Елена Дорофиевская

Баба Федора зажмуривает глаза,

Чтобы молиться, не глядя на образа –

Всё, мол, и так уже сказано, пережито,

Пора пожинать и последний свой снопик жита.

…И пока нагревалась лежанка, с бабаем шепталась груба,

И скрипела зима за окном непривычно грубо,

И недоброй усмешкой чернели уста реки,

В корни деревьев покрепче вцепились умершие здесь старики –

Не сбежали б деревья прочь от родного дома…

Январская ночь не касается стен окоёма –

На горизонте горит брунатным, слегка червонным –

Так, как светилась всегда, только в годы оны

Баба вышла б на снег…

Богу – богово, у него для всего есть мера.

А в светлице у бабы – пушистая ёлочка из полимера:

– Вот вам, бабо, кагор – с Новым счастливым годом!

…Чует Федора, вмерзают вербы в речную воду,

Долу спускаются ветви, гнусавит ветер.

Бабу ничто не держит на этом свете.

Ткацким челном прошивает небо большая стальная птица…

В праздничной хате Федоре впервые так крепко спится,

Шепчет во сне:

– Сосчитаю всех ангелов в мире горнем,

И в землю вернусь, чтобы вербы держать за корни…

Пыльные лучики солнышка тянутся к потолку,

Злой семилетний боженька прыгает по кровати:

– Святая пропойца, я от тебя отрекусь! –

И мелкой ладошкой грозится казнить богоматерь.

Та, будто горгулья, хрипит, исторгая смрадный поток воды:

– Иди ты!.. – распространяется в комнате жёлчный дым.

...У бога есть пачка карандашей и погибшего папки каска.

Он раскрывает на новой странице сказочный мир «Раскрась-ка»,

Под яркой обложкой – чёрные контуры замков, принцесс, карет.

Мшистая тишина. Бог выбирает картинку. Обдумав цвет,

Он придаёт охряный оттенок белой бумажной коже

Случайной принцессы – здоровая женщина выглядеть так не может.

...Мать всхлипывает на полу, через миг отправляется к чёрту её душа.

Боженька плачет – нет у него

правильного карандаша.

Бессознательно устаю.

Кажется, выплыву, выстою, но сдаюсь.

От Крещатика до Подола тянется мельхиоровая тропа

Серебром для отшельников и убогих.

Выдыхаю в смартфон посвященный тебе тропарь.

Нападают на город тюльпаны, и отступать

Мне приходится в этот раз по совсем неизвестной дороге.

Город, город мой – поржавевшее решето,

Просевает песок из-под грёз моих, из-под стоп;

Чем быстрее иду, тем становится резче то

Ощущение, что исчезло твоё письмо –

На подлёте стёрто…

Тяжела голова, да и слишком земля плоска,

И не выбраться из-под собственного каблука;

Ни заплакать нельзя, ни сорваться и – в облака,

Посылая себя к тебе, а не так, как привыкла – к чёрту.

…и как только в туман соскальзывают города,

мне остаётся жмуриться и сжиматься –

вот бы ещё до оттепели продержаться,

перестрадать...

Очертания окоёма – корочки хлеба и мягкие крики птиц.

Боже, то, что мы выбрали – странная для небес обмётка:

даже этот туман обретает и смысл, и чёткость,

если мы, оборванцы натянутых струн границ,

обгоняем в беседе время и самолёт;

будто можно за контур твоей столицы держаться словом,

и дорога ко мне упрощается с каждым новым...

...жаль, терпения и каких-то крошек вечно недостаёт.

...Медленно произносит: «Люпин…»

Синие свечи горят на уровне глаз по всему окоёму,

Губы предательски имитируют поцелуй, подчиняясь пламени звуковому,

И рушится нечто громадное в сонном спокойствии тёмных глубин

Твоего безразличия, и – ни щелчка, ни обломков, ни известковой пыли…

После нарочно забудешь, где вы так долго были,

И было ли между вами тогда хоть что-то…

Ныне же слово цветёт, набирая силы

На правильной частоте, пустоту заполняя синим

Сиянием, небо вечернее стряхивает позолоту

На плавность стежками травинок очерченных спин…

И к звёздам безудержно тянется исполин

Люпин...