Александр Фридман

Александр Фридман

Четвёртое измерение № 36 (204) от 21 декабря 2011 года

День Суркова

  

Пиро(с)мания

 

Не тереби души лишай, оставь позёрство и паскудство. Садись и медленно вкушай моё наивное искусство. Пускай снаружи суета сует суёт. Снуёт повсюду какой-то сброд, ища места расставить чтоб свою посуду. Они, припомнив чью-то мать, идут шеренгами по трое, одни – желая всё сломать, другие – жаждя всех построить. Решат по нам c тобой пройти – следы не вытравить стрихнином. Они, запутавшись в сети, в реальность рвутся, и они нам на фоне бледно-голубом, умело пользуясь моментом, собаку сделают гербом, ну а медведа – президентом.

 

Прошу, попробуй преумножь мою беспечную отвагу, чтоб снова мой перо-штык-нож кромсал враждебную бумагу. Неспешно сделай мне минет, глубокий, как порою рифмы в моих стихах... Что значит «нет»?! Уверен, что поговорив, мы найдём разумный компромисс, и ты раскроешь рот отважно, и я скажу: «Спасибо, мисс!» Точнее, миссис. Но неважно. Не зря себя мы отдаём друг другу в каждой новой строчке – быть одинокими вдвоём приятней, чем поодиночке. Но разве может что-то быть в твоём ко мне случайном чувстве? Вот если б ты могла любить меня, как я себя в искусстве, то это было бы всерьёз, а может, даже и надолго. Пора избавиться от грёз, а заодно – от чувства долга, и вмиг разделаться с тоской, поставив там, где нужно точку, ведь женской рифме под мужской приятно, даже если в строчку.

 

Но ты, боюсь, проснёшься вдруг и спросишь: «Блин, при чём тут «пиро»?!» Отвечу я, любезный друг, словами нашего Шекспира. А впрочем, нет, для простоты уж лучше я скажу своими (Шекспира не читала ты, хотя и знаешь это имя). Но глаз твоих неясный цвет и в них туман и поволока, похоже, вынудят в ответ припомнить что-нибудь из Блока о блочном аде из квартир: Начало дня. Кровать. Будильник. Раздумья. Тапочки. Сортир. Зевота. Кухня. Холодильник. Охота снова лечь поспать, но ждёт постылая работа. Рабочих дней косая пядь и беззаботная суббота... Вот так проходит день за днём, и, между прочим, очень быстро. Гори же всё оно огнём! В шкафу давненько ждёт канистра...

 

Совершенно летнее

 

Бежать вперёд пропал азарт, но, как нас учит наша пресса, теперь движение назад – один из признаков прогресса. Как прогрессирующий рак, мы наслаждаемся картиной страны, скатившейся в овраг, и там застигнутой путиной. У рака выбор небогат – плита, кастрюля и шумовка. Иначе – взгляды на закат и экстремальная зимовка. Как настоящий альпинист, я выбрал гору, что повыше, залез наверх и начал свист, но жаль, никто меня не слышит. Я взять пытался ноту «ре», но не сумел, себе на горе. И вот я, сидя на горе, с тоскою думаю о море. А кто-то пляшет, как сатир. А кто-то утром арестован. А кто-то спрятался в сортир и там читает «Rolling stone». А я за хлебом вот иду (мы все идём за ним по жизни) и у прохожих на виду терзаюсь думой об отчизне. Хотя в деревне я чужой, и хата где-то возле края, переживаю всей душой, слезу скупую утирая. Не помню я, как был рождён, и остальною помню смутно, поскольку даром награждён всё забывать ежеминутно. И кажется, идут года, но остаётся всё, как прежде. Всё точно так же, как тогда (ну, разве только, умер Брежнев). Писать бы мог я о себе, пишу однако о России, Кремле и прочем ФСБ, хотя меня и не просили. Довольны граждане вполне существованием в застое, и говорят нередко мне, что из порожнего в пустое не нужно больше воду лить, а нужно просто быть собою, свою судьбу чтоб не делить с Её безрадостной судьбою. И древнерусская тоска с древнееврейской вперемешку, напоминая вкус песка, способна вызвать лишь усмешку.

