Александр Крупинин

Александр Крупинин

Четвёртое измерение № 32 (272) от 11 ноября 2013 года

Покидая Вавилон навсегда

 

Когда я уеду на остров Скай

 

Т. С.

 

Когда я уеду на остров Скай смотрителем маяка,

В городе С. никто не заплачет, потеря невелика.

А там, внутри маяка, будет лестница длинная, как до небес.

Поднимаясь по ней, я постепенно забуду город С.

Забуду вокзал, похожий на древний храм,

Забуду речку, которая делит город почти пополам,

Забуду гостиницу «Утренняя звезда»,

А потом забуду тебя, забуду тебя навсегда.

Надо мной будет небо, внизу будет остров Скай,

И, поняв, что закончилась жизнь, я подумаю: «Ну и пускай».

Я проверю лампу и стану спускаться вниз,

И забуду, что я Александр, пусть меня называют Крис.

Подберу фамилию, чтоб начиналась на Мак,

И останется только небо, только море и этот маяк.

А жизнь того, кто был мной, оборвётся, как тонкая нить.

Без города С., без тебя он просто не сможет быть.

Крис полюбит стоять ночами на своём маяке

И только днём во сне иногда будет слышать слова на неведомом языке.

Их выстукивали колёса, когда кто-то другой подъезжал к городу С.

Кто-то другой, который теперь исчез.

 

Сапфиры

 

Я подарил тебе тринадцать стихов-сапфиров,

ты сложила их в коробку от доширака

и увезла в свой странный город Камышин,

и там они исчезли в лабиринтах твоей квартиры,

где безухая хромая собака,

где пауки с крестами на спинах

по углам плетут паутину,

где мыши…

 

 где  мыши ночью выходят на кухню,

пробуют мясо, которое неделями тухнет,

исследуют посудные горы,

бегают, ведут понятные только им разговоры 

о чём-то низком,

 натыкаются на коробку,

 трогают лапками, но довольно робко,

и быстро возвращаются к тарелкам и мискам,

 

к тарелкам и мискам,

которые никто никогда не моет,

никто никогда не моет…

а хромая собака не в силах прогнать их и только воет.

 

Этот вой покрывает город Камышин,

и плачет глухонемой алкоголик Гриша,

хочет сказать о жизни, но не может ни бе, ни ме,

и чувствуют что-то страшное даже мыши,

 

а тринадцать сапфиров мерцают тускло во тьме.

 

Успение

 

Убла-хан был некогда русским витязем.

Но случились странные события, вы удивитесь им.

После того, как его Алёна

Сбежала в какой-то монастырь отдалённый,

Убла-хан из русского превратился в монгола

И стал громить беззащитные монастыри и сёла.

 

Вот Убла-хан по лестнице поднимается в келью,

Где сестра Фотиния занимается рукоделием.

 

Сестра Фотиния, сестра Фотиния,

Твоя нить золотая и синяя,

Твоя нить голубая и серая.

Отче наш, Богородице Дево три раза и Верую...

 

Сестра Фотиния, сестра Фотиния,

Твоих мелких стежков аккуратная линия.

Скоро будет праздник Успения.

Плащаница и чин погребения.

 

Вот внизу заскрипели ступени, 

Но ты скрипа не слышишь, ты слышишь пение.

Твоя келья под самой крышей,

Но поют где-то выше, намного выше.

Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас.

Святый бессмертный, помилуй...

 

И в келью спускаются ангелы во главе с Архангелом Михаилом.

 

Убла-хан врывается в келью

С очень неблагородной целью.

Он хочет расправиться с мастерицей,

Вышивающей к празднику плащаницу.

Убить, басурманин, сестру Фотинию хочет,

Но в келье нет никого, только перья Архангела Михаила и прочих.

 

Убла-хан, подняв перо Архангела Михаила,

Тут же превращается в русского воина Данилу.

И младшие ангелы, улыбаясь, смотрят в окошко,

Как он рубит сопровождавших его монголов в окрошку.

 

А на небесах новый голос присоединяется к пению

В преддверии наступающего праздника Успения.

Доносятся звуки евхаристического канона

В гармонизации митрополита Алфеева Иллариона.

 

Огурции

 

Вот на балконе зацвели огурции,

Такие нежные кусты зеленоватые.

На них цветы оранжевого цвета,

А я тоскую по тебе, моя любимая.

 

Огурции цветут и благо ухают,

А я тоскую по тебе, моя любимая.

