Спускалась ночь на стены Англетера, вплетала тайну века в полутьму,

когда ковром обёрнутое тело в покои внёс «харон» из ГПУ.

Луна завыла жалобно на волка, шатаясь в небе, словно во хмелю.

А чёрный человек в дверную щёлку глазел, как шея гладила петлю. 

…а город стал сильнее и подрос, 
хотя изрядно жаждою измучен – 
он как зверёныш в небо тычет нос, 
пытаясь надкусить бока у тучи 
и налакаться охровых дождей, 
насытившись водою до отвала, 
чтоб сделались глаза его желтей, 
чтоб, глядя в них, я радость растеряла… 

…а улицы аукают меня 
пройтись по ним от дома к барахолке, 
и выменять на шило у менял 
обмылок лета в яркой упаковке; 
смотреть на стаю призрачных лисят, 
метущих листья рыжими хвостами; 
послушать, как неспешно моросят 
дубовые аллеи желудями… 

…и я иду, желанью вопреки, 
под вой ветров, прерывистый и тонкий, 
кормить теплом протянутой руки 
незримого осеннего лисёнка. 
и тикают часы: не-у-ны-вай, 
но мне пора обратно торопиться, 
пока бежит неоновый трамвай 
по ослеплённым сумеркам столицы. 

Смотри, chéri, как серы стали скверы 
от мороси, и день стекает с крыш, 
как с Нотр-Дам голодные химеры 
глазеют плотоядно на Париж 
и, раскрывая пасти в полумраке, 
показывают городу нутро. 
А мы с тобой, заядлые гуляки, 
идём, вдыхая запахи бистро, 
под звонкое рadam… рadam… трамваев, 
несущих пассажиров к Порт-д’Иври, 
и вечер, в мутных сумерках растаяв, 
заставил пробудиться фонари. 
Смотри, chéri, луна – лучом ли, шпагой? – 
полтучи отсекла и в Сену – хлюп! 
Какое же немыслимое благо 
твоих касаться рук, и лба, и губ, 
и слышать, как прерывисто, как глухо, 
до лёгкой хрипотцы меняя тембр, 
разносит, словно сплетница-старуха, 
парижский ветер «ah, je t'aime… je t'aime» …