Светлана Чулочникова

Кричит во сне и сам себя не слышит,

глотает воздух – душный и пустой.

И видит сон: он птицей стал – всё выше

и выше над больничной суетой,

палатой интенсивной терапии,

медсестрами и лечащим врачом,

и плещут крылья –  белые, тугие,

и небо необъятностью влечёт.

А дальше космос – недра тьмы и света,

и вечность, и столетия подряд

летят, летят бенгальские кометы

вольфрамово созвездия горят.

А ровно через сутки было снова:

два вскрика и полёта торжество.

И якорь притяжения земного

уже не для него, не для него…

За больничным окном, будто струны, натянуты сосны.

Свечерело, дождит, отключили небесную синь.

А в палате – негромко, уют и покой високосны,

и, чтоб жить, иногда не хватает ни сердца, ни сил.

Здесь у всех постояльцев – приметы незримого сходства,

будто в складчину нынче – и сосны, и дождь, и листва.

Здесь в пределах Вселенной – сквозняк векового сиротства,

но в пределах любви – теплота векового родства.

Здесь в далёкие  дали  кому-то подписана виза,

и  тому, кто отъехал, последнюю ставят печать.

Вот и голубь залётный  снаружи прошёл  по карнизу,

будто чья-то душа прилетела другую  встречать.

Но к иным берегам  одновременно всем не добраться…

Корабельная дрогнет струна, потемнеет окно.

Мне  останется осень.  И это больничное братство,

что  отныне и больно навеки, навеки дано.

Нореньга, Сойга, Пиньга –

плёсы да камыши …

Княже мой, Игорь, Ингварь,

свете моей души,

солнце моё, надёжа,

месяц в ночи, звезда,

боль – а и счастье тоже,

да не разлей вода.

Сердце, что птицу, вынул,

в сладкий забрал полон.

Дал бы Ярило сына,

был бы утехой он:

слышала, как шептали –

хмурили лбы – волхвы,

вскорости быть печали,

бабам по мертвым выть.

Зори дотла горели,

Свет их кроваво-ал,

кликала Карна Желю,

Див  по верхам свистал,

солнце всходило чёрно,

лемех точила ржа…

Даром ли мы учёны

ждать и детей рожать?

Как во широком поле

встретятся рать и рать –

выйдут мечи на волю

щедрую дань собрать.

Знаешь, как смерть ревнует?

Станет верней жены.

Кони стоят под сбруей –

всё не рассёдланы…

 Спрыгнув с подножки вагона – вдоль поездного пути,

 этот привычный  маршрут до сантиметра размечен.

 Полуувядшие ивы руки протянут навстречу,

 если до высохшей речки пыльным просёлком идти.

 Хочется в зыбкое небо солнца забросить блесну.

 До коллективных садов  –  два поворота направо.

 Над магазином продуктов – синим – названье «Любава».

 Лето стремительно тает,  август прохладен и снул.

 Автомобильчик проедет, пыль за собой растрясёт,

 дрогнет вослед тишина  – снова натянется туго.

 Утро. Суббота.  Безлюдье. Не шелохнётся округа.

 Встретится разве старушка в белом платочке – и всё.

 Пусть бы хватало покоя и на окрестных старух,

 а проходимец лихой к ним не запомнил дорогу,

 чтобы и помыслом даже дрёмного рая не трогал...

 Чудное имя – Любава, радует сердце и слух.

Смотри:  в стрекозьем трепете листвы

и дня воздухоплавательном свете

горят, горят октябрьские костры.

И рядом с ними – ангелы и дети.

И все земные тяжести малы,

и лезвия тоски сокрыты в ножны,

и выгореть не страшно до золы

вступившим в листопад неосторожно,

кто верует пожарам и ветрам,

кто страх забыл и разума плацебо,

кому весь мир – один просторный  храм

и осень – будто лестница на небо.

Они идут по света полосе,

причастие стигийское минуя,

и смысл непостижимой жизни всей

как музыка звучит, как аллилуйя.