Никита Брагин

Однажды, не в силах развеять беду,
на старую улицу я побреду
рыдая родными стихами,
и будет хрустеть под ногами хрусталь
случайной сосульки, и всхлипнет печаль,
в пещеру войдя за волхвами.

И будут шептаться с младенцем волы,
и ангелы встанут на кончик иглы,
и в бисере овцы возлягут,
и вырвется вздохом – прости, не могу,
и бусинкой спрячется в рыхлом снегу,
слезы невесомая влага.

Уколы мороза, ожог мишуры,
блаженных и нищих ночные пиры,
да звезд одинокие крошки...
Москва, ты бела, словно лобная кость,
Москва, ты стихами прошита насквозь –
надежной ахматовской стёжкой.

Ты примешь меня без объятий и слов,
ты скроешь неровные строчки следов
поземкой, искристой и зыбкой,
и больше не надо ни ритмов, ни тем –
снежинка в ладони, в душе Вифлеем,
а в сердце – невинность улыбки.

Когда коснется одиночество
изломом высохших ветвей,
и отзовется только отчество
из горькой памяти твоей,
тогда ты все увидишь заново,
как в детском радужном стекле –
предутреннее, первозданное,
единственное на земле.

Увидишь, словно не утрачены
в десятках прошуршавших лет,
в быту и беготне горячечной,
в дыму дешевых сигарет –
ни муравы прохлада дивная,
ни темных елей тишина,
ни восхищение наивное
смешной девчонкой у окна.

Поздняя осень, холодного ветра вино,
жизни предзимье, где старому сердцу темно, 
где рассыпаются прахом труды и устои.
Время струится песком сквозь дырявый карман,
тихо подходит к концу надоевший роман, 
глянешь, а там, впереди, только поле пустое.

Холоден этот пейзаж облаков и стерни,
бьется в уме безнадежное слово «верни»,
но понимаешь и сам, что разумнее – молча
сосредоточиться, и на краю бытия
мысленно молвить – да сбудется воля Твоя
здесь, на виду у пирующих полчищ!

Понял теперь? Это поле – арена среди
шумных трибун, где и чернь, и вельможи орды
в полную грудь развлекаются гамом и свистом.
Лучшие между собой разыграют призы,
жертвам придется страдать до последней слезы, 
ну, а тебе – становиться в шеренгу статистов.

Здесь ты безвестен, ничтожен, закопан в золу,
здесь искушают тебя, отдают на съедение злу,
в душу вливая безумие, гордость и зависть.
Горько терпеть, и надеяться невмоготу,
больно зерно из ладони ронять в пустоту,
и сознавать, что уже ничего не исправить.

Мужество делает выбор – уйти из игры,
просто уйти, не заметив котлы и костры,
слово и дело свое в тишине завершая.
И не спеши, даже если тебя позовут
к жирной похлебке на несколько жарких минут –
недоедание ныне беда небольшая.

Изучение накипи в чайниках

продиктовано жаждой найти

в хаотической груде случайного

все начала, концы и пути,

процедить через сито статистики

воду мыслей и фактов песок,

и в бурьянах и плевелах мистики

увидать хоть один колосок.

Но из кранов течет только жесткая,

отдающая хлором вода;

лучший чай на подносике жостовском

подаешь, а в стакане бурда,

и анализ крошащейся накипи,

как бы ни был он точен и скор,

никому не подарит ни капельки

с заповедных заснеженных гор.

Прикорнуть в сухой тени седой маслины,

посмотреть на циферблат – семнадцать сорок,

и расслышать издалека крик ослиный,

по соседству – юркой ящерицы шорох.

И припомнить все до пригоршни последней –

хрупкий камень, осыпающийся прахом,

дальний колокол, сзывающий к обедне,

полный солнца апельсин из рук монаха.

И когда твое предвечное настанет,

насладиться, как за кручами алеет,

и тропинка между колкими кустами

растворяется в покое Галилеи.

И не верить, что исчезнет это царство,

этот космос, ограненный в тихий вечер,

и не слушать про убогие мытарства,

но шагнуть – навстречу.