Александр Ёлтышев

Александр Ёлтышев

Четвёртое измерение № 11 (287) от 11 апреля 2014 года

Воздух кровоточит снегирями

 

* * *

 

… А это было будто бы сейчас –

прошло одно тягучее мгновенье:

всего лишь крутанулись сорок раз

вокруг звезды второго поколенья…

 

Январский ветер над Камчаткой выл,

вздымался к небу жар вулканной ямы.

Я в караул с собою уносил

танцующие буквы телеграммы.

 

И сам плясал в тулупе на посту,

обняв партнёршу – злую морозину.

И, зажигая за звездой звезду,

искрился мир, в себя вобравший сына…

 

Опять эпоха холодов и льдин,

и ребятня со снежных катит горок,

на них взирая, улыбнётся сын

с грустинкою: «А мне уже за сорок!»

 

За сорок бед, свершений, пустяков,

за сорок незаметных перевалов,

за сорок дум, за сорок сороков,

за сорок восхождений и провалов…

 

А может, всё без этих жгучих фраз –

всего лишь крутанулись сорок раз?..

 

Солдат

 

На какой-то станции, зажатой

посреди напуганной страны,

скорый поезд подобрал солдата,

шедшего с дурацкой той войны...

Помолчали километров восемь,

моментально перешли на «ты»,

озадачил он меня вопросом:

сколько стоят водка и цветы?

Я к ответу не совсем готов –

я не шибко в области цветов.

Что до водки – сведенье подам

лет за тридцать чётко по годам.

Коль отбросить всякую подробность,

я тебе нисколько не совру:

ей цена – тупая безысходность,

пустота и слёзы поутру...

Ты глядишь, едва ли не смеясь,

для тебя, конечно, это мелко –

вмятый в государственную грязь,

чудом уцелевший в перестрелках...

Выживай и дальше в этой бренной,

выдержи от жёсткой правды шок

и не спейся от переоценок,

что сотрут всю душу в порошок.

Меж святыней истинной и лживой

долго будешь разрываться ты...

И сошёл на станции служивый

узнавать про цену на цветы.

 

* * *

 

Дом фасадом обращён на магистраль,

прочертившую сквозь Русь диагональ.

 

Невеликий пятистенок – на семью,

на стене чернеет надпись: «Продаю».

 

В чём тут дело? Остаётся лишь гадать:

что заставило построить и продать,

 

это радость написала иль беда...

И разносят по России поезда,

 

дробью мучая стальную колею:

продаётся, продавайте, продаю...

 

Ночью вздрогнешь, сон рассыпав на куски, –

это поезд или кровь стучит в виски,

 

иль колотит, беспощаден и жесток,

над страной аукционный молоток?

 

* * *

 

Ты в своей захлебнёшься весне

от простора и вечных загадок –

заверни ненадолго ко мне,

успокойся в моих листопадах.

 

Размечтайся в моей тишине,

посмотри: никакой суеты в ней,

улыбнись отраженью в окне,

сбрось в прихожей поспешные ливни.

 

Освежая, пройдись ветерком,

беспорядок не бойся нарушить,

без умолку журчи ручейком –

я ещё не отчаялся слушать,

 

я ещё не сумел разгадать

все интриги в своих мелодрамах,

я ещё не успел разломать

из пьянящего воздуха замок.

 

Я надеюсь ещё, что смогу

в заповедную тайну вглядеться...

Если нет – для тебя сберегу

и тебе завещаю в наследство.

 

* * *

 

Всё хорошо: ты не сходишь с ума

и не настала в июле зима.

Сопка белеет – так это за городом

в стаю сбиваются белые вороны

и над страной разлетаются сворами

в разные стороны белые вороны...

Как мы их ждали в дому опустелом –

стены пожухлые мазали мелом,

помнишь, как мы подносили лампады

к белым окошкам в разгар снегопада,

как нас пронзала насквозь и без промаха

белая майская одурь – черёмуха?

Как всё нелепо: не знаю я, где ты,

нас раскидало по белому свету,

все наши планы, дела и заботы

перечеркнул белый след самолёта...

 

Слушай меня: я тебя заклинаю –

не проворонь белых воронов стаю.

Может, они не минуют твой сад,

может, с собою тебя пригласят.

Всё позабудь – нас спасут и излечат

белые крылья друг другу навстречу...

 

Дремлет на крыше, свернувшись узлом,

ворон, укрывшийся белым крылом.

 

Снегопад

 

Покой с тревогой вечно рядом.

Случилось так: сквозь мой ночлег

шёл, задыхаясь, первый снег –

я был разбужен снегопадом.

 

Притихший город. За окном

проспект баюкала прохлада,

и мягко снежная услада

его укутывала сном.

