Александр Габриэль

Александр Габриэль

Четвёртое измерение № 5 (569) от 11 февраля 2022 года

Пространство нерастраченной любви

Пыль

 

Сгорят, как бездымный порох, размоются в полный ноль

дискуссии, от которых одна головная боль.

Растасканный по кусочку, стоишь на земле пустой,

почти превратившись в точку из плачущей запятой.

 

Пускай и не младший Плиний – свершившемуся вдогон

Аверченко и Феллини, придумав «Сатирикон»,

собрав воедино крохи не слишком заметных вех,

поставят клеймом эпохе задорное слово «смех».

 

Узнав, как мы, всё профукав, пытались рубить сплеча,

праправнуки наших внуков расслабятся, хохоча:

в роду, дескать, что ни ветка, то пафоса пошлый бриз.

Но что же возьмёшь-то с предков? Воинственны и глупы-с.

 

И только, привычно горек и тем заслужив time off,

вобьёт прошлый век историк в архивную гладь томов.

Что ж, бомба, давай, дотикай и вне, и внутри башки –

чтоб пылью легли мы тихой на книжные корешки.

 

Волхвы

 

Скоро небо покрасят в серое маляры,

и забросят поэты сложный узор поэм.

Человек человеку щедро несёт дары:

там дубинки, шахидский пояс и АКМ –

не какой-то корысти ради, а just for fun.

Доведи свой рассказ до точки, допой куплет.

На подарках хрустит загадочно целлофан

и открыточка с пожеланием долгих лет.

Раз уж кто-то давным-давно изобрёл огонь,

не тушуйся: спали других или сам сгори.

Вот в твой город неспешно входит троянский конь.

До чего интересно, что у него внутри.

Там гранаты ребристый бок, воронёный ствол,

там ночной цифровой прицел и короткий век...

Оттого, что порой человек человеку волхв,

человек человеку –

часто –

не человек.

 

Доктора

 

Неизменно довольны собой,

доклевав витаминные крохи,

над землёю парили гурьбой

птицы доинтернетной эпохи.

Обходясь без мадридов и ницц,

пролетал торопливо, как росчерк,

вдоль периметра наших границ

стратегический бомбардировщик.

Жизнь опять хоронила мечту –

каждодневно, привычно, устало.

И генсек с манной кашей во рту

нёс пургу, как генсекам пристало.

В сонном царстве вранья и тоски

с каждым днём тяжелели вериги...

Хорошо, что всему вопреки

были книги. Обычные книги.

Одиночки нащупали дно

в непрерывном хождении строем.

Им из двух оставалось одно:

просто чтенье и чтенье запоем.

Хоть летели на риф корабли,

слепоту полагая за благо,

нас лечили, как только могли,

доктор Чехов и доктор Живаго.

 

Предчувствие зимы

 

Остались только в книгах приключения.

Есть лишь покой, исполненный значения.

Твоя Итака ждёт тебя, Улисс.

В термометре – усталый столбик Цельсия

бредёт, как похоронная процессия

безмолвная, по переулку вниз.

 

Как прежде, сердце с разумом не знаются,

и снова провода разъединяются,

исполнив прихоть проржавевших клемм.

А сверху, мёрзлым слоем землю выстелив,

летят, как льдинки, прописные истины.

Но где они прописаны? И кем?

 

 

В родстве нездешнем чёрное и белое,

и частное объединилось в целое,

гармонию, как счастье, обретя.

И, с небесами не дружа суровыми,

снег, падая, становится сугробами –

аморфными, как пена для бритья.

 

Что наша жизнь? Игра воображения,

нехитрых санок резвое скольжение,

движение из полутьмы во тьму.

И в этой бесконечной тихой замяти

виновно, как всегда, пространство памяти

в рожденье слов, не нужных никому.

 

Улитка

 

Пугливая инвалидка, невзрачная, словно гном,

ползи же, ползи, улитка, накрывшись пробитым дном

простого, пустого быта. Стелись же, за пядью пядь...

Привычно, что дно пробито, и снизу стучат опять.

 

Мозгов у тебя немного, в эмоциях – тишь да гладь...

Поэтому – брюхонога: поползать бы да пожрать.

