Юлия Долгановских

Говорят, не сезон.

Говорят, мол, и вовсе зима.

Кашемировый свитер, картонный стаканчик с глинтвейном —

построждественский этот лубок, например, в старой Вене

был бы очень красив.

Или в новой Москве, где стареют, как люди, дома.

Или вовсе во сне.

Так Ларисе являлся Паратов,

хрупкий сон разбивал пароходный гудок.

А поедем весною на Волгу, поедем в Саратов,

зарифмованный запад меняя на прозу, на юго-восток.

Впрочем, там, где весна — не до прозы,

что строчка — то драма,

от уключин разболтанных лодок до острых ключиц.

Из обветренных рук выскользает оконная рама —

звон стекла,

клёкот раненых птиц.

когда с крутобоких саратовских крыш

капает солнце в траву

приходит она — летучая мышь

пусть я её не зову

приходит, садится ко мне на плечо

и начинает кричать

ей страшно и крыльям её горячо

ей хочется в ночь и молчать

и крик-то её не крик — кричок

и ротик её невелик

но лапка её — ржавый крючок

хищный акулий плавник

вот схлынет волна — и покажется пасть

расширятся точечки глаз

мне страшно бояться — мышиная власть

сильнее моей, и враз —

она на плече, я в лапах её —

кричим и летим во тьму

и бесконечный этот полёт

слышен тебе одному

и крик мой не крик, а так — кричок

камешек с тёмных крыш

вот схлынет волна — посмотри на плечо

там я, летучая мышь

а если так — разрушен дом

и бытие

стекая по камням уходит в землю

не данное — дарованное — дремлет

и прижимается доверчиво к тебе

неси меня неси меня неси

в незабываемость — её провозгласив

ты потеряешь голос навсегда

стекая по камням уйдёт вода

и глину приподнимет осторожно

немой гончар зажжёт огонь — и через обжиг

встаёт мой ад

мой сад

мой куст неопалимой тишины —

в ней можно всё

ей можно

ей лишь — можно

мой человек уходит от меня

рубашка бумазейная обложка

а мне бы плакать мне бы догонять

кричать в окно тревожить неотложку

но он уходит на моих ногах

в моих глазах мои уносит слёзы

губами тонкими моими будет лгать

и на моих коленях будет ползать

мыча в ночи

тревожить темноту

срывая шторы и издательские сроки

мой человек уходит в немоту

своей рукой мои отбросив строки

Офелия лежала вниз лицом,
а я плыла — рекою и отцом
Офелии, отцом её ребёнка,
плыла и пела — жалобно и тонко,

и тонкой струйкой лёгкая вода
входила в лёгкие. Качались города —

дрожал размытый контур королевства,
как будто в мареве июля — только вместо

тягучих солнечных лучей текла вода,
входила в лёгкие. Качались города —

зеркальный шар катился по реке,
и волосы Офелии в руке
моей текли плакун-травой,
опутывали пальцы, за собой
тянули в омут, погружали в плоть,
качали, словно люльку, зыбкий плот,

но я плыла — а что мне оставалось? — плыть
Офелией, рекой, отцом, ребёнком,
зеркальным шаром — быть или не быть —
звучащим жалобно и тонко

всегда, везде, когда-то, где-то.
...Взорвался пурпуром разбуженный цветок —
персты покойницы впиваются в висок,
и я плыву — не заревом, но светом.