 

Когда дошёл я до ларька, вокруг уже стояло лето. В тени укрывшись козырька я сочинил зачем-то это: «В архив отправлен месяц май. Вкушая летнюю свободу, одежду лишнюю снимай, ступай к реке и прыгай в воду. В воде не плавает ОМОН в своём унылом камуфляже. Как царь наш мудрый Соломон, лежи и ляжки жарь на пляже. Смотри, как девушки стройны, уже раздетые по моде. А что касается страны, пройдёт и это. Всё проходит».

 

Два эклера

 

На город сумрак лёг устало, и разум гонит мысли прочь. Окончен день. Для всех настала покой дарующая ночь. Глазам подробностей не видно, но оттого яснее суть. И в поздний час непоздний Фридман бездарно силится уснуть. Схватив бумагу, он со злости, где каламбуром, где матком, слова вбивает, словно гвозди, карандашом, как молотком. Летящие на крыльях ночи хватает фразы он рукой. Писать уже давно нет мочи, но трудно обрести покой. Однажды он, в начале лета, себя клешнёю, будто краб, давил, чтоб выдавить поэта, но выдавился только раб. Его история достойна в умах остаться и в сердцах, пускай она и непристойна, как палка, что о двух концах. Стремится в рай душа живая, однако тело тянет в ад. Поэт живёт, уйти желая в астрал, в запой, в неадекват. И что с того, что жизнь убога? Поэт стремится к одному: быть эпигоном сразу бога, отчёт давая лишь ему.

 

Душевная гноится рана и нарывает без конца, а ночь, начавшаяся рано, всё не заканчивается. Лежат на кухне два эклера, на вкус похожие на лесть, и Фридман, мрачный, как галера, пришёл, чтоб разом оба съесть. И смазав рану сладким кремом, он, как и прежде, вновь и вновь, героем бродит по поэмам и ищет рифму к слову «кровь». Однако он в своих повадках не одинок – таких, как он, чуть менее, быть может, гадких, полно: им имя – легион. И если правда – всё, что в «личках», поэты есть у нас везде: живут у Чёрта-на-куличках, в Тмутаракани и в пи3де. Живут под сенью мухоморов, лисичек, белых и опят. И зная их упрямый норов, уверен я, они не спят. И в Теберде, и в Петергофе к чернилам тянется рука, и в каждой чашке много кофе (не меньше, чем в стихах РК). Чернила – это только образ, и в перьях тоже нет нужды, но компоненты MS Office моей поэзии чужды. Но нужно дать свободу людям, и это значит, как котят слепых, учить мы их не будем – пускай же пишут, как хотят, укрывшись где-то в недрах блогов, и тем довольные вполне, что ловко скрылись от налогов на пребывание вовне на шаре, круглом, как картофель (есть вариант ещё: яйцо), там, где все в profile, т.е. в профиль нередко на одно лицо.

 

Декабрь

 

К.Р.

 

Декабрь. Ночи всё длиннее. Поэт за письменным столом сидит, но мысли бродят вне и находят временной разлом вдали от берегов Невы, и на свет являются стихи о том, что было в дни былые в краю, где ночи так тихи. Хотя и там навряд ли рады суровым прелестям зимы, но нет ещё Верховной рады и помаранчевой чумы. С себя последнюю рубашку никто не даст снимать за так, и против ляха точит шашку неугомонный гайдамак. Там, невзирая на бальзаковский возраст свой, среди полей в атаку грозную казаков ведёт неистовый Палей... Страдать в плену духовной жажды не станет автор сих картин, который сам сказал однажды, что не поэт, а гражданин, но сохранить сумел беспечность в довольно зрелые года. Сейчас он выйдет. Может, в вечность, а может, просто в никуда, откуда смотрят безразлично на всю земную дребедень. И понимает он отлично: сегодня самый важный день. Внизу давно готова лошадь. Чего теперь попишешь тут? Пора вести полки на площадь, ну а поэмы подождут. Пока не будет конь свирепый под Искрой мчаться поутру, чтоб о предательстве Мазепы скорее сообщить Петру. Сегодня эту новость в тайне ему придётся сохранить, и в начатом повествованье внезапно оборвётся нить, что для истории не внове. Оставив засветло кровать, поэт себя на полуслове сегодня должен оборвать, но никогда на полуделе не оборвать себя ему…

 

Декабрь. Нервы на пределе. Дорога к свету – через тьму.