 

Казалось, в мире всё дурное

исчезло, лучшее сбылось,

так почему же не спалось

среди всеобщего покоя?

 

Стою в просторной тишине

Наедине с своей судьбою.

– Пойми себя и стань собою, –

она нашёптывает мне, –

 

и жизнь пойдёт без маскарада…

Но близится начало дня,

и ускользает от меня

ночная тайна снегопада.

 

* * *

 

Когда двух сонных голубей

октябрь к окну прижал рассветом,

как будто сделалось теплей

в твоём жилище непрогретом.

 

И ты с улыбкою рассеянной

в тарелку разминала крошки,

забывшись, что пора осенняя –

уже заклеены окошки.

 

Уже всё небо исцарапано

ветвями голыми до боли,

и мы в квартиры запечатаны,

как в заказные бандероли.

 

И будут месяцы дождливые

и заунывные метели,

и будут птицы терпеливые

в окно стучаться до апреля…

 

Как объяснить воздушным странницам,

что наступил сезон разлуки

и к ним с подарком не дотянутся

твои беспомощные руки?..

 

Репортёрам

 

Манящий воздух бесконечного простора

волною жгучей твою душу бередил –

самой судьбой ты был назначен репортёром,

а назначение редактор утвердил.

 

И ложь трибунную, и возгласы, и вздохи,

святую правду, взрывы хохота и стон –

надрывный голос неразгаданной эпохи –

хватал безудержно твой жадный диктофон.

 

Век журналиста беспокойный и короткий:

кого-то пуля, как ни дёргайся, найдёт,

другой износится, а тот сгорит от водки,

кого-то к вечности доставит вертолёт.

 

Но как бы жизнь тебя ни мяла и ни била,

ей твой хребет и не согнуть, и не сломать,

ты свою совесть, как полцарства за кобылу,

пусть не надеются, не станешь отдавать.

 

Бывает холодно, и тягостно, и душно,

но все напасти ты достойно победишь…

Да будет вечно и надёжна, и послушна

твоя проворная компьютерная мышь.

 

Земля страдает от нелепостей и вздора,

но крепнет разум – и пути иного нет,

а мир живёт, пока кочуют репортёры

и дышат истиною полосы газет.

 

* * *

 

Меж Западной Сибирью и Восточной

плывут по Енисею острова,

когда ветра заряжены восторгом,

трепещет ярким парусом листва.

 

Слоистых туч сорвавшаяся кровля,

и от Саян до Карского – сквозняк,

на западной горе царит Часовня,

а на востоке скалится Такмак…

 

В тот день скала не удержала Юру.

Пока с землёй не встретилось лицо,

подкоркой мозга вспомнив десантуру,

он шарил по груди, ища кольцо,

 

а может быть, мелькнуло искромётно,

как летом на Часовню восходил –

проверить купол на предмет ремонта

отец Андрей его благословил…

 

Нырнёт ли «Ил» в эоловую яму,

взметнёт ли хиус на реке валы,

незримый путь ведёт покорно к Храму

от вечно покоряемой скалы.                     

 

* * *

 

С детства запомнились эти слова:

«Хлеб береги, он – всему голова!»

 

В омут мучительных дум погружён,

замер над хлебницей с острым ножом

и испытал оглушительный стресс:

как… неужели я головорез?!

 

Сани

 

Я всё лето готовлю сани,

перспективою обуян,

все иные дела-дерзанья

отодвинув на задний план.

 

Не валяюсь я на диване,

не исследую потолок,

исступлённо готовлю сани,

завершу это дело в срок.

 

Изготовил нащепы, стужень,

и сосновые копыла,

и полозья, что взрежут стужу

под девизом «Моя взяла!»

 

Друг звонит, приглашает: – Саня,

дёрнем к речке на шашлыки!

– Не могу, – отвечаю, – сани

пропадут без меня с тоски,

 

им страдать без моих стараний

с душным летом наедине.

Ночью видят метели сани

и поскрипывают во сне…

 

Приосанилась мои сани,

На повозке такой – хоть в рай.

Конь храпит, и трепещут лани:

тройка подана – запрягай!

 

* * *

 

Пропал внезапно человек,

изволил как бы испариться,

его искали пять коллег,

родные и майор полиции.

 

Куда он подеваться мог?

Как всё туманно и зловеще,

не посылают и намёк

его разбросанные вещи.

 

Вдруг за обшарпанным трюмо

искусным бдением майора

находится его письмо:

«Ушёл в себя, вернусь не скоро».

 

И вопрошают все, скорбя:

когда ж он выйдет из себя?

 

* * *

 

Острый лайнер небеса поранил,

воздух кровоточит снегирями,

а вдали застыли облака,

как насквозь промёрзшая река.