Сосед приходит каждый день и нюхает,

Любуется цветами, склочник,

 

Наверно, ищет повод для скандала,

А я тоскую по тебе, моя любимая,

Поскольку целый год тебя не видел я.

 

Цветут огурции и пахнут изумительно.

Сосед нагнулся над кустом и наслаждается.

А ты, любимая, живёшь в посёлке Чкалова

Без газа, без воды и электричества.

 

Мясная

 

Et puis et puis 

Et puis il y a Frida 

Qui est belle comme un soleil 

Jacques Brel

 

Даже многие питерские не знают,

что в городе улица есть Мясная,

однако именно там сходятся энергетические потоки,

обитатели улицы злы, мрачны и жестоки,

лица их вечно напряжены,

они понимают, что никому не нужны,

и, если выходят в город, то прячутся в переулки, в проходные дворы

и спешат скорее добраться до своей конуры.

 

Никогда не ходи по Мясной, мой мальчик, никогда не ходи,

на окна двадцать четвёртого дома никогда не гляди,

никто никогда тебе твою Фриду не позволит любить,

а если заметят твой синий галстук, могут даже убить.

На Садовой есть много девчонок, на Моховой,

под утро оттуда, скорее всего, ты вернёшься живой,

возьми себе в жёны девчонку какую-нибудь,

а Фриду, прошу тебя, умоляю, забудь.

 

Там окно на Мясной занавешено чёрным сукном.

Зачем этой ночью ты стоишь под окном?

Страх окутал помойки, бараки, дворы, гаражи.

И блестят в глухих подворотнях ножи.

А тёмная Пряжка течёт по задворкам Мясной.

она раскрывает тайны каждой весной...

 

Наш поцелуй прощальный был так долог

 

Наш поцелуй прощальный был так долог!

На улице, среди глубокой ночи – 

Пожар далеких дней…

Исикава Такубоку 

 

Наш поцелуй прощальный был так долог

На улице среди глубокой ночи,

Что знаменитый врач-невропатолог

Приехал с медицинским молоточком.

 

Он стукал по каким-то нервным точкам,

Но не могли разжаться наши губы.

Вокруг шумел народ, ругался грубо,

А участковый бил ногой по почкам.

 

Багровый свет скакал по нашим лицам,

Сгорели Дом культуры и аптека,

То полыхал пожар далёких дней,

 

И семьдесят четыре человека

Отправили в районную больницу

С ожогами различных степеней.

 

Музыкант Сергеев и его Беленькая Киса

 

1

Знакомый ваш, музыкант Сергеев,

бродит теперь в окрестностях Пиренеев,

где сильные ветры и солнце немилосердно печёт.

На плече Сергеева сидит его Киса,

она только изредка спускается с плеча пописать,

а потом опять забирается Сергееву на плечо.

 

Музыкант Сергеев давно забыл о какой-то столице,

где его угораздило когда-то жениться,

где до сих пор жена его Капитолина грустно вечерами смотрит в окно.

Он плохо помнит ход тех событий,

даже думает, что могло не быть их,

а если они случились, то очень и очень давно.

 

Сергеев вырезал маленькую флейту из тиса.

Когда он играет, слушает Киса,

как будто по истории джаза проходит урок.

Но Сергеев понимает, что, как ни бейся,

она не отличит Эллингтона от Каунта Бэйси,

к тому же, из музыкальных стилей предпочитает тяжёлый рок.

 

Когда им нужно немного денег,

они заходят в одну из маленьких деревенек,

из тех, что разбросаны в Пиренеях и тут, и там.

Киса показывает несколько несложных трюков,

Сергеев услаждает крестьян потоками нежных звуков,

и те бросают монетки к его ногам.

 

После этого Сергеев и Киса

покупают в таверне немного риса.

Такого ароматного и нежного риса вы не найдёте нигде.

Сергеев делит рис на две горстки,

проводит рукой по гладкой беленькой шёрстке.

Киса трётся о его колено и приступает к еде.

 

Проходят дни, пробегают недели,

и так они бродят без всякой цели.

А когда задувает мистраль,

садится Сергеев под ствол кипариса,

и напротив сидит его Киса,

и смотрит на него голубыми глазами, прозрачными, как хрусталь.

 

2

Однажды Киса соскочила с плеча Сергеева

и сказала, что всё-таки он человек, а не кот,

что бессмысленно всю жизнь сидеть на плече его,

и она от него уйдёт.

