Мария Дахмаева

Растущий шёпот веток и камней.

Деревьев снег, нагой и горький.

Здесь – тишина, и мрак звучит о ней

во всё отчаянье дороги.

Пока фонарь футляра не раскрыл,

и лилией не распустил созвучий,

ночные птицы в партитуре крыл

расправят ноты, покидая сучья.

Лови слова ‒ трепещущие здесь

пичуги сердца голого, и те лишь

тупой печали снеговая взвесь.

Но небо боли никуда не денешь.

Опять туман посереди зимы. Я

не вижу снов. Не правится строка.

Озимые укрыты; посевные

угодья в леденеющих стогах

хранят тепло, неведомое людям.

Здесь будем мы ‒ конечно, если будем, ‒

возделывать дрожащие стихи. Но,

ещё невидим креповый восход,

и воздух то зарином, то стрихнином

тропически наполнен. Через рот

дышать. И сплёвывать соцветья снега ‒

какая мука и какая нега.

Негаданность случившегося дня мне,

проторенной дороги супротив,

в преображённой оголится яви,

иную жизнь доподлинно явив.

Сер горизонт и неизбывен голод.

Восход прибудет и пробудит всходы.

Алчба мне всё нутро сточила

как червь; я скоро потеряю облик

уже не человека – существа.

Была бы тварь, давно почила б.

Но опыт выживать накоплен,

а забывать – так чёрта с два.

Я думала, что в совершенстве

владею навыком, ‒ а нате ж!

Смешно до слёз.

И глупой сделалась, и женственной.

Глаза, зашоренные настежь ‒

увидели; и весть донёс

посланец. Твой ли?Обезумею

поверю если в «да», а в «нет» ‒

так скорбью саван скроен.

Сезон не звёздный – отцензурен

небес просвет. Но виден тот свет;

ждут. И скоро?

Себя закончить смысла нет ‒

что здесь, что там, в огне, в лазури ‒

я буду помнить о тебе.

Может, это будет тишина,

сладкая, как сахарная вата;

громкого отребья лишена,

в горечи ничьей не виновата

и не заподозрена, – кому

этой тишиной не насладиться?

Если я вперёд тебя умру

время на песчинки расслоится.

Если ты вперёд меня умрёшь ‒

города меня лишишь и дома,

голову ли солнышку свернёшь,

аккуратно вынув из патрона,

высадишь озёрное стекло,

подожжёшь ли хворост будылиный, ‒

всё одно, ей-богу, всё одно ‒

даль закрутит вечер длинный-длинный,

как пластинку крутит граммофон,

звуки разметав и расцарапав.

Бывшее классической строфой

безъязыкой сломится оградой.

Между чёрных листьев чугуна

вырастет несмоленное слово.

Строчка никому обречена,

и катрен в посмертье адресован.

*

Так продлится в радуге светило,

так замрёт предчувствие минуты;

всё, что до того происходило,

повторится с кем-нибудь, как будто.

Будто ничего не изменилось:

горизонт предутрием окутан,

тишина, лишённая винила

и песок в песочнице кому-то.

Сведи пятно; оно здесь портит вид,

оно твердит, что жизнь однообразна;

что никакой береговой гранит,

что никакой не одинокий парус,

а просто быт. Избыть. Испить

любую чашу не до дна. Пролиться.

И сор, невыносимый из избы,

в строку уже едва преобразится.

Сведи в кино. Оно умнее чем

реальность, перемешанная с бредом.

В нём есть финал; оно не жизнь вчерне,

и ярче, совершеннее при этом ‒

теперь любой фальшивый боевик,

сопливая, тем паче, мелодрама,

верней чем то, к чему уже привык,

как к дару жизни; что получишь даром

не слишком ценишь. Тратишь наугад ‒

блуждание в фейсбуке, кинолента ‒

и отчуждённых звуков букворяд,

и бабы, с коими уж лучше бы без света.

А скулы сводит; мёртвый воробей

уже не сводит взгляда с небосвода,

и чувство смерти с кадрами о ней

не сводятся в сознании. Суббота.

Не глядя в пасть дарёному коню,

надёжно, как сюжетец по франшизе,

сведи в могилу холодность мою,

с ума сведи, как сводят счёты с жизнью.