Александр Файнберг

Александр Файнберг

Вольтеровское кресло № 32 (128) от 11 ноября 2009 года

Зависеть от себя – счастливый случай

 

* * *

Что мне твой Нотр-Дам? Что мне твой Колизей,
если падает снег на могилы друзей?

Что, красотка, бассейн? Что мне твой лимузин,
если не с кем зайти в угловой магазин?

Что мне сотовый твой в ресторанном дыму,
если некому больше звонить по нему?

Меж крестов я пройду по январскому льду.
С плит холодных я веником снег обмету.

Ты, подруга, езжай. Ты меня не жалей.
Я пешком добреду до берлоги своей.

До двора, где у джипов толпится с утра
с деловитыми лицами рвань-детвора.

Где на голых деревьях собор воронья,
Где берлога – и та уж почти не моя.
 
Гаупвахта
 
Я на «губе» приказом командира.
Проснись и пой, солдатик молодой!
Гуляет тряпка с хлоркой и водой
по доскам генеральского сортира.
 
Такую б, командир, тебе квартиру.
Вот это был бы барабанный бой.
Пореже б ты заруливал в запой,
поменьше б от меня тебя мутило.
 
А так?.. Ну что?.. Настырнее вдвойне
зубри уставы и служи стране,
с телефонисткой балуйся в каптёрке.
 
Страна ещё построит благодать.
Вот только б ей на тряпки да на хлорку
валюты у Зимбабве подзанять.
 
* * *

Ну чем твоя набита голова?
Блаженная, нам чудеса не светят.
Мне в бочке мёд не выкатят медведи.
Тебе не крикнет лебедем сова.

Мечтаешь – вознесёт тебя Москва.
И принц заморский за тобой приедет.
Ага. Наследный. Он уже в карете.
Он срочно учит русские слова.

Уймись, подруга. Не летают лоси.
И чуда в решете никто не носит
не потому, что нету решета.

Одно лишь исключение – поэты.
Два чуда размыкают им уста,
два дива дивных – водка и сонеты.
 
* * *

С кем на ковре ты? С кем ты на диване?
От ревности я – в стойке на ушах.
Уэльский принц иль аравийский шах
тебе браслет на ножку надевает?

Я думаю, народом сжат в трамвае,
под мат в исконно русских падежах,
какой же безнадёжный я ишак.
Таких и в Карабахе не бывает.

Ну что мне твои ведьмины глаза?
И вспышка губ? И рук твоих лоза?
Зачем живу, собою не владея?

Любовь? Не только. Всё легло не в масть.
Ни доблестей, ни подвигов, ни денег.
Вот и трамвай сломался, твою мать.
 
Алкоголик
 
Штаны – в заплатах. Жинка – без колец.
Где водка – там выламываю рамы.
А что до продовольственной программы –
так вот он, мой солёный огурец.
 
 А нету водки – не кричи: – Конец!
 
Подумаешь, трагедия и драма.
Разлитый, как положено, по граммам,
одеколон – он тоже молодец.
 
Учись, как жить, заокеанский бармен.
Я марганцовкой глицерин разбавлю.
От политуры тож не откажусь.
 
Гуляй, душа! Не зря я пожил, братцы.
Я столько выпил за святую Русь,
что долго ей теперь опохмеляться.
 
* * *
 
Приметы детства. С ветерком пальто.
На завтрак – жмых, а к ужину – простуда.
Там я мечтал найти кошель раздутый,
но тот, который не терял никто.
 
Абсурд, ей-богу. Но зато потом
не стал я ни Гобсеком, ни Иудой.
А где виновен был хоть на минуту,
стоял с повинной, как перед крестом.
 
Искал я душу даже в падшей дряни.
Терял друзей. У смерти был на грани.
Но ключ не подбирал к чужим дверям.
 
Вот и стою теперь на пепелище.
Блаженны, кто себя не потерял.
Их никогда, нигде, никто не ищет.
 
* * *

На клык поддел ты времечко лихое.
Подругу продал. Друга посадил.
Теперь, крутой, диктуешь ты один,
кого – на трапы, а кого – на сходни.

Судить не мне – ты свят или греховен.
Попа купи, коль вправду господин.
Попу не жалко для господ кадил.
А мне в тебя и плюнуть неохота.

