Александр Кабанов

Александр Кабанов

Четвёртое измерение № 10 (10) от 24 августа 2006 года

Ужин сна турщицей

 

Мосты
  
1.  
Лишённый глухоты и слепоты,
я шёпотом выращивал мосты –
меж двух отчизн, которым я не нужен.
Поэзия – ордынский мой ярлык,
мой колокол, мой вырванный язык;
на чьей земле я буду обнаружен?
В какое поколение меня
швырнёт литературная возня?
Да будет разум светел и спокоен.
Я изучаю смысл родимых сфер:
пусть зрение моё – в один Гомер,
пускай мой слух – всего в один Бетховен.

2. 
Слюною ласточки и чирканьем стрижа
над головой содержится душа
и следует за мною неотступно.
И сон тягуч, колхиден. И на зло
мне простыня – галерное весло:
тяну к себе, осваиваю тупо.
С чужих хлебов и Родина – преступна;
над нею пешеходные мосты
врастают в землю с птичьей высоты!
Душа моя, тебе не хватит духа:
темным-темно, и музыка – взашей,
но в этом положении вещей
есть ностальгия зрения и слуха!
  
* * *


На сетчатках стрекоз чешуилось окно,
ветер чистил вишнёвые лапы.
Парусиною пахло, и было темно,
Как внутри керосиновой лампы.
Позабыв отсыревшие спички сверчков,
розы ссадин и сладости юга,
дети спали в саду, не разжав кулачков,
но уже обнимая друг друга…
Золотилась терраса орехом перил,
и, мундирчик на плечи набросив,
над покинутым домом архангел парил…
Что вам снилось, Адольф и Иосиф?
 
 * * *

 

Мы все – одни. И нам ещё не скоро –
усталый снег полозьями елозить.
Колокола Успенского собора
облизывают губы на морозе.
Тишайший день, а нам ещё не светит
впрягать собак и мчаться до оврага…
Вселенские, детдомовские дети,
Мы – все одни. Мы все – одна ватага.
О, санки, нежно смазанные жиром
домашних птиц, украденных в Сочельник!
Позволь прижаться льготным пассажиром
к твоей спине, сопливый соплеменник!
Овраг – мне друг, но истина – в валюте
свалявшейся, насиженной метели…
Мы одиноки потому, что в люди
другие звери выйти не успели.
Колокола, небесные подранки,
лакают облака. Ещё не скоро –
на плечи брать зареванные санки
и приходить к Успенскому собору…
  
* * *
 
Грешно увесистый том Сократа,

томатный сок, за углом – больница.

У вечера – пальцы аристократа,

а всё остальное – от проходимца.

 
Парад-але, и зима на взводе,

ещё чуть-чуть – затрещат морозы.

Ты будешь Пимонову Володе

читать отрывки, из новой прозы.

 
Другой реке – оббивать пороги,

тебя сомнения сотрясают?

Пиши рассказы. Ведь даже боги -

выходят в люди, курить бросают.
  
* * *
 
Напой мне, Родина, дамасскими губами
в овраге тёмно-синем о стрижах.
Как сбиты в кровь слова! Как срезаны мы с вами –
за истину в предложных падежах!

Что истина, когда – не признавая торга,
скрывала от меня и от тебя
слезинки вдохновенья и восторга
спецназовская маска бытия.

Оставь меня в саду на берегу колодца,
за пазухой Господней, в лебеде…
Где жжётся рукопись, где яростно живётся
на Хлебникове и воде.
 
 * * *
 
На белом корабле, какой-нибудь зимою –

потягивать бурбон с бубонною чумою,

почитывать Рабле и сплетничать с женою:

«Всё это – не с тобой и даже – не со мною!»

 
…случится или нет? Вокруг – дрожанье света!

Похоже на балет в прицеле арбалета.

Как будто в видаке – «Живаго» зажевало,

как будто в мудаке – судьбы не доставало.

 
А я благодарю – за эту вот судьбинку.

Побреюсь, закурю, в бокал подброшу льдинку.

Пускай она плывёт, сердешная, не тает:

а вдруг её поймет какой-нибудь «Титаник»?
 
 * * *
 

Какое вдохновение – молчать,

особенно – на русском, на жаргоне.

А за окном, как роза в самогоне,

плывёт луны прохладная печать.

Нет больше смысла – гнать понты, калякать,

по-фене ботать, стричься в паханы.

Родная осень, импортная слякоть,

весь мир – сплошное ухо тишины.

Над кармою, над Библией карманной,

над картою (больничною?) страны –

Поэт – сплошное ухо тишины

с разбитой перепонкой барабанной…

 
Наш сын уснул. И ты, моя дотрога,

курносую вселенную храня,

не ведаешь, молчание – от Бога,

но знаешь, что ребёнок – от меня.
 
 * * *
 

Вновь посетил Одиссей милую нашу дыру:

пил – за Отчизну.ua, плакал – о Родине.ru.

Вот бы и нам, Поляков, взять поощрительный приз:

выиграть проклятье богов, как – кругосветный круиз!