 

Размышления по поводу 4 ноября

 

Мои слова опять за свинство cочтут, но не могу молчать: День Всенародного Единства нам повелели отмечать, но этот день, как утро казни, встречаю я почти в слезах, поскольку если он и праздник, то со слезами на глазах. Да, это так. Скажу вам больше: ведь если бы не этот день, то мы бы с вами жили в Польше! Такая вот выходит хрень. Прочёл я в жизни пару книжек (нет, не считая букваря) и знаю про Марину Мнишек и про Лжедмитрия-царя, и не хочу на торт плевать я на ваш, тем паче, ссать в вино, но для чего, скажите, братья, нам это лживое кино?! Чем пращурам не угодили вот, например, поляки те ж?! Полки зачем-то снарядили в Москву и подняли мятеж! Деды потешатся на славу, а нам расхлёбывать потом! Ну, или вот возьмём Полтаву с Мазепой, Карлом и Петром: любовный этот треугольник непросто было закруглить иначе, как посредством бойни (нет, лучше пидоров не злить), но я скажу в порядке бреда, что, может быть – поди проверь! – не разгромили если б шведа, мы жили б в Швеции теперь, и там, объединив усилья, без катаклизмов или клизм (а если проще – без насилья) построили б социализм! Для сожаления причины серьёзны, что ни говори. Ну вот, к примеру, те же финны когда-то были дикари, навроде ненцев или хантов! А ныне? То-то и оно... Перенесёмся в город Кантов, неокантованный давно: не немцам он и не полякам уж много лет принадлежит, а под российским гордым флагом в руинах бережно лежит. И так повсюду, между прочим, от Сочи и до белых льдин. Конечно, мы как лучше хочем, но результат всегда один. Французов забывать не станем мы тоже: вилами в пургу прогнать сумели их крестьяне. Как ни пытаюсь, не могу без рюмки водки и закуски понять мотивы их борьбы – одних, болтавших по-французски, другие заменили бы, и все дела! Чего же ради они взялись за топоры? Неужто при французском дяде им было б хуже?! С той поры минуло двести лет почти что. За это тоже по одной! Любезный друг, чего молчишь-то?! Да не печалься ты, родной! За наши славные победы легко идёт и самогон! А если б не отцы и деды, пришлось бы пить «Наполеон».             

 

Памяти снега

 

Его впервые в октябре мы холодной манною с небес могли принять, но лишь на время, и вскоре он опять исчез. Нет больше снега в Петербурге, и не найти его в Москве – здесь только грязные окурки лежат на выцветшей траве. Но если верить гидромету, снег есть в Норильске и в Ухте, где ничего другого нету, он есть в Инте и в Воркуте. В Хабаровске и в Магадане лежит он, взятый под конвой, и вообще восток весь дальний укутан снегом с головой. Рассыпан щедро он вдоль БАМа, где лишь бараки да столбы, и где какой-нибудь Обама и месяца не прожил бы. А нам, как это ни обидно, не поиграть со снегом всласть. Причина, в общем, очевидна: решила нынешняя власть не только оппонентов, но и его упрятать в лагеря (а снег, по сути, основное завоеванье октября). У снега множество изъянов, он не умён и не речист, но круче всех алексанянов, поскольку он кристально чист, а чистота страшнее смерти всем тем, как их ни назови, чьи руки до подмышек в нефти и до локтей почти в крови. Они известны, как контора, где форму носят без петлиц, и представители которой по штату не имеют лиц. Они пришли как оккупанты несчастной родины моей и повернули вспять куранты (туда, где было им милей). Но мы отнюдь не жаждем мести, и оттого-то недосуг нам всё-таки собраться вместе и перевешать этих сук. Мы тонем, мыслями рассеясь, в рутине повседневных дел, а за окном всё та же серость, однако день пока что бел. И даже если снег до срока у нас отняли втихаря, в тоске-печали мало прока, и потому-то верю я: когда-нибудь, пусть не сегодня, настанет радостный момент, и дети слепят в подворотне округлый снежный монумент.

