Ася Шевцова

На личном фронте идут бои. Любовь опасна для молодых. Почувствуй резкий удар под дых — тебя убили. Причём, свои. А ты кричишь им: «За что? За что?» Они с насмешкой тебе в ответ: «Нам спать мешает твой яркий свет. Ты лучше окна плотней зашторь. А то заметят в тылу врага святого слова стеклянный блеск — и нас повалят, как валят лес, и жизнь нам станет не курага.» Ты рухнешь оземь, как будто ты — сухие стебли свободных трав, терпеть не в силах подобных травм. Они — уходят: светлы, чисты. Проходит время — а ты жива, покинешь город, который жмёт, с трудом, но вспомнишь, как пахнет мёд, и сушку с чаем пойдёшь жевать. И дождь всё так же идёт в четверг, и горек шёпот степной травы. А ты лежишь всё — лицом наверх. А ты на небо идёшь на вы.

Буддийские истины заново постигай всю самую-самую длинную ночь в году. Потом в захолустной кафешке ешь расстегай и думай, какой же ты всё-таки тугодум. Расстёгивай куртку, раз сердце в грудине жжёт. Любой, даже маленький, промах, провал, пролёт обиден, как лифт промазавший этажом и топать тебе вверх ногами один пролёт — туда, к своей страшной уютненькой духоте, где холодом тянет от окон квадратный год. Среди декабря захочется захотеть зажить без причины, без спросу, без слов, без льгот рубцом затянувшимся старых своих обид. Всё сущее держится только на грубых швах. Настолько надёжно и муторно, аж знобит. Пытаясь уснуть, понимаешь, что дело швах и все предложения с адресом «только вам» вернутся обратно, во что ты их ни пакуй. Отчаявшись праздники правильно толковать, всё выбросишь в урну, оставив один покой.

Рукописными. Рукопашными. Рукокрылыми. Не мышами летучими — ангелом, от костра осторожного искрами полетим. Нам вольготно и искренне. Мы себе самим станем лестницей и перилами, позвоночником, памятью, санками, идиомами, изречёнными идиотами, миллионными, первыми, сотыми. Рукокрылыми. Рукописными. Рукопашными, протяжёнными да прокажёнными... Понаделали понедельников, невезучие, неизлечены да неизучены. Кем нам лучше быть — земледельцами или пашнями, пустяками, мужьями и жёнами? От тепла земля нам покажется фиолетовой. Что приятней: вести или следовать? Рукопашными. Рукокрылыми. Рукописными. Не сгорим от стыда и от ужаса. Рукотворными не иконами, но — исконными. Что уместней: искать? Быть искомыми? И кого просить: «Жизнь тяжёлую с наших спин сними»? Помогаем друг другу друг дружески. Не испуганы. Не из пуговиц рукодельные. Понаделали мы понедельники….

Ощущение холода по утрам. Улыбаешься, ёжишься — хорошо! Подставляешь сам голову всем ветрам, неожиданным дождичком орошён. Ароматы тимьяна и табака наполняют до боли родной подъезд. Схватишь чайник заботливо за бока, Что осталось вчерашнего — кот подъест. И какой тебе мудрости дал Восток, если так же во взгляде сквозит апломб? Ты — капризный, тяжёлый, живой цветок. Почему ты не любишь, когда тепло? Ощущение холода изнутри. Да причём тут синоптики и дожди? Для начала ты ноги себе натри при попытке до истины всё ж дойти, а потом ты поймёшь, что её искать — всё равно, что пейзаж пустоты писать. Залезаешь на крыши пологий скат, залезаешь руками в небесный сад… Улыбаешься: «это я подниму!». И покуда ещё далеко до тьмы, наблюдаешь, как люди по одному обзаводятся семьями и детьми.

Распускается апрель абрикосово... А у нас тут свой кошмар, своё Косово. Не фиксирует ни масло, ни тушь его, ведь у злобы нет ни вкуса, ни запаха. Ветви дерева согнутся цветущего под тяжёлым весом снега внезапного. Вместе с первыми цветами на дереве мы учились быть счастливыми, веровать что своими обойтись сможем силами, что останемся такими же нежными. И хоть снег и войны нас подкосили, мы улыбаемся и машем по-прежнему. Будто в мире нет людей — одни особи. Умереть есть ровно столько же способов, сколько жить. Мы спотыкались и падали, поднимались, расцветали, не сломаны. Тем, кто чувствует одно — запах падали, никогда нас не понять, как феномена. И под снежным одеялом искрящимся никогда ни от кого мы не спрячемся. Дозреваем, набираемся опыта, пряча взгляды под припухшими веками. Упрекали всех подряд в пустых хлопотах, присмотрелись — а прощать уже некого.