* * *
Свистят подневольные ветры
И пеплом шибают в лицо,
Наверное, наше бессмертье
Сокрыто за этим рубцом –
За тою чертой горизонта,
Что нам не дано перейти,
И только молитве ребёнка
Открыты святые пути.
1987
* * *
Я исходил из данности зимы
И говорил нечаянные речи
Под грузом неба, раздавившим плечи,
И осторожным словом тишины.
О невозможном сне материка
Я знал кошмары, что его измучат,
И звоном неотчётливых созвучий
Пленялась своевольная рука.
И грезилось: в полёте снеговом
Настанет день безудержных печалей,
В конце прозреет, данное в начале,
И позовёт отринутым крылом.
Я жил как жил, не чувствуя вины,
Мне с каждым утром открывался вечер,
Я говорил заснеженные речи
И исходил из данности зимы.
1989
* * *
Всё, что было молитвой отмечено
И гореньем высокого дня,
Оставляет на сердце отметины –
Тишина – тишина – тишина!
Но когда отступает высокое,
Оставляя свои рубежи,
Подступает до срока (до срока ли?)
Мировое свидетельство лжи.
Всё, что было болезнью и памятью,
Составляет свидетельство дня,
И в глазах твоих скачут гекзаметры
Голубого нагого огня.
1988
* * *
Свечи потухли. И ночь наступила в округе.
Лестницы зябли в своей круговерти шатучей.
Стыли от холода зубы и ныли перила –
Чёрное небо в холодном пролёте парило.
Так напрягаются нервы звонков телефонных.
Самое страшное – это понять и запомнить.
Грусть неразборчива – всё прибирает на память,
Даже отточие, даже безлюдие комнат.
Свечи погасли. Так гаснет сознанье ребёнка.
Свет убывает, как входит под рёбра иголка –
Боль немоты, здесь не к месту заздравные тосты.
Чёрное небо упало на место погоста,
Чёрное небо упало холодным туманом,
И фонари разболелись, как старая рана,
Боль осторожною кошкой у запертой двери,
Самое страшное – это понять и поверить.
Свечи истаяли, не породив соучастья
В зыбкой поверхности мёртвых зеркал паучачьих,
Холод паучий крадётся стеною к подушке,
И угрожает – не гибелью – только удушьем.
Гулкое небо повисло в окне и дурачится,
Давних истерик следы на простынке из прачечной,
Кто там, в углу тихо просит прощенья и гибели?
Воды сомкнулись. И нас в темноте не увидели.
1980
* * *
Кто помнит меня, тот не знает меня,
Кто знает меня, ничего не запомнит:
Я темь обнаглевшего жаркого дня,
Табачный каскад непроветренных комнат,
Тщеславный рассвет не застанет меня,
Я медленно сплю, просыпаюсь устало,
И, если весна почему-то настала,
В том нету заслуги минувшего дня.
Кто любит дожди, не причастен ненастью,
Тяжёлое небо сквозит надо мной,
И я ни порукой тому, ни виной,
Что нет ни покоя, ни воли, ни счастья,
Ни хлеба насущного, ни тишины,
И что сновидения наши лукавы,
Что нас обманули и люди и сны,
И перстень с печаткой, и небо с оправой,
Земною, небесной и прочею славой,
Которой мы заживо погребены.
1987
* * *
Зеркало, подёрнутое ряской,
Словно глубь заглохшего пруда.
Небо отражается подсказкой:
В этих водах не найти следа.
Я виновен каждой половиной
Трещиной разъятого лица,
Я виновен, я пришёл с повинной,
От начала мира до конца
Я виновен. Я пришёл напрасно.
Я уйду, как было много раз,
В зеркала свободное пространство
Паутиной трещинок у глаз.
1987
* * *
Как восковой печатью,
Сцеплены гири сна,
Если стихи печатать,
Можно сойти с ума,
Где суетой дневною
Непроходимых троп,
Словно придурку Ною,
Снится плавучий гроб.
Как неизбежен поиск
Слепо-ночной руки,
Так неизбежен полюс,
Полюс твоей тоски.
Я говорю со всеми,
Всё, утаив во всём,
Нас пробивает время
Встречным ночным дождём,
Нас сохраняет время,
Точно песок со дна,
Я говорю со всеми,
Тихо сходя с ума.
Больше не беспокоюсь,
Слушая сквозняки:
Он неизбежен – полюс,
Полюс твоей тоски.
1987
* * *
Свет голубой луны
У затворённых ставень.
Господи, что же мы,
Что по себе оставим?