 

Пейзаж в японских тонах

 

Японской матери сыны и дочери во время оно для процветания страны царём избрали покемона. Ну, нет, конечно, не царём, а этим... как его... микадо (как и предсказывал ВЦИОМ и группа умников «Меркатор»). В проблемах нашего Хонсю сумел он быстро разобраться: к ногтю прижал якудзу всю и заграбастал две дзайбацу. По счастью, знали мы и до того, как сделали свой выбор, что слыл он гением дзюдо (и в остальном был тоже глыбой). Уже снимаем мы кино (весьма приличное местами) о том, как в белом кимоно врагов кладёт он на татами. В веках не будет позабыт владыка дальнего востока! Прекрасен наш японский быт – глаза мы щурим от восторга! И по Японии мы все на «Жигулях» не ездим ссаных, а рассекаем по шоссе, по меньшей мере, на «Ниссанах»! Мы не готовимся к зиме, в промёрзший грунт вбивая сваи – в прекрасном нашем аниме зима холодной не бывает! Среди поэтов наше всё – не раскудрявый Пушкин этот, а исключительно Басё! Пять, семь и пять – таков наш метод. А чтобы остальные нас не посчитали мудаками, читаем для отвода глаз мы Кобо Абэ с Мураками. Свою рождаемость болтом мы поднимаем, как в хентае, и пусть завидуют потом соседи в сумрачном Китае!

 

Все покемоны любят власть, но покемона век недолог. Однако нашему пропасть не даст политнанотехнолог! Дворец покинет покемон, как только этого захочет, но власть себе оставит он: его преемник – тамагочи.

 

Не только о Ф.

 

Иду по жизни, не внимая речам неискренних вождей. Вокруг меня с начала мая стоймя стоит сезон дождей, и небо, что вот-вот заплачет, мрачнее самых мрачных мин – там Sun OS на диске прячет от нас небесный сисадмин, который смотрит вниз ехидно, где нынче на Москве-реке гуляющих почти не видно – кто в Зальцбурге, кто в Инсбруке. Фанаты самой высшей пробы, за неименьем дел иных, ведут чемпионат Европы по заполнению пивных. Ах, как приятно выпить пива и что-нибудь потом поесть, матч ожидая терпеливо, покуда силы верить есть, что всё путём и без накладок, а значит, нечего вопить. И дым отечества так сладок, что очень хочется запить.

 

Футболки наших пахнут газом и нефтью, как заведено, и всё сильнее с каждым разом, что, в общем-то, неплохо, но совсем не слышен запах пота. Дезодорант здесь ни при чём. Причина в том, что неохота всё время бегать за мячом. Они не боги, что вы, что вы, и чудо вряд ли сотворят, но мы боготворить готовы весь этот неохотный ряд. В полузащите неумехи, как и в атаке – это да. И в обороне есть прорехи... Но всё же наши иногда, пока мы тупо тянем «Guinness», приносят на своих двоих взамен обычного «они нас» такое сладкое «мы их».

 

Прямую речь беря в кавычки под шум июньского дождя, оставшись дома по привычке, но в Альпах мыслями бродя, с патриотизмом на пределе и отдыхая от поэм, провёл я эти три недели в постылом городе на М., где я не помнил, где я, кто я, и почему плохой приём, но слушал гимн однако стоя, однако стоя на своём.

