Александр
Балтин

* * *

Носите тяготы друг друга,

И тем исполните любовь.

Сама житейская наука

Нам души расшибает в кровь.

Своих-то тягот не умеем

Нести с достоинством, увы.

…а в детстве я ловил уклеек,

И рад был мять вихры травы.

Но коли тяготу другого

Своей сумеешь воспринять –

И для тебя звучало Слово,

И смерти не страшна печать.

* * *

Деревья чёрные и белый –

Такой по-детски белый снег.

Глядит на снежность очумелый

От силы счастья человек.

Глядит, забывши на мгновенье

Про 40 лет, про жизнь-печаль.

И новое стихотворенье

Отдать молчанию не жаль.

Едоки картофеля

Густое масло жизни плазму

Судеб скрывает. Полотно

Пугает чернотой – оно

Сознанье, склонное к сарказму

Изменит хлеще, чем вино.

Сколь подоплёка тяжела

Представленного на картине?

Не будет счастья вам в помине,

Одна отчаянья смола!

А есть над нами янтари,

Шатры миров и всё такое…

А едокам и цвет зари

Уже как нечто дорогое.

Картофель. Беловатый пар.

Еды на всех едва ли хватит.

И чем за жизнь сегодня платит

Тот, во главе стола? Он стар…

Мы что же – только едоки?

А с янтарями обманули?

Глаза у страха велики.

Мы, люди, будто позвонки

Близки друг другу.

                          Свет в июле,

Роскошный полдень у реки…

Где горе? Счастье нам вернули.

Осень патриарха

Астры лохматые,

Осени шаг.

Стёртые даты и

Тот же всё враг.

Города-Ирода

Власть широка…

Дача, где иволга,

Рядом – река.

Отъединение

От скоростей.

И разрушение

Личных страстей.

Ибо врастание

Возрастом в жизнь

Есть избывание

Скверны и лжи.

Цена идеала

(Стихотворение в прозе)

Вышел из кухмистерской и потянулся сладко, смакуя послевкусие.

Постоял на галдарее, глядя на искристо-зернистый, сине-белый снег;

и вдруг – она – тоненькая, порывистая, великолепная.

Сбежал по ступенькам и крикнул извозчика.

– Скорее – за ней!

ЗАСКРИПЕЛИ ПОЛОЗЬЯ ВЕСЕЛО,

ГРОМАДНЫЕ, РАЗНОЦВЕТНЫЕ ДОМА ВАЛИЛИ В ГЛАЗА,

ЮРОДИВЫЙ ВЗВЫЛ, ТРЯСЯ грязной бородой.

Поражала скорость движения –

Она, та девушка, та прекрасная неизвестная –

свернула в один проулок, во второй, наполовину заваленный брёвнами,

и вдруг – во двор.

– Стой! – крикнул извозчику и, кинув монету, устремился за…

Чёрно-белый колодец-гроб, лабиринт страхов,

слепые стены домов, и – костёр, как рыжий крик боли,

и – низкое жёлтое окно,

а за ним прачки – толстые, мощные, шум стирки, пар…

И – страх дворов, которым нет конца.

Вот вам цена идеала.

Памяти Валерия Прокошина

Кто песню дал – тому не очень

Смерть, полагаю я, страшна.

Смерть… это – лето или осень?

Зима? А, может быть, весна?

Но – обнажённые, сквозные

Стихи, в которых бьётся боль, –

Открыты всем. А мы, блажные,

Всё суетою рвём юдоль.

Созвучий золотых не слышим.

И тихо-тихо снег идёт.

Смерть – как зима. И бел на крышах

Покров. И смерть стихи прочтёт.

* * *

Есть что есть, а другого не будет.

За отчаянье, может, осудит

Вечер, ветер, не знаю кто…

А бывает – витраж заплачет,

Это тоже так мало значит –

Я уверен на все на сто.

Есть что есть, а другого не будет.

Солнце грянет в роскошный бубен,

Разлетятся звуки-лучи.

Отчего же душа стенает?! –

Воздух спрашиваю. Не знает.

Он молчит. Ну и ты помолчи.

Только музыка

Не бойся – кроме музыки

Нет ничего вокруг.

