Анна Виноградова

На стыке рельсов дрогнет сон,

ударит дверца, грянет гром,

вагон качнётся, звякнет подстаканник,

приблизится встречающий перрон,

дыша картошкой под дождевиками,

и ливень струй, как трещины на камне,

как в дельте рукава реки –

раскатится по тёмному стеклу.

Спросонок – нет, не завязать шнурки…

На подтанцовке – все проводники

снуют, взимая дань за кипяток,

пока состав – на запад? на восток? –

проложит, наконец, маршрут свой.

Рассыпаны монеты на полу.

Картошка … кажется – умру.

Стекло рвануть и… руки да рубли…

и вот уж на столе она, внутри.

…И снова – сны, покуда не порвутся.

Иду.

Мимо старого дома,

выискивая знакомых

или детский портрет свой,

в переплётах рам по соседству.

Иду.

По родным бульварам.

Деревьев не видно старых.

Сохранился лишь план дорожек,

да и он раствориться может.

Иду

проходными гулко.

Ветер мечется в переулках,

бьёт сиреневыми кустами

по всему, до чего достанет.

Иду.

Заглядевшись в окна,

на балконах пелёнки сохнут.

Вся Москва и кусочек неба

пахнут пылью, травой и хлебом.

Иду…

В миске борщ густой, бутерброд с сыром.

Ужин, по-моему, не так уж плох.

Память прокисла и забродила,

спотыкаясь о пыльный чертополох.

Нет, не стану я рвать его с корнем,

он по жизни давно мне брат.

Всех, кто в очереди стоит, вспомним,

тех, босых – у Петровых Врат.

Там ведь времени, считай, нет вовсе,

полусонная луна смотрит издалека.

Кто не за себя, за других просит,

тот ещё постоит… пока.

Можно выучить старый идиш,

если есть у тебя резон.

Если ж ты горизонта не видишь –

зачем тебе горизонт?

Догонять его надоело,

неудобно и не с руки.

Да, недостижимость предела

утомительна, как ни кинь.

Можно плыть, догоняя солнце,

на закате за дальний мыс.

Не приманишь его червонцем –

не выпрашивай и не злись.

Утром вылезешь – день уж новый,

а в кармане – опять дыра.

Не даётся мне та подкова,

только найденная вчера.

Каждый день начинаешь с пашни,

подтянув по себе супонь…

Конь мой старый, мой день вчерашний,

подари мне свою ладонь.

Ты пиши мне иногда про мелочи,

что жива, мол, всё идут дела,

внуки лазают вокруг по-беличьи

(детям – уж по шее бы дала!).

На закате ветки раскраснеются,

белки спать за матерью пойдут.

Выйдем из ворот с тобой – развеяться

в старом позаброшенном саду,

где зелёных яблок дивной горечью

набивали мы карманов рты

по-над речкой в дыме едкой щёлочи

костерка с картошкой у воды.

Там и нынче где-то за оврагами

коростель тоскует до утра.

Вслушиваясь в стриженые наголо

новые шуршащие ветра,

помолчим. Пройдём с тобой по шёпоту,

выдыхая болести разлук.

Яблонь груз стрясётся детским топотом

в заливной наш горьковатый луг.