Морзе учить назубок, лыбиться в даль: «Повезло…» ,

морю в серебряный бок – всаживая весло.

Выползло крымское солнце, а под глазами – круги:

словно, не похмелившись, или не с той ноги…

Щуримся, ака японцы (верные наши враги).

 
Снилось: меня разбудят, выведут за жнивьё,

родины больше не будет, и не отыщешь её!

Море вокруг. Страницы вырваны из дневника.

В полночь слетелись птицы. Белые. Без языка…

 
Пахнет подгнившей вишней. Йодом и солью полн

воздух. Вокруг затишье, шорох радиоволн….

Новости: мир в Европе… Прибыл третьего дня

Симонов к – Пенелопе. Помните: «Жди меня…»?

 
Знаешь, Андрей, собака, парус под ветер. com.

Нам не нужна Итака. Рында звонит по ком?

Тянут пустые сети пьяные рыбаки.

Плаваем в Интернете. И не подать руки…
 
 * * *
 
Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,
что я – не сторож сердцу своему.
Рай переполнен. Небеса провисли,
ночую в перевернутой арбе,
И если перед сном приходят мысли,
то как заснуть при мысли о тебе?
Такая ночь токайского разлива,
сквозь щели в потолке, неторопливо
струится и густеет, августев…
Так нежно пахнут звёздные глубины
подмышками твоими голубыми;
Уже, наполовину опустев,
к речной воде, на корточках, с откосов –
сползает сад – шершав и абрикосов!
В консервной банке – плавает звезда…
О, женщина – сожжённое огниво:
так тяжело, так страшно, так счастливо!
И жить всегда – так мало, как всегда.
  
Африка
 
Сегодня холодно, а ты – без шарфика;
невероятная вокруг зима…
Как будто Пушкину – приснилась Африка
и вдохновение – сошло с ума!

«Отдайте музыку, откройте варежку…», –
ворчат медвежие грузовики.
И чай зелёновый друзьям заваришь ты,
когда вернётесь вы из Африки.

Ах, с возвращением! Вот угощение:
халва и пряники, домашний мёд…
А почему сидим без освещения,-
лишь босоногая звезда поймёт.

Когда голодные снега заквакают,
шлагбаум склонится кормить сугроб.

«Любовь невидима, как тень экватора», –

сказал намедни мне один микроб.

Неизлечимая тоска арапова!
Почтовым голубем сквозь Интернет:
разбудишь Пушкина, а он – Шарапова,
а тот – Высоцкого… Да будет свет!
 
 * * *
 

Выкуришь сигарету – вот и прошла минута.

Нету счастливей казни, чем говорить кому-то,

спрятанному в портьерах воздуху, канарейке:

– Вот и прошла минута. Кончились батарейки.

 
С женщиной не простишься, скомкаешь все конверты,

выкуришь сигарету и заживешь по-смерти,

и по тебе надрывно будут гудеть под утро

дачные электрички: «Вот и прошла минута…»

 
Церковкой и люцерной, Моцартом и цикутой,

вечностью надышаться, словно одной минутой!

…Птичка уснула в клетке. Воздух горчит вечерне.

И ожидает сердце – новое назначенье.
  
* * *

                                                              (отплывающим)

 
Над пожарным щитом говорю: дорогая река,
расскажи мне о том, как проходят таможню века,
что у них в чемоданах, какие у них паспорта,
в голубых амстердамах чем пахнет у них изо рта?

Мы озябшие дети, наследники птичьих кровей,
в проспиртованной Лете – ворованных режем коней.
Нам клопы о циклопах поют государственный гимн,
нам в писательских жопах провозят в Москву героин.

Я поймаю тебя, в проходящей толпе облаков,
на живца октября, на блесну из бессмертных стихов,
прям – из женского рода! Хватило бы наверняка
мне, в чернильнице – йода, в Царицыно – березняка.

Пусть охрипший трамвайчик на винт намотает судьбу,
пусть бутылочный мальчик сыграет «про ящик» в трубу!
Победили: ни зло, ни добро, ни любовь, ни стихи…
Просто – время пришло, и Господь – отпускает грехи.

Чтоб и далее плыть, на особенный свет вдалеке,
в одиночестве стыть, но теперь – налегке, налегке.
Ускользая в зарю, до зарезу не зная о чём
я тебе говорю, почему укрываю плащом?
 
 * * *
 

Мой милый дирижаблик, дирижа…

воздушных поцелуев содержа…

Твой божий дар – огонь внутри корзины,

и ты его небрежно, не спеша

несёшь, как будто мальчик мандарины.

Ну что ты прицепился, цеппелин,

размякший в детских пальцах пластилин,

к моим словам, к моим земным заботам?

Я тоже иногда люблю людей,

мой божий дар – детдомовских кровей,

он в подворотнях финкою сработан…

Небесная босота, шантрапа,

потоков восходящих хрипота!

Ты – рашен мен – бесшумен и бесстрашен,

и безнадежен в помыслах иных…

Ты – Бредбери своих сожжённых книг

и пьяный бред армейских рукопашен.