Как обойтись без музы ли,

Без вдохновенья, друг?

Снег тихо-тихо падает,

Ноябрик в никуда

Уходит… Где-то Падуя

Красива, как звезда.

Есть музыка, есть музыка,

А больше ничего.

И есть дорожка узкая,

Но в тайный свет.

Во-во!

Не бойся – просто нечего,

Коль всё дано – просить.

И снегом всё подсвечено,

И так прекрасно жить.

* * *

Сейсмографа чувствительнее я,

Осложнена тем самым жизнь моя.

От звуков еле слышных пробежит

По сердцу дрожь. Страшит разрывом жил.

Чужая боль растёт во мне, когда

Я чувствую, как движутся года.

Сейсмографа чувствительнее я,

Затерянный в морщинах бытия.

Додекафонная музыка

(Стихотворение в прозе)

Кузнечики – адепты додекафонной музыки –

заняты мускулистой выработкой дачной мелодии.

Стиху ничто не может помешать, если душа настроена на эту волну.

Пригоршни зыбкого цинка разбрасывает белый день,

и алебастру лилии завидует

зелёная пушистая гусеница на листе сливы…

* * *

В полукруглых окошках билеты

Продавали на ВДНХ.

Пионерское вспомнилось лето,

Где воздушная масса легка.

А сегодня проходишь бесплатно

Ты на выставку – старый, седой.

…безвозвратно, ужасно, обратно –

Что твердишь? что с твоей головой?

* * *

Докурю до рассвета

Последнюю сигарету.

И в город какой-нибудь утром уеду,

Где не бывает лета,

Где только зима –

Крупитчата и весьма.

Где старые-старые,

                           преимущественно жёлтые,

                                                                стоят дома.

Где один вокзал,

И в нём можно наступить на курицу.

Где мартовская вода

От солнца жмурится.

Докурю сигарету,

И уеду, уеду…

Вытрезвитель. С утра

Мутно-зелёные стены, кусочек окна,

Снег, очень грязный, а лампы так мало, так мало

Света дают, но соседская рожа видна –

Чёрно-зелёная. Серый шматок одеяла.

– Кореш, ты жив? – Сам не знаю… Что было вчера?

– Есть покурить, мужики? – Ты что ли спятил? Откуда!

Ах, голова разрывается!

                                  Злая, остра

Мучает боль, ну а пиво – подобие чуда.

Вроде, вчера с кем-то дрался, витрину разбил.

Серо-зелёное нечто качается рядом.

Сел на постели мужик и глядит, как дебил,

Данность вбирая мутнеющим взглядом.

Кто виноват? Ты ли сам? Обстоятельства? – Кент! –

Вздрогнет парнишка, – Чего? – Ты как будто

Мало походишь на нас, что ли интеллигент?

– Сам уж не знаю. – Ответ прозвучит даже жутко.

Муторно всем. Будут дальше, естественно, жить.

Мартовский снег часть окна закрывает.

Как же у каждого сердце дрожит!

Смертною дрожью – но та ничего не меняет.

Кукольный театр

Из фольги дворец, и из бумаги

Огоньки и шторы. Будет бал.

Куклам ни таланта, ни отваги

Ведь не надо.

Вот и взрослым стал

Человечек – тот, какой не вечен,

Куколок перебирает он –

Он воспоминаньем изувечен,

Ну и вместе с этим умилён.

* * *

Подковку мне на счастье дай,

Судьба, блестящую подковку.

У Бога пропуск в тихий рай

Я не прошу – неловко…

                                 Кровку

Потратил на стихи свою.

Раз голос – значит, будет эхо.

Я мир люблю и мир пою,

И смерть пою, хоть страшно это.

* * *

По синему круглому снегу

На осликах едут волхвы,

Что верят прозрачному свету

Звезды… – Жаль не видели вы.

Другие спешат на верблюдах;

Мерцает простор тишиной.

Звезда, всех ведущая, – чудо

Пророчит в реальной, земной

Обыденной жизни, и кругло

И крупно мерцают снега.

Нам холодно было и трудно

Под властью врага.

Мы все – ко Христу, ко пещере

Ко свету под светом звезды.

И я? Даже я? Я не верю,

Я мал, недостоин!.. – И – ты…