Рыхлую стопку книг,
Где затерялось слово,
Господи, хоть на миг
Дай бытия живого,
Кто б ни воззвал к Тебе,
Кто б ни пригубил чаши,
Каждый в своей судьбе
Станет смелей и старше,
Не помяни во зле
Нас, помянувших всуе
Имя Твоё, земле
Мертвенной адресуя,
Вечные должники
В вечность войдём как дети,
Если Твоей руки
Прикосновенье встретим.
Боже, обереги
От не Твоих соблазнов,
Пусть голоса тихи,
Суетны и напрасны,
Вслед голубой луне
Я Твой закон нарушу,
Жизнь – это смерть вдвойне,
Вырви живую душу.
Имя Твоё одно
Не поглотит бумага,
Пусть Ты осудишь, но
И осужденье – благо!
1984
* * *
Мы попали в чужой окаём,
Но и здесь, от войны, от крысиной,
Мы, пожалуй, опять не уйдём,
Как бы Бога о том не просили.
Как бы мы не вгляделись во тьму,
Тьма останется мёртвой и синей;
Не воздвигнуть треножник уму,
Как бы Бога о том не просили.
И, когда обретается путь,
По просторам великой России,
Нам в дороге опять не уснуть,
Как бы Бога о том не просили.
Иоанн откровенен в конце
Очарованной книги Завета,
Проступает печать на лице
У рождённых для мрака, для света,
Но творенье не ведает зла,
И от памяти, вырванной силой,
Остаётся на сердце зола,
Как бы Бога о том не просили!
1986
* * *
Так тягостно землёй ступая,
Где – эльфов шумная семья,
Пыль облетает золотая
С поникших крыльев бытия.
В глазу наделавший фасеток,
Господь был молчалив и хмур,
Любовь разбилась между веток,
И стал капустницей Амур:
Во след поникшей землянике –
К земле, без ладана и роз,
Где от богини славы Ники
К потомкам переходит торс.
И нам кружить жуком навозным,
Нам собирать пчелою мёд,
И будущее – не серьёзно,
И энтомолог нас распнёт…
А если нет, принять на старость,
Как в небе скрытый бубенец,
Всю подноготность и усталость,
И свой малиновый венец.
1986
* * *
Я люблю тебя так,
Что ты этого не заметишь:
Так и должно быть,
И, пожалуйста,
Не касайся
Балконных перил:
Они проржавели.
1989
И. С. Бах
Как тяжко эту музыку почуять
В последний день творения земного –
Триумф страстей в «Страстях от Иоанна»,
Немного хлеба, ворожбы немного.
В последний день всё так же неустанно,
В последний день душа себя врачует.
Я это выстрадал, я это вынес,
Что ты болишь душа поскорбной мукой?
Нет, в ожидании ночного стука,
Такой музыʹки нам уже не слышать.
В последний день всё так же неустанно,
В последний день душа себя спасает.
Мучительно «Страстями» грезит воздух –
Блестящей чернотой по бездорожью…
О, вера, всей языческою дрожью
Как я могу тебя не ужаснуться!
Триумф страстей в «Страстях от Иоанна» –
В последний день всё так же неустанно…
Когда родится звук – родится отзвук,
Когда родится боль – родится рана,
По комнате нагой распластан воздух,
Конец страстей в «Страстях от Иоанна»,
В Последний День всё так же терпеливо
За окнами цветёт нагая слива.
1984
* * *
Вчерашнею ночью осыпался клён,
И листья, как угли в золе остывают:
Осенняя данность, нестрашный урон.
В торжественном небе о нас забывают.
Не страшно кружиться ветрами – в пыли,
Неся в подреберьи осеннюю мету,
Не так ли по миру идут короли,
Прискучив наивностью старого лета!
Торжественней Баха чужих похорон,
Невнятен язык матерьяльных событий,
Где всё обнимает и пестует Крон,
Низвергнутый Зевсом в земную обитель.
Пусть Мойра прядёт конопляную нить,
Она всё грубее и в пальцах нервозней.
Тебе я уже не могу изменить,
Как позднему небу и осени поздней.
1986
* * *
Жизнь не обяжет, так обяжет смерть,
Смерть не обяжет, так обяжет память
Найти себя, немотствовать, не сметь
До наготы дотронуться руками.
Свет не обяжет, так обяжет мрак,
Мрак не обяжет, так обяжет память:
Ненайденная разболится так,
Как может разболеться только камень.
День не обяжет, так обяжет ночь,
Ночь не обяжет, так обяжет полночь
Деянья человека превозмочь.
Деревьев облетающая помощь
Спешит у светофора на углу,
Кружит над нашей памятью осенней.
И я, конечно, больше не умру,
И мне не нужно больше Воскресений.