Холодная, словно иней, с рогами взамен ушей...

Спираль прихотливых линий, похожая на мишень.

 

Моллюск – а такая сила, такой первородный клей,

что время смолой застыло на раковине твоей,

захлопнулось, словно двери в чиновничий кабинет...

А мы всё никак не верим, что времени больше нет.

 

Воробьи и люди

 

Осень пестует воду в ступе

потемневших воздушных ям.

Дождь, начавшись, прицельно лупит

по нахохленным воробьям.

По законам, угодным Богу,

и надеясь на «Даждь нам днесь»,

воробьи улететь не могут.

Воробьи остаются здесь.

Не сыграешь в принцесс и принцев

и не выйдешь из зон боёв.

Выживание – общий принцип

человеков и воробьёв,

Ведь Создатель и тех, и этих

общей нитью в иглу продел.

И остался на этом свете

тем и этим один удел:

вечный поиск тепла и хлеба

с долгим счётом земных скорбей...

 

Но чирикает что-то в небо

менестреляный воробей.

 

Музыка

 

Пусть лишимся мы многого, Господи. Пусть

измельчаем на фоне словесного сора.

Оставалась бы музыка – жаркой, как пульс,

отдающийся громом в висках дирижёра.

Пусть не лодка она, но уж точно весло

в утлой лодке среди мировой круговерти.

Пусть не символ добра, победившего зло,

но прямое отличие жизни от смерти.

И когда не спасают тебя образа,

мир от ветра продрог, и беснуется Кормчий –

ты уходишь к себе. Закрываешь глаза.

Надеваешь наушники. Делаешь громче.

Устареет, как будто Святейший Синод,

всё на свете на белом. Лишь пусть неустанно

поднимаются ввысь иероглифы нот

по причудливой лесенке нотного стана.

 

Партия

 

Одинокая свечка застыла в тугом парафине,

неприкаянный день поумерил свои децибелы...

Помнишь: «Партия, штабс-капитан!» – фразу в стареньком фильме,

где плохое с хорошим делилось на красных и белых?

Всё как будто сложилось. Ни голода в жизни, ни жажды.

Отчего же повсюду, ошую ли я, одесную,

настоящее время колышется дымкой миражной

и никак не позволит понять свою сущность земную?

А снаряды ложатся всё ближе, всё более кучно,

игнорируя боль и расклад зодиачного знака...

Да, конечно же, партия. Эндшпиль технически скучный,

но в итоге он – гибель всерьёз, по словам Пастернака.

 

Лишь порою альбом старых фото затянет, приманит

в ту страну, от которой не сыщется даже макета,

но на карте которой есть пункты Припапье, Примамье,

чьи границы хранили меня от кромешного света.

 

Функция места

 

Счастье вряд ли могло обойтись без меня,

хоть являло немало сноровки.

Распашонка-квартира, «Три белых коня»,

трёхкопеечный вкус газировки.

Были б други и книги по младости лет;

с остальным можно запросто сжиться

и забить на отвратность столовских котлет

и убогие польские джинсы.

Нам давалась от силы квадратная пядь,

но хотелось жить долго, до сотни,

несмотря на отраву в формате ноль пять

и глумливый оскал подворотни.

Сердце билось полней, сердце билось быстрей,

в ритме птичьей взволнованной трели...

И порою в продмаге «давали курей» –

голубых, словно небо в апреле.

И пока чахлый лидер великой Руси

на трибуну то шаркал, то топал,

сквозь помехи врывалась в эфир Би-Би-Си

и крутила то «Slade», то «Deep Purple».

Как всё было стабильно: рекордный надой,

встречный план, загнивание Веста...

 

Но ведь счастье, когда ты совсем молодой,

зачастую – не функция места.

 

Война

 

Идёт война. А говорят, что это мир.

Но мир запущен, словно сломанный сортир –

такой, что морщит нос небесная контора.

Все философствуют: «Такие времена...»,

а те, которым опротивела война,

ведут на линию огня парламентёра.

 

В парламентёрах – гуманист, как пастор Шлаг.

В его руке дрожит голубкой белый флаг –

в дыму и пламени попытка диалога.