Грозишь? Во смех! Не трать свинца, дружок.
Мне жизнь сама наполнит посошок.
Да и тебя вослед за мной отправит.

Вот там он и решит – последний суд –
кого из нас поднимут вверх по трапу,
кого по сходням вниз поволокут.
 
* * *
 
С вами я навек повязан, братцы,
общим горем, общею виной.
Но верёвку мылить иль стреляться, –
это вы решайте не со мной.

Горек хлеб, и в никуда дорога –
в этом я вам кровная родня.
Но являться выскочкой пред Богом?
Нет уж, братцы. Это без меня.
 
* * *
 
У попрошайки доля нелегка.
То от поклонов поясницу скрючит,
то в рожу угодит плевок летучий,
то взвоет зад от крепкого пинка.

К тебе ж бычок златой издалека
сам прискакал. Вот случай, так уж случай!
И ты, за грош полжизни отканючив,
схватил его, как надо, за рога.

Теперь ты сам несчастных попрошаек
пинками гонишь от своих лужаек.
Меня ж к застолью кличешь в особняк.

Ну нет уж. Сам хлебай своё винище.
По мне так лучше сотня злых бродяг,
чем хоть один разбогатевший нищий.
 
Воры
 
Не дом чужой, а логово луны.
На стенах тень хозяйского забора.
А мы с тобою – два счастливых вора.
И нет ни перед кем у нас вины.

Два беглеца. Две певчие струны.
Над лунным ложем два преступных взора.
Но в наших поцелуях нет позора.
Они от слёз восторга солоны.

Крадём любовь у смерти на краю.
Но ведь крадём не чью-нибудь – свою.
Так зацелуй меня, моя отрада.

Благословен рискованный ночлег.
Мы воры. И гореть нам в топках ада.
Но лишь за то, что крали не навек.
 
Любовь
 
У входа в небо я тебя искал.
Был сердца крик. Но не было успеха.
Лишь над горами громыхало эхо
Да камни взвыли, падая со скал.

Меня и океан не приласкал.
Мой зов, что оказался не по веку,
В воронку сгинул крабам на потеху,
Да свистнул ветер солью по вискам.

Песок пустынь шипел в моих следах.
Меня вокзалы помнят в городах.
Но ты всю жизнь была со мной в разлуке.

Сегодня ты пришла к моей беде.
На плечи нежно положила руки.
Родная, поздно. Нет тебя нигде.
 
Ташкент. 1943.
 
Над мастерской сапожника Давида
На проводах повис газетный змей.
Жара. По тротуару из камней
Стучит к пивной коляска инвалида.

Полгода, как свихнулась тётя Лида.
Ждёт писем от погибших сыновей.
Сопит старьёвщик у её дверей,
Разглядывая драную хламиду.

Плывёт по тылу медленное лето.
Отец народов щурится с портрета.
Под ним – закрытый хлебный магазин.

Дом в зелени. Приют любви и вере.
Раневскою добытый керосин.
Ахматовой распахнутые двери.
 
Дилемма
 
На смерть людскую всяк имеет взгляд.
И зря я тщусь законопатить уши.
Одни горланят, что бессмертны души,
другие про забвение галдят.

Ну хлопоты! Кто в рай спешит, кто в ад.
А мой сосед разделывает туши.
Он в мясниках живёт себе, не тужит.
Есть кость, есть мясо – вот и весь расклад.

Я, как в глухой тайге, в вопросе этом.
Стою незнайкой посреди планеты
и удивляюсь только одному –

мы бездну лет не ведаем на свете,
как жить нам научиться по уму,
но каждый хочет всё узнать о смерти.
 
Вступление для европейца

Европа, ты ещё не поняла,
что означает слово «домулла».
Займись ликбезом, старая галоша,
пока от лавров дуба не дала.

Я что вбиваю в голову твою?
А то, что в голубом моём краю
лишь мудрых величают домуллою.
Как домулла, с тобой я говорю.

Глаза слепые протерев от сна,
послушай, как звучит моя струна,
и знай, что речь идёт о перепёлке,
когда ты встретишь слово «бедана».

