* * *
Мёрзнуть в старом купе, бормотать дотемна –
полустанков медвежии стансы…
…Накренясь, дребезжит подстаканник окна,
и не могут уснуть иностранцы.
Вот, торгующий мёртвой водой, проводник
проверяет чумные отсеки.
И серебряный век – к золотому приник,
и у жизни – смыкаются веки.
Белоснежный – ещё и бескрылый – уже,
вспрыгнет ангел на верхнюю полку.
Ни хрена не видать, степь да степь на душе,
под подушкою – «Слово о полку».
Поезд входит в туннель, как и все поезда –
металлическим лязгая мясом.
А над ним – тёмно-красная плачет звезда,
и состав – откликается басом.
И очнувшись под утро, неведомо где –
мы полюбим другую кутузку.
А покуда – огни, вороньё, каркадэ,
тростниковое счастье вприкуску.
* * *
Пахнет рыбой интернет-кафе,
сохнут сети по второй строфе,
В третьей – начинается регата:
ухты, ахты, яхты, морячье!
Море – шепелявое, ничьё,
как дитя под листьями шпината.
На закате – красная строка,
топот Зевса (местного быка),
Улочка – тесна и угловата,
бархатные персики в саду,
в прошлом веке, в гадостном году.
Рыбка, рыбка, ты не виновата!
Ёперное пение ханыг,
сеть в пыльце от бабочек ночных,
золотится – новое корыто…
…Яндекс держит свечку над строфой,
там, где рифма женская – мужской
рифмой, по традиции, накрыта.
* * *
Корицей – укоризненно, лавровым
листом – высокопарно, чесноком,
лукавым луком, редкостным уловом,
из Партенита – птичьим молоком:
так пахнет август, королевский ужин,
в мечтах коньячных – кофе на плите,
и старый Крым, чей краешек надкушен –
любовью, ясен перец, в темноте.
Пусть Аю-Даг во сне идёт к пророку,
а ветер – гонит волны в марш-броске,
читает Грина, сочиняет хокку
и переводит стрелки на песке.
* * *
Разбавленный, по-гречески, вином –
ночует дождь в бидоне жестяном,
Стравинский, свежескошенный – смеётся,
горят плоты, смердит резиной – плоть,
но, как и прежде, верит в нас Господь,
и любит нас, и в руки не даётся.
Писать стихи о перемене поз,
когда у счастья – триппер и склероз:
и чьё оно? И для чего? Не помнит.
Всё холоднее осень, всё больней:
от суффиксов до кончиков корней,
и тянет винной плесенью из комнат.
Октябрь, забронируй мне листву:
я сяду в бронепоезд на Москву
и вновь усну над пивом и сонетом.
Изгнания скрипит гончарный круг,
и если ты мне, Парадоксов, – друг,
прости данайца и не плачь об этом.
* * *
Весенний Крым, вздыхает море в темноте,
и на террасе не отыщется огня.
Мечтай о славе и не спрашивай мате:
– Зачем ты пьёшь через соломинку меня?
В Москве, на рынке – ассирийский виноград,
да фестиваль во всю рифмованную прыть.
А здесь – бессмертие на цыпочках цикад
к воде спускается, боится разбудить.
* * *
Где случай нас подстерегает
в кустах из-за угла.
И меж лопатками пронзает,
как бабочку – игла.
Поэт, захваченный игрою,
вышёптывает стиш:
– Зачем, с кащеевой иглою,
ты на огонь летишь?
Рифмуй, поигрывай словами,
не твоего ума…
Там не костёр трещит дровами,
а догорает тьма.
Над нею не согреешь руки,
не приготовишь хлеб.
Она рождает свет и звуки
для музыки судеб.
Ворчит, бессмертье коротает
за рюмкою смолы.
Ей, как пластинке, не хватает
моей иглы.
* * *
Там, где утром режет волны – волнорез,
тёмно-красным проступает соль-диез.
У чайханщика аптечка – без креста,
и спасательная станция пуста.
Пахнет йодом – осень ранняя в Крыму,
жизнь – прекрасна, и не больно никому,
просто ей необходимы иногда –
острый берег и солёная вода,
после чая – карамболь и карамель.
Как тебе такое утро, Коктебель?
* * *
Весна, а мы о книгах спорим,
и движется гроза.
