* * *
… А это было будто бы сейчас –
прошло одно тягучее мгновенье:
всего лишь крутанулись сорок раз
вокруг звезды второго поколенья…
Январский ветер над Камчаткой выл,
вздымался к небу жар вулканной ямы.
Я в караул с собою уносил
танцующие буквы телеграммы.
И сам плясал в тулупе на посту,
обняв партнёршу – злую морозину.
И, зажигая за звездой звезду,
искрился мир, в себя вобравший сына…
Опять эпоха холодов и льдин,
и ребятня со снежных катит горок,
на них взирая, улыбнётся сын
с грустинкою: «А мне уже за сорок!»
За сорок бед, свершений, пустяков,
за сорок незаметных перевалов,
за сорок дум, за сорок сороков,
за сорок восхождений и провалов…
А может, всё без этих жгучих фраз –
всего лишь крутанулись сорок раз?..
Солдат
На какой-то станции, зажатой
посреди напуганной страны,
скорый поезд подобрал солдата,
шедшего с дурацкой той войны...
Помолчали километров восемь,
моментально перешли на «ты»,
озадачил он меня вопросом:
сколько стоят водка и цветы?
Я к ответу не совсем готов –
я не шибко в области цветов.
Что до водки – сведенье подам
лет за тридцать чётко по годам.
Коль отбросить всякую подробность,
я тебе нисколько не совру:
ей цена – тупая безысходность,
пустота и слёзы поутру...
Ты глядишь, едва ли не смеясь,
для тебя, конечно, это мелко –
вмятый в государственную грязь,
чудом уцелевший в перестрелках...
Выживай и дальше в этой бренной,
выдержи от жёсткой правды шок
и не спейся от переоценок,
что сотрут всю душу в порошок.
Меж святыней истинной и лживой
долго будешь разрываться ты...
И сошёл на станции служивый
узнавать про цену на цветы.
* * *
Дом фасадом обращён на магистраль,
прочертившую сквозь Русь диагональ.
Невеликий пятистенок – на семью,
на стене чернеет надпись: «Продаю».
В чём тут дело? Остаётся лишь гадать:
что заставило построить и продать,
это радость написала иль беда...
И разносят по России поезда,
дробью мучая стальную колею:
продаётся, продавайте, продаю...
Ночью вздрогнешь, сон рассыпав на куски, –
это поезд или кровь стучит в виски,
иль колотит, беспощаден и жесток,
над страной аукционный молоток?
* * *
Ты в своей захлебнёшься весне
от простора и вечных загадок –
заверни ненадолго ко мне,
успокойся в моих листопадах.
Размечтайся в моей тишине,
посмотри: никакой суеты в ней,
улыбнись отраженью в окне,
сбрось в прихожей поспешные ливни.
Освежая, пройдись ветерком,
беспорядок не бойся нарушить,
без умолку журчи ручейком –
я ещё не отчаялся слушать,
я ещё не сумел разгадать
все интриги в своих мелодрамах,
я ещё не успел разломать
из пьянящего воздуха замок.
Я надеюсь ещё, что смогу
в заповедную тайну вглядеться...
Если нет – для тебя сберегу
и тебе завещаю в наследство.
* * *
Всё хорошо: ты не сходишь с ума
и не настала в июле зима.
Сопка белеет – так это за городом
в стаю сбиваются белые вороны
и над страной разлетаются сворами
в разные стороны белые вороны...
Как мы их ждали в дому опустелом –
стены пожухлые мазали мелом,
помнишь, как мы подносили лампады
к белым окошкам в разгар снегопада,
как нас пронзала насквозь и без промаха
белая майская одурь – черёмуха?
Как всё нелепо: не знаю я, где ты,
нас раскидало по белому свету,
все наши планы, дела и заботы
перечеркнул белый след самолёта...
Слушай меня: я тебя заклинаю –
не проворонь белых воронов стаю.
Может, они не минуют твой сад,
может, с собою тебя пригласят.
Всё позабудь – нас спасут и излечат
белые крылья друг другу навстречу...
Дремлет на крыше, свернувшись узлом,
ворон, укрывшийся белым крылом.
Снегопад
Покой с тревогой вечно рядом.
Случилось так: сквозь мой ночлег
шёл, задыхаясь, первый снег –
я был разбужен снегопадом.
Притихший город. За окном
проспект баюкала прохлада,
и мягко снежная услада
его укутывала сном.
Казалось, в мире всё дурное
исчезло, лучшее сбылось,
так почему же не спалось
среди всеобщего покоя?