Ведь вроде люди же кругом – и те, и те,

и все мечтали о любви и красоте

и одного, по сути, прославляли Бога.

 

Но тут – по снайперу от каждой стороны,

они сомнениями не отягчены

и навык меткости доказывают делом.

Два точных выстрела. Всего-то «хлоп» и «хлоп»:

парламентёру – пуля в спину, пуля в лоб.

И флаг лежит. И лужи красного на белом.

 

И генералом побеждённый дипломат

от унижения краснеет, как томат,

потом бледнеет под умелым слоем грима.

Его усилия – как выстрел в «молоко»...

 

Война – любая! – начинается легко,

зато, уже начавшись, неостановима.

 

Январский вечер

 

Январский вечер экономит свет,

сил на уют окрестный не истратив.

Он скучно идентичен – следом в след –

с десятками декабрьских собратьев,

легко сужает в точку окоём,

и, приходя стремительно и яро,

закрашивает сумрачным углём

привычно серый профиль тротуара.

Ежевечерне, словно на пари,

с покорным постоянством крепостного

сменяются плюс три на минус три,

и сердце Кая замерзает снова.

День пролетает – быстрый, словно блиц,

и прячется в темнеющий подлесок.

Скрывают окна выраженья лиц

под кружевным никабом занавесок

так, будто бы снаружи – силы зла,

которые развеются с рассветом...

 

И кажется, что жизнь почти прошла.

И что январь осведомлён об этом.

 

Вглубь

 

Если смотришь снаружи, из космоса – да, пастораль.

Если смотришь снаружи – наш мир переполнен любовью...

А внутри, на Олимпе – беда соревнуется с болью,

остальным – белым льдом выпадает в осадок февраль.

 

«Сотворение мира» – проект, неудачный весьма,

но свободен от всяческой критики проектировщик.

Вот и жизнь получилась нелепой и беглой, как росчерк,

как холмистая подпись в конце делового письма.

 

Человек недоволен другими. Но больше – собой.

Он вжимает себя в трафарет, в изначальное слово;

а копанье в себе – нечто вроде подлёдного лова,

ибо лучше безрыбье, чем, скажем, грабёж и разбой.

 

Человек смотрит вглубь. Так в витрину глядит манекен.

А вокруг распадаются в пыль византии и римы...

И по мере того, как уходят все те, кто любимы,

человек утончается, делаясь точкой.

Никем.

 

Машина времени

 

И длилось детство, чистое, как горница,

хоть были там бессонница, бескормица,

обломки недостроенных мостов...

Но время, как будённовская конница,

ворвавшаяся с гиканьем в Ростов –

 

оно не назначает вам свидания,

оно взрывает сваи мироздания,

взметая ввысь улёгшуюся пыль,

и возвращает счастье и страдания –

весь старый стиль, годящийся в утиль,

 

весь этот быт с приёмниками громкими,

дискуссии с соседями неробкими,

познавшими печаль своих утрат,

и дворик меж хрущёвскими «коробками»,

темневший, как Малевича квадрат.

 

В уэллсовском безумном ускорении

летит куда-то вдаль машина времени

и честно возвращает мне моё

фрагментами случайными и древними

страны, где на верёвке меж деревьями

постиранное сушится бельё.

 

Замедление

 

Вот так пройдёшь незримую границу,

и дальше не живётся, только спится.

Замедлены и съёмка, и монтаж.

И воздух разрежён, как в Гималаях,

и костерок зачах и не пылает,

и гул затих, и душу не продашь.

 

Не сложены, как прежде, части паззла,

и ночь цветёт трофическою язвой,

которую попробуй, заживи.

И номер Бога постоянно занят,

покуда время дыры прогрызает

в пространстве нерастраченной любви.

 

И как бы той верёвочке ни виться,

но возвращенье вряд ли состоится

туда, где свет и с белых яблонь дым...

Всё будет хорошо. Сиди и слушай,

как жизнь неутомимо бьёт баклуши,

давным-давно отбив печёнку им.

 

Да будет то, что будет. А покуда

под облаком – весенний, как простуда,

вороний грай, нахальный эпатаж...

И пройдена незримая граница,

и дальше не живётся, только спится.

Замедлены и съёмка, и монтаж.