1986
* * *
Осколок горячего чая
Разгонит любую печаль,
И, словно птенца, привечая,
Я смерти тебя обучал,
Давая простые уроки
И ветром ложась под крыло,
Твердил про жестокость полёта,
Про неудержимость его,
Про тёмные страхи паденья
С немыслимым смехом во рту,
Где ночи горбатые тени
Пытались отнять высоту, –
Селилось слепое Начало
В гнезде двух бесспорных начал:
Ты жизни меня обучала,
Я смерти тебя обучал, –
Два полюса компасной стрелки,
Два острых конца у иглы, –
Свист крыльев в дырявом простенке
Закатной пугающей мглы.
1988
* * *
Одиночество гибельней славы,
Страшнее времени,
Осторожней вечернего света.
Привкус его на губах –
Привкус горького миндаля
И йода.
Одиночество – тайна,
Которую нам не понять.
Одиночество не укрыть
В пространствах лгущих зеркал, –
Одиночество останется тайной
И в разбитых вдребезги стёклах.
1989
* * *
Мы рождены во времени гнилом,
Оно висит над письменным столом,
Оно паденьем жутким угрожает,
И, даже, если знаешь, что не так,
Часы стенные каждый раз – тик-так –
Его секундой каждой порождают.
Мы можем жить в различных временах,
Но по родному запаху тоскуем.
Спастись! Куда? Ведь мы повсюду прах,
И память нас не в первый раз страхует.
Что делать, мы подвластны всякой лжи,
И ледяные острые ножи
Подошвами прохожие шлифуют.
Не в датском королевстве, но гнилом
Гнилые тени входят в каждый дом
И на свечу негаснущую дуют.
1988
* * *
Ребячество, дарованное свыше,
И тайный след, застывший на бегу,
Ночь тихо опускается на крыши,
И я хочу кричать и не могу.
Здесь всё иное: тот же переулок,
Надсадно самосвалами гремя, –
Излюбленное место для прогулок
Того, кто отражение меня;
Он думает, что он во всём виновен
Но я то знаю, чья на всём вина,
И шаг его нервозен и неровен,
Того, кто отражение меня.
Абсурдности подвластны с колыбели,
Молчим по обе стороны стекла,
Но небеса востока поседели,
Торжественная музыка взошла,
Так не оставь наедине с собою
Меня, моя ночная ипостась,
Крещённая под чёрною водою,
Крест-накрест заколоченная страсть.
1989
Стансы
I
Смердят пылающие кровли,
И город серою объят,
Луна в чаду краснеет кровью,
О, Лот, не оглянись назад!
Любовь служила изголовьем,
И вот – один среди утрат,
Ведомый музыки любовью,
Орфей, не оглянись назад!
II
Что было, то прошло, под старость
Перебирая свой уклад –
Как мало нас с тобой осталось,
Мой друг, не оглянись назад!
Когда подневная усталость,
И в голосе кромешный ад,
И рифма где-то запропалась,
Поэт, не оглянись назад!
III
Когда Творенье совершилось
И нагрешило невпопад,
Яви владыческую милость,
Господь, не оглянись назад!
И, чтоб на сердце ни таилось,
Но, покидая Райский Сад,
Вселенная тебе открылась,
Адам, не оглянись назад!
IV
Чужих грехов тяжки оковы,
И руки слабые болят,
А за спиною – смех и споры,
Иисус, не оглянись назад!
Цепные псы порвать готовы
Штаны и худосочный зад,
Сын Блудный, где твои альковы?
Изгой, не оглянись назад!
V
Как живописные руины,
Ступени убегают вниз,
И как зелёные раввины,
Деревья встали на карниз.
Когда осталась половина,
В чём ты пред Богом ни винись, –
Ни в чём ты больше не повинна!
Любимая, не оглянись!
1986
* * *
Осенний дирижёр –
Зияющая рана –
Слабеющей листвы невыносимый свет,
Сквозь суету теней вечернего органа
Отрывистые па
Суровых кастаньет.
И нет иной земли,
Где листья пахнут солью,
И не сыскать причин, и не просить пощад,
Лишь тишина ветвей склонится к изголовью
И свищет вперебой,
И плачет невпопад.
Мы потеряли след
В струящейся метели
Отжившего листа скрипичного ключа,
Немой восторг горит тавром осенней прели,
И эта немота –
Звучит – пока – ничья.
Лови скользнувший лист –
Загадывай желанье,
Танцуй на крутизне простуженных сурдин,
Есть поздняя пора счастливого незнанья
Пред жертвенным костром,
Чей дым неуследим.
1990
© Александр Иванников, 1980–1989.
© 45-я параллель, 2019.