Теперь «супу» я разъясню тебе.
Супа, Европа, это канапе,
на коем и едят, и спят под небом,
и женщину ласкают и т.п.

А что «насвой»? Насвой не даровой.
Но я насвоем поделюсь с тобой.
Чем никотином лёгкие поганить,
ты лучше под язык забрось насвой.

Когда ж, Европа, ты затеешь пир,
желая постным обескровить мир,
ты над капустой не шумовку вскинешь,
ты вскинешь над капустою «капкир».

Но коль едой займёшься ты всерьёз,
нарубишь лук, не утирая слёз,
и для котла разделаешь барана,
с восторгом назову тебя «ошпоз».

Что до «касы», то я свою красу
на этот пир с собою принесу.
Ты порцию, положенную гостю,
клади мне не в тарелку, а в касу.

Всё то, что скучно, не идёт в молву.
Но скучный пир твой я переживу.
А вот уж если будет он весёлым,
то этот пир я «тоем» назову.

А что такое, спросишь ты, «ляган»?
Гони за объясненье чистоган.
Желе ты дашь на блюде из фарфора.
Плов на лягане я подам богам.

Однако стоп. Я закрываю рот.
Не дай аллах, в башку твою придёт,
что я к тебе напрашиваюсь в гости.
Не обольщайся. Всё наоборот.

Вступленье кончу словом «Биссмилля»!
Его скажу я, сердце веселя.
В нём истина лежит – «Аллах всесилен».
А истина – и бог мне, и судья.
 
* * *
 
Здесь и просторно, и высоко.
И к чайхане на берегу
сбегают мазанки посёлка
и замирают на бегу.

Чайханщик горд самим собою.
Постиг он звёздные миры.
Восходит в небо голубое
зелёный свет от пиалы.

Собака дремлет под навесом.
И с вечной думой о земном,
присев на корточки, невестка
разводит дым под казаном.

Здесь те же ниши, те же плошки.
И в центре низкого стола
ложится свежая лепешка.
Она по-прежнему кругла.

Всё моей памяти знакомо.
В снегу вершины. Этот быт.
Калитка. Дворик. Номер дома.
Лишь номер века позабыт.
 
Сентябрь
 
Приходит пора золотого пера.
Любимая,
осень стоит у двора.
Стоит, осыпается.
Завтра над ней
проплачет последний косяк журавлей.
На смену туманам придут холода.
В дождях проливных поплывут города.

Любимая,
осень стоит у двора.
У мистера Твистера денег гора.
В моём же владенье
мерцанье листвы.
Перо золотое, бумага
и Вы.
Да на столе деревянном полна
средь яблок осенних
бутылка вина.
 
...Осыплются дачи за городом шумным.
Уже к ноябрю приготовлены шубы.
И кто-то Вам пишет письмо из Москвы.
Конечно,
конечно, уедете Вы.
Вздыхаете к вечеру:
– Как я устала.
Как много листвы в эту осень опало.
И всё так печально.
И всё так нелепо.
Что делать, любимый?
Окончилось лето.
 
Люблю я последние дни сентября.
Скрипичным оркестром охваченный город.
Люблю эту свежесть
и ясность погоды.
Природа спокойно уходит в себя.

Уходит...
Как мало уверены мы
что все возвратится к нам после зимы.
В последних туманах скрипят флюгера.
Любимая,
осень стоит у двора.
 
Она в догоранье короткого дня.
Прощаньем овеяны кроны и лица.
Всё шепчет «прости»
и не может проститься.
И женщина горько целует меня.
 
* * *
 
Зависеть от себя – счастливый случай.
Не дай, Господь, зависеть от господ.
То от ворот получишь поворот,
а то и в рожу ни за что получишь.
 
Зависеть от рабов – куда не лучше.
То поднесут с отравой бутерброд,
то вытопчут от злобы огород,
а то и дом спалят благополучно.
 
Дошло теперь, куда ты угодил?
Налево – раб, направо – господин.
А посреди – рябинушка у тына.
 
Куда же ты вколотишь свой шесток?
В тебе же – ни раба, ни господина.
Вот корень одиночества, браток.
 
© Александр Файнберг, 1989–2009.
© 45-я параллель, 2009.
 

Подборку подготовила Елена Атланова (Ташкент)