Елена Лещинская

Умилиться, обнять и заплакать, пожарить котлеты —

Сердобольная баба найдёт за кого пострадать.

Я боюсь незнакомых собак и нетрезвых поэтов —

И от тех и от этих не знаешь чего ожидать.

Завиляют хвостом, а когда и облают с испугу.

Бедолаги — так что же, волочь неприкаянных в дом?

Пожалеешь такого, погладишь, почешешь за ухом,

Поутру изведёшься — и как он, болезный, потом?

Хорошо, если будет тереться о чьи-то колени,

У камина валяться да сахарной костью хрустеть.

Ну а если навеки уснёт у подъездных ступеней

Или вдруг под колёса такси угодит в темноте?

Вот он мчится куда-то, как будто бы наскипидарен,

Нипочём не узнаешь, откуда раздастся звонок...

Стихоплёты с дворовыми псинами — божии твари,

Потому что есть глупая баба — доверчивый бог.

Звёзды тают в ожиданье солнца.

Марьюшка, найди себе другого.

Финист Ясный Сокол не проснётся —

Не помогут ни слеза, ни слово.

А проснётся — всё одно не вспомнит,

Он в чужом красуется колечке.

Знаю, как твоё сердечко стонет.

Не кручинься, Марья, время лечит.

Но зачем в ночной промозглой хмари

Снова напеваю сказку эту?

Горько, безутешно плачет Марья.

Может быть, разбудит до рассвета.

Он остался мне должен.

Так, несколько тысяч.

Рублей.

И сегодня — не деньги. Тогда — на пузырь бормотухи.

И с кого тут спросить —

с почерневших январских полей,

По которым он полз умирать на ободранном брюхе?

Нет, всё было не так.

Он незряче смотрел в синеву,

Расплывался кармин возле раны его на затылке...

Хоронили его в ширпотребном дешёвом гробу.

А по жизни был в брендовых шмотках —

до первой бутылки.

Как он складывал вирши! Не профи, но чокнутый маг.

Мне не раз доводилось его поучать в кулуарах...

Почему ему не были рады в приличных домах,

Я потом сладострастно и зло распишу в мемуарах.

И покажется в сумерках:

вот он мелькнул за углом.

Он и жил не всерьёз, да и умер-то так — понарошку...

Кто-то тихо заплачет, а кто-то вздохнёт тяжело

Над дешёвою книжкой моей в ширпотребной обложке.

Нахлебались мы и любви, и лиха.

Научились лгать с соблюденьем ритма,

А когда нам было темно и больно,

Неосознанно выбирали дольник.

Наплевать, в уюте или в приюте —

Бесприютные пасынки стройки века.

Всё бросали камушки в эту реку,

И плясали камушки на мазуте.

В камышах надрывно орали чайки,

На костре дымил закопчённый чайник.

Постранично, строфами и построчно

Мы врастали в рыжую эту почву…

Говорят, что голос пространства — время.

Говорят, что время — усмешка Бога.

В октябре смеркается в полвосьмого.

В этот час плотнее и гуще тени.

...И когда станет незачем, не о чем, ни о чём,

Докурить этот сон — последнюю сигарету,

Полететь в неизвестность горячим живым лучом,

Что прервётся, едва исчезнет источник света.

Ты гори, моё солнце, искоркой на струне

И кружи планету в медленном тёплом вальсе.

Улыбайся — неважно, другому, другой — не мне.

Мимолётно, хотя бы изредка — улыбайся.

А пока в тишине растворяется дальний звон.

Сквозь бетонные плиты трава прорастает скупо...

Под твоими шагами плавится горизонт,

Не давая небу замёрзнуть в хрустальный купол.