И в этом я завидую тебе –

коль нет судьбы – не думай о судьбе,

срывайся вниз расплавленной резиной,

насвистывай сквозь дырочку в виске!

Но, словно жизнь, качается корзина

и держится на женском волоске.
  
Из перехваченного письма


Крымские твои сумерки, узник пансионата –

в красных и фиолетовых буковках от муската.
У Партенитской пристани – ветрено и скалисто,
некому переписывать книгу о Монте-Кристо.

Море чихает в сумерках контрабандистской лодкой
и Аю-Даг с похмелья цепью гремит короткой.
Скрылась луна в серебряном шлеме мотоциклиста:
некому переписывать книгу о Монте-Кристо.

Знаешь, не все мы умерли или умом поехали.
Нас заманили в сумерки дудочкою ореховой.
Мы опускались в адские, брошенные котельные,
и совершали подвиги маленькие, постельные.
 

Местные долгожители нас называли крысами
и полегли от ящура, в небо под кипарисами.
Пишем тебе, последнему брату, однополчанину:
– Не перепутай в сумерках – золото и молчание.

Обороняй вселенную в светлой своей нелепости,
у Партенитской пристани,
возле Кастельской крепости.
  
* * *  

                                                        Бахыту


Над Марсовым полем – звезды керосиновый свет,
защитная охра, потертый вишнёвый вельвет.
Идёшь и не плачешь, не плачешь, не плачешь, не пла…
…из холода, солода и привозного тепла.

Еще Инженерного – дынный не виден фасад,
и жизнь одинока, и это она – наугад
меня выбирала, копаясь в кошачьем мешке,
без всяческих выгод, не зная об этом стишке.

Когтистая музыка, книжное перевраньё,
попробуйте, твари, отклеить меня от неё!
Попробуйте звукопись, летопись, львиные рвы,
салат Эрмитажа, селедочный отблеск Невы!

Нас может быть трое на Марсовом поле: пастух,
и мячик футбольный, в кустах испускающий дух.
Забытый, забитый – в чужие ворота, и тот,
который звезду над воинственным полем пасёт.

Петром привезённый, с Кенжеевым накоротке,
пастух-африканец, сжимающий пряник в руке.

На Марсовом поле – трофейный горчит шоколад,
и смерть – одинока, и это она – наугад,
ко мне прикоснулась, и больше не тронула, нет.
А лишь погасила звезды керосиновый свет. 
 
Ужин сна турщицей 

 


Лая белая собачка, пива темный человек.
Вот вам кружка, вот вам пачка с папиросами «Казбек».
А теперь, садитесь рядом, вот вам слово – буду гадом,
обещаю, только взглядом...
Душный вечер, звон в ушах,
Всюду – признак божьей кары. Например, в карандашах.

К нам бросается набросок – андалузская мазня:
…сонный скрип сосновых досок, мельтешение огня,
балаганчик, стол заляпан чем-то красным… – Вот и я!
Будет вытащен из шляпы женский кролик бытия!

Без сомнений прикажите Вам зарезать петуха:
вудуист и долгожитель, он – исчадие греха.
Чесноком и жгучим перцем пусть бока ему натрут,
золотого иноверца – в винный соус окунут!

Ведь внутри себя ужалясь, как пчела наоборот,
Смерть испытывает жалость, только – взяток не берёт.
В красках – СПИД не обнаружен, будет скомканой постель.
А покуда – только ужин. Уголь, сепия, пастель. 
 
Абажур 


Аббу слушаю, редьку сажаю,
август лает на мой абажур.
Абниматься под ним абажаю,
пить абсент, абъявлять перекур.

Он устроен смешно и нелепо,
в нем волшебная сохнет тоска…
Вот и яблоки падают в небо,
и не могут уснуть аблака.

Сделан в жёлтых садах Сингапура,
пожиратель ночных мотыльков.
Эх, абжора моя, абажура!
Беспросветный Щедрин-Салтыков!
 
Питерский ливень 


В чековой книжке оставишь закладку,
выйдешь за пивом, а в Летнем саду -
дождь уплетает людей в сухомятку,
четверть Фурштатской отъел на ходу!

Оные сутки, от каждой маршрутки –
лужи бросаются в страхе с моста…
Бродишь у ливня – в лужёном желудке,
словно Иона – во чреве кита.

В жёлтой футболке с эмблемою «натса»,
стершихся мыслей вдохнув порошок,
ты поспеши благодарно признаться:
Господи, как хорошо. Хорошо.
  
* * *
 

Сны трофейные – брат стережёт,
шмель гудит, цап-царапина жжёт,
простокваша впервые прокисла.
Береженного – Бог бережёт
от простуды и здравого смысла.

Мне б китайский в морщинках миндаль,
из гречишного мёда – медаль,
никого не продавшие книги,
корабли, устремлённые вдаль:
бригантины, корветы и бриги…

Мы выходим во тьму из огня,
ждём кентавра, что пьёт «на коня»,
и доставит тропою короткой
всех, пославших когда-то меня –

за бессмертьем, как будто за водкой.