Ольга Сахарова

Моя любовь, мой Ангел бесполезный,

парит, играя венчиком железным,

он бог цепей, и гений суеты,

а поутру ему опять на выпас

в чужом саду, он кандидат на выпуск,

на волю, прочь - и крылышки просты.

Мой нежный дар, мое второе имя,

легко меняясь смыслами своими,

он ни за грош оставит в дураках;

и вместо слов - один бессвязный лепет,

ночь пригоршню тоски с размаху влепит,

и ангелы хихикнут в облаках.

Он ускользнет, кривляясь и играя,

пока еще открыты двери рая,

его любовь еще живет во мне,

как музыка, смеясь и затихая,

как птица, между крышами порхая

 в закатном умирающем огне.

Стихи приходят оттуда, 
откуда приходят сны.
Из призрачной веры в чудо, 
из сказочной белизны,
из дыма сгоревших листьев, 
из облачных паутин,
из самых надежных истин, 
не встреченных на пути.
Из тощей дыры кармана, 
из памяти до поры,
из вымысла, из обмана, 
из робости, из игры,
из вверенного корыта, 
из брошенного дворца,
из вечного, что укрыто 
легчайшей рукой Творца...
Из пыли они, из пули, 
из поля-перекати,
из слова в вокзальном гуле, 
из глины в Твоей горсти,
из колких тропинок Крыма, 
из бусинки голубой,
из дома они, из дыма, 
из облака над трубой...

Из детской волшебной дверцы, 
из мяты и молока,
из боли живого сердца, 
из мертвого языка.

-  Авве, каким же зноем губы опалены?

- Малое и пустое: всякие будут сны.

Облаками на небе,

вилами по воде,

о молоке и хлебе,

радуге и дожде.

- Или о покаяньи, времени вопреки,

смерти как подаяньи от дорогой руки?

- Это игра сирени,

это считалка птиц,

это как озаренье

легких твоих границ;

Тот, кто парус поставил,

дальше уходит в зной,

песня его простая

носится над волной.

То, что века срасталось, видимо, не срослось,

ветер, обрывок, парус, голос, земная ось...

От темноты до сини,

от травы до былья -

Авве, какою силой

держишь свои края?

Нежные это сны ли,

тайной какой тропой

звери  Твои лесные

ходят на водопой?

Все, что нельзя измерить, камнем ушло на дно...

- Авве, какой потерей

                    сердце опалено?

Скажи, скажи, что делать в эту осень?

Еще какую отыскать причину,

чтоб яблоки на землю ветер сбросил,

и облака раскрасил не по чину?

Мой город спит, ложась средь многих прочих

и с мельницами легкими сражаясь,

а я играю призраками ночи,

и в лиственных озерах отражаюсь,

таюсь, как вор, тебя увидеть мельком

и к пустоте растерянной прижаться,

покуда тучи проплывают верхом

и семена последние ложатся,

и шепчет лист, и пламенеют клены,

и суть в земле кладбищенской зарыта,

и кто-то там поет о разделенном,

негаданном, нежданном, незабытом...

Какая ночь, Мессир!

  Огни в созвездьи Пса,

качаются Весы, спит пятый прокуратор.

Здесь черные коты взлетают в небеса,

и хочется кричать:

  Свободна и крылата!

Лишь легкий тать ночной

              походкой воровской  

крадется по камням у стен Ерусалима,

и дышит сыростью, и дымом, и тоской

испуганного сна и века пантомима.

И ржавое копье,  и факел, и смола...

Ночной зрачок Луны - вороний глаз бедовый;

и Аннушка уже, что масло разлила,

глядишь, теперь за мной шагает по Садовой...

По лужам городским Пречистенка плывет,

в зеркальных небесах меняя отраженья;

позволь прочесть еще...

                    и у Тверских ворот

закончится мое знакомое сраженье.

Сжимаются листы в дыхании огня.

Шиповник и сирень сильней всего на свете!

Смеркается, и ты

                    так близко от меня,

как близко времена друг к другу - те и эти.

Какая ночь, Мессир!

Ты слышишь стук копыт?

По тёмным небесам летят плащи и шпаги

над Новодевичьим, и прокуратор спит,

и черное перо тоскует по бумаге.