Стою в просторной тишине
Наедине с своей судьбою.
– Пойми себя и стань собою, –
она нашёптывает мне, –
и жизнь пойдёт без маскарада…
Но близится начало дня,
и ускользает от меня
ночная тайна снегопада.
* * *
Когда двух сонных голубей
октябрь к окну прижал рассветом,
как будто сделалось теплей
в твоём жилище непрогретом.
И ты с улыбкою рассеянной
в тарелку разминала крошки,
забывшись, что пора осенняя –
уже заклеены окошки.
Уже всё небо исцарапано
ветвями голыми до боли,
и мы в квартиры запечатаны,
как в заказные бандероли.
И будут месяцы дождливые
и заунывные метели,
и будут птицы терпеливые
в окно стучаться до апреля…
Как объяснить воздушным странницам,
что наступил сезон разлуки
и к ним с подарком не дотянутся
твои беспомощные руки?..
Репортёрам
Манящий воздух бесконечного простора
волною жгучей твою душу бередил –
самой судьбой ты был назначен репортёром,
а назначение редактор утвердил.
И ложь трибунную, и возгласы, и вздохи,
святую правду, взрывы хохота и стон –
надрывный голос неразгаданной эпохи –
хватал безудержно твой жадный диктофон.
Век журналиста беспокойный и короткий:
кого-то пуля, как ни дёргайся, найдёт,
другой износится, а тот сгорит от водки,
кого-то к вечности доставит вертолёт.
Но как бы жизнь тебя ни мяла и ни била,
ей твой хребет и не согнуть, и не сломать,
ты свою совесть, как полцарства за кобылу,
пусть не надеются, не станешь отдавать.
Бывает холодно, и тягостно, и душно,
но все напасти ты достойно победишь…
Да будет вечно и надёжна, и послушна
твоя проворная компьютерная мышь.
Земля страдает от нелепостей и вздора,
но крепнет разум – и пути иного нет,
а мир живёт, пока кочуют репортёры
и дышат истиною полосы газет.
* * *
Меж Западной Сибирью и Восточной
плывут по Енисею острова,
когда ветра заряжены восторгом,
трепещет ярким парусом листва.
Слоистых туч сорвавшаяся кровля,
и от Саян до Карского – сквозняк,
на западной горе царит Часовня,
а на востоке скалится Такмак…
В тот день скала не удержала Юру.
Пока с землёй не встретилось лицо,
подкоркой мозга вспомнив десантуру,
он шарил по груди, ища кольцо,
а может быть, мелькнуло искромётно,
как летом на Часовню восходил –
проверить купол на предмет ремонта
отец Андрей его благословил…
Нырнёт ли «Ил» в эоловую яму,
взметнёт ли хиус на реке валы,
незримый путь ведёт покорно к Храму
от вечно покоряемой скалы.
* * *
С детства запомнились эти слова:
«Хлеб береги, он – всему голова!»
В омут мучительных дум погружён,
замер над хлебницей с острым ножом
и испытал оглушительный стресс:
как… неужели я головорез?!
Сани
Я всё лето готовлю сани,
перспективою обуян,
все иные дела-дерзанья
отодвинув на задний план.
Не валяюсь я на диване,
не исследую потолок,
исступлённо готовлю сани,
завершу это дело в срок.
Изготовил нащепы, стужень,
и сосновые копыла,
и полозья, что взрежут стужу
под девизом «Моя взяла!»
Друг звонит, приглашает: – Саня,
дёрнем к речке на шашлыки!
– Не могу, – отвечаю, – сани
пропадут без меня с тоски,
им страдать без моих стараний
с душным летом наедине.
Ночью видят метели сани
и поскрипывают во сне…
Приосанилась мои сани,
На повозке такой – хоть в рай.
Конь храпит, и трепещут лани:
тройка подана – запрягай!
* * *
Пропал внезапно человек,
изволил как бы испариться,
его искали пять коллег,
родные и майор полиции.
Куда он подеваться мог?
Как всё туманно и зловеще,
не посылают и намёк
его разбросанные вещи.
Вдруг за обшарпанным трюмо
искусным бдением майора
находится его письмо:
«Ушёл в себя, вернусь не скоро».
И вопрошают все, скорбя:
когда ж он выйдет из себя?
* * *
Острый лайнер небеса поранил,
воздух кровоточит снегирями,
а вдали застыли облака,
как насквозь промёрзшая река.
© Александр Ёлтышев, 1986–2014.
© 45-я параллель, 2014.