Дмитрий Аникин

Овидий собирается в дорогу.

Старик, уставший от любовных дел,
все превращенья плоти описавший,
под старость лет и сам преобразился
в изгнанника. Испробовав личины
удачливых любовников, любовниц,
несчастных воздыхателей, опасных,
расчетливых распутников, сказавший
за женщин, что они бы не сказали, –
он новые наметил рубежи
поэзии. Теперь он – Одиссей,
плывущий не в Итаку – из нее.

Так даже больше правды. Впереди
то, что никак не может быть надеждой
на плаванья исход благополучный,
путеводит корабль. Посейдон
и в этот раз своим бессильным гневом
не остановит странника. Берется
усилием и гибельная цель,
и цель благая. Все для человека
не просто так: и жизнь, и смерть, и стих.

Старик спокоен. Варварским мечам
и холоду до тела не добраться,
и вообще поэту только время
опасно, интересно, благотворно:
сухая поэтическая речь
со всем разнообразьем строф и метров
и есть его теченье, пульс его.

Овидий размышляет над строкой
изгнания. Прозрачный римский воздух
наполнен скорбью, жалостью и страхом,
но все равно прекрасен. Никогда
не прочитает Август этих строк,
любовных же элегий никогда
прекрасная Коринна не читала –
но Рим прочтет, запомнит, сохранит.

Поэзия, забывшись, достигает
границы обитаемого мира
и, чуть помедлив, двигается дальше.

«Вся Дания – тюрьма». Весь мир – тюрьма.
«Но Дания в ней худшая из камер».
Что, Виттенберга каторжная тьма
тебе светлей казалась? «Там не нами
построена тюрьма». И что с того?
«Мы не в ответе за чужие камни,
там только жертва – здешний спрос другой.
И вдвое, значит, участь тяжела мне».

Лучше сожги, не читая,
переверни, не гляди или,
вытряхнув из бычков табак,
выпотрошив, сверни самокрутку так,
текстом вовнутрь: мол, не то курили,
пожелтевшими пальцами разминая,

сидя на стуле и дым глотая.
Воздух на долгие дни и мили
весь тишиной набряк.
Так представляю о лимбе рая,
рад бы заплакать – не известили:
почта сюда никак.

Сад порос быльем, а какие были
доходы, праздники урожая!
К лучшему, что иссяк
наш чернозем, и доход прожИли,
и садится крикливая галок стая
дерева на костяк.

Место свободы. Земля святая.
Ибо нечем (сказано: все прожИли)
скинуться на общак.
Многое, много уже забыли,
дальше стараемся, забывая,
путая что и как.

Низких облаков быстрый лёт осенний,

птицы на весу черные застыли;

что тоски в лесах, что в полях ненастья

полные меры.

На краю села провожу эпоху,

а на полках книг, на полу бутылок

страсть как много: я милым занят делом –

пью да читаю.

А без водки как? Холодна без водки,

без тебя постель, а подкинуть в печку

дров, так прогорят раньше, чем успею

я отогреться.

Хоть во сне, хоть как – не оставь, родная!

Мы, не торопясь, заголим что надо,

губы ищут губ, мы слюну смешаем

в нектар блаженный.

Руки чуть дрожат, а у глаз печальных

сеть морщин – слеза в них найдет дорогу;

пахнет увяданьем, недальней смертью

милое тело.

Много потеряв, мы теперь безвредны

друг для друга, нет никаких последствий:

ни болезней, ни чтоб с железом ревность –

сеем бесплодно.

Приходи ко мне полюбиться, выпить;

я с тобою был в хитрых ласках первым,

а поможет бог, подыграешь телом –

буду последним.

Опыт достался немалой ценой,

много чего приключалось со мной

всякого разного – время текло,

трескалось над циферблатом стекло.

Много чего приключилось, сбылось

тут в Подмосковье – промерзла насквозь

нищая осень в безъяблочный год,

вещей бескормицы вышел черед.

Умник несчастный, сижу и пишу,

ток идет знобкий по карандашу,

крутится счетчик, топлю день и ночь –

не протопить, осень не превозмочь.