 

Поезд

 

Настойчив если и напорист, то ты, конечно, без труда сумеешь сесть на этот поезд из ниоткуда в никуда. У кассы ты стоишь напрасно, купюры бережно сложив – на этом поезде прекрасном ты не случайный пассажир. Тут ни к чему тебе билеты – пусть даже ты раздет-разут, от Яузы до самой Леты тебя нашару довезут. Вступая в глупую игру, ты не вспоминай про белый свет. Бывают разные маршруты, но вряд ли кто-то даст ответ: дороги ждут тебя какие? куда приедешь и когда? увидишь ли однажды Киев и остальные города? Тут было здорово когда-то. Сейчас, наверное, не так. Но всё равно ведь поездато или, как минимум, ништяк. Вот на окно пейзаж наброшен, где встречный поезд-календарь уносит всех живущих прошлым в непоэтическую даль. Как ни жалей, как ни люби ты, как ни крутись на голове, твои плацкарты всюду биты, но, слава богу, есть СВ, уснуть в котором очень просто. Промчатся мимо снов твоих и нежный шёпот девяностых, и грозный скрежет нулевых. За ними следом вереницей – леса и сёла у реки, проводники и проводницы, сиречь полупроводники. Уж тут любому удалось бы, уснув, забыться до утра. Но будет маленькая просьба: когда придут кондуктора, не возмущайся конъюнктурой, не бегай по вагону, сядь. Оплата тут всегда натурой. Но мы же зайцы – что с нас взять? Мы ходим в лес не прогуляться, а по грибы да по дрова, и если б мы могли бояться, то не спасла бы трын-трава. Тут поступаешь, как мерзавец – и ни морковей, ни капуст. Но если ты – хороший заяц, то улетишь в терновый куст, в котором нормы этикета надёжней вкладов в ВТБ. И если ты усвоил это, то полагаются тебе горячий чай, конфета, койка и то, что за окном. Взамен всё, что ты должен – это только вести себя, как джентльмен. Быть джентльменом – это круто: всегда отменный аппетит + право выбора маршрута. Ещё – никто не запретит играть с огнём и вазелином, испытывать судьбу и стресс, считать себя неотразимым, курить, влюбляться в поэтесс. Вершить любое дело можно, не исключая мелких краж. Пусть не страшит тебя таможня – ей не доступен твой багаж.

 

День Суркова

 

Зимою снег заместо грима – бледна отчизна и седа. Зима проходит, но незримо внутри присутствует всегда. Меня почти что доконало всё то, что вижу я вокруг: «ночь, ледяная рябь канала» и новости из третьих рук. Уже ничто не в нашей власти – пришли лихие времена. Чекисты рвут страну на части, как будто это их страна. Народ на трон сажает пугал и не даёт оттуда слезть. Моя страна – медвежий угол. Так было, есть и будет есть, и не помогут тут хорваты. Свет застит дым от плана Пу. Мы сами в этом виноваты, пенять не стоит на судьбу – она слепа, как та кобыла, и вряд ли с ней уместен торг. Всё будет так же, как и было – роддом, тюрьма, больница, морг. «Живи ещё хоть четверть века», хоть половину или весь, твоя судьба, как ипотека, детерминирована здесь.

 

Такие вот шальные мысли в моей бродили голове, но и они уже прокисли назад неделю или две, когда, устав гадать на гуще, притихли небо и земля, и в ожидании гнетущем вестей алкали из Кремля. Мужья тонули в сером дыме, а жёны кутались в манто, и все узнать хотели имя, всем интересно было: кто? Но вот преемник рассекречен, и честно всё, без дураков. Пусть негодует Игорь Сечин, и пусть ликует Влад Сурков! Силовиков отряд рассеян, и либералы на коне! Но аплодировать, как все, я не стану. Всё же грустно мне, поскольку в нашем вечном скотстве лишь Салтыков-Щедрин не врёт: читай «Медвед на воеводстве» – там всё на двести лет вперёд. Любая дума об отчизне – по сути то же, что тоска, но посещает часто в жизни иллюзия, что цель близка. Вот тот канал, что льдами скован. Так замахнись же и ударь!..

 

Но завтра снова день Суркова, «и повторится всё, как встарь».