Зачем оставила над морем –
автограф стрекоза?
Нарежь огурчиков, салага,
горилку охлади.
В сиреневую пасть оврага
ты палец не клади.
Как будто в боулинг играют
на верхнем этаже.
«Люблю грозу в начале мая...» –
написано уже.
От малосольных слёз восторга –
срывает якоря!
И пахнет дымом и касторкой –
уха из словаря.
* * *
...где ещё теплится книга – имени автора без,
скачет идальго в индиго, с лезвием наперерез,
где, от беды холодея, ртом лошадиным дрожа,
редкая, как орхидея, к нам возвратилась душа.
Чем её промысел светел? Жабрами наоборот?
Мне Дон Кихот не ответил: умер, и дальше живёт.
Курит мои сигареты и отсылает дары:
в девичью память дискеты, в пьяное сердце игры.
Вспыхнет зрачок птицелова: ветки, заборы, мосты...
И возвращается Слово на плавниках высоты!
И у ворот скотобазы вновь обрастает паршой
ослик затасканной фразы: «Больше не стой над душой».
Больше не трогай задвижки и не впускай никого,
худенький ослик из книжки, ждущий прихода Его...
* * *
Патефон заведёшь – и не надо тебе
ни блядей, ни домашних питомцев.
Очарует игрой на подзорной трубе
одноглазое чёрное солнце.
Ты не знаешь ещё, на какой из сторон,
на проигранной, или на чистой:
выезжает монгол погулять в ресторан
и зарезать «на бис» пианиста.
Патефон потихоньку опять заведёшь;
захрипит марсианское чудо:
«Ничего, если сердце моё разобьёшь,
ведь нужнее в хозяйстве посуда...»
Замерзает ямщик, остывает суфле,
вьётся ворон, свистит хворостинка...
И вращаясь, вращаясь, – сидит на игле
Кайфоловка, мулатка, пластинка!
* * *
Вот мы и встретились в самом начале
нашей разлуки: «Здравствуй-прощай»…
Поезд, бумажный пакетик печали, –
самое время заваривать чай.
Сладок ещё поцелуев трофейный
воздух, лишь самую малость горчит…
Слышишь, «люблю», – напевает купейный,
плачет плацкартный, а общий – молчит.
Мир, по наитию, свеж и прекрасен:
чайный пакетик, пеньковая нить…
Это мгновение, друг мой, согласен,
даже стоп-краном не остановить.
Не растворить полустанок в окошке,
не размешать карамельную муть,
зимние звёзды, как хлебные крошки,
сонной рукой не смахнуть. Не смахнуть.
ПТИХ
Моему ангелу
1.
Вот берёшься за что-нибудь старое
и ненужное людям вообще.
Там, где окорок – виснет гитарою
у бессмертья на правом плече.
Где живёшь голубиною почтою
в темноте на четыреста ватт.
И прибрежною рифмой неточною,
и любовью своей – виноват.
Вот берёшься заделывать трещину
в небосводе чужих потолков
и с похмелья придумаешь женщину,
феминистку, – и будешь таков.
В смысле этого масла прогорклого,
в свете льда на Каширском шоссе:
так пустынно и гарсиалорково,
что в себя – возвратятся – не все.
2.
Здесь – пригнись, осторожно – ступеньки,
видишь пьяный ларёк у дороги?
За смешные для Киева деньги
я тебе напишу на хот-доге:
золотою горчицей – о Боге,
о любви – майонезом вчерашним,
я тебе напишу на хот-доге
быстро-быстро, нестрашно-нестрашно.
Что – вокруг небеса и потёмки –
уподобились картам игральным…
…напоследок – немыслимо тонким,
острым кетчупом артериальным.
3.
В лошадином саду, где стреножены яблони, яблони,
чьи стволы до рассвета усыпаны дятлами, дятлами.
Если лошади – в яблоках, значит, и яблоки, яблоки –
над землёю висят – в лошадях, будто бы дирижаблики!
Это самая честная в мире рекламная акция:
у меня в голове – революция и менструация.
Выбирайте, что хуже, и с ней выходите на площади,
лишь оставьте мне яблоки, там, где рифмуются – лошади.
© Александр Кабанов, 2017–2019.
© 45-я параллель, 2019.