 

Что всё равно придётся менять ситуацию,

хотят они того или не хотят,

что нужно ей кошачьими делами заняться,

заводить семью и котят.

 

Музыкант Сергеев не издал ни вздоха,

взъерошил белую шёрстку слегка,

и Киса ушла по направлению к провинции Ля-Риоха,

сказав на прощание «пока-пока».

 

И вскоре в Баньяресе, Лейве, других городах провинции

обезумели все коты.

Трудно было даже представить принца им,

достойного такой красоты.

 

Она побывала на самых известных помойках,

лишив котов Ля-Риохи покоя и сна.

Некоторые храбрились, подбегали бойко,

но Киса была холодна.

 

Она поняла, что коты издают отвратительный запах,

их шерсть полна блох и, может быть, даже вшей,

они никогда не стригут когтей на лапах

и благородному рису предпочитают мышей.

 

И даже на знаменитой помойке в городке Корпоралес,

где собирается кошачий бомонд,

она не нашла высокой морали,

только сомнительный юмор и дешёвый понт.

 

А музыкант Сергеев слонялся где-то,

целыми днями не ел ничего,

и только наигрывал на флейте мелодию «Nothing Else Matters»,

которую Киса любила больше всего.

 

И, услышав звук его флейты из тиса,

несмотря на то, что была гроза,

однажды в полдень к Сергееву вернулась Киса

и лапками сзади прикрыла ему глаза.

 

Она долго не могла найти Сергеева,

но твёрдо знала, что без него никак.

Она поняла, что жить – это значит сидеть на плече его,

а всё остальное только тоска и мрак.

 

И пошли куда-то Сергеев и Киса

по той стране, где дуют ветры и солнце палит горячо,

как будто она просто спускалась с плеча пописать

и вновь запрыгнула к нему на плечо.

 

Покидая Вавилон навсегда

 

Ире Бородянской

 

Всё началось с того, что девочка Ира

покинула свою квартиру

и направилась в сторону детского сада,

но, не заходя туда,

прошла мимо его ограды,

покидая Вавилон навсегда.

 

Вдохновлённые этим,

двинулись другие дети,

и потом, захлопнув любимые книги маркиза де Сада,

вышли воспитатели детского сада.

 

Уходят все. Идут столяры, побросав зензюбели,

идут хранители Музея изобразительных искусств имени Врубеля,

забыв про свои коллекции.

 

Студенты философского факультета покидают лекции.

 

Идут участники шахматного турнира имени Чигорина,

идут актёры, не доиграв спектакль по пьесе Григория Горина,

 

Уходят мэр Подлизонов и главный бандит Кузнецов.

Мэр бандиту широкополой шляпой прикрывает лицо.

 

Уходят крысы, мыши, бездомные собаки, кошки.

Над ними голуби, воробьи, бабочки, комары, мошки.

 

На выходе из города все строятся в колонны,

движутся в сторону Муромцевского района

девочка Ира, люди, животные, насекомые, Кузнецов, Подлизонов.

 

Уходят все, в городе остался один Кирюша,

наверно, ничего не слышал – больные уши.

Динозавр Кирюша с белым пятнышком на левой щеке

лежит, вымирает где-то на чердаке.

 

А, может, просто не рискнул Кирюша

тащить свою огромную тушу,

а, может, законы нашего мира

он знает лучше, чем девочка Ира,

знает, что всюду будет противно и сыро,

а счастье нигде не найдёшь ни черта,

только одна суета.

 

Но, как бы ни был умён Кирюша,

таких, как он, никогда не слушай,

ведь, если не подводит погода,

и в сердце поёт свобода,

так приятно идти неизвестно куда,

покидая Вавилон навсегда.

 

Северная баллада

 

Начальник зимовья гражданин Семенец –

Это стопроцентный подлец.

В нарушение инструкции он

Не соблюдает установленный Правительством рацион.

За примерами не надо ходить далеко –

Эскимосам отказался выдавать молоко.

И главное, все поют подлецу в унисон,

Возмущается только доктор Вольфсон.

Я, говорит, подлеца проучу –

Напишу товарищу Кагановичу,

И, говорит, буду я не я,

Если не получит подлец воздаяния!

 

У каюра по прозвищу Эль Койот

Тем временем разболелся живот.

Вот пришёл он к врачу и чу!

Тот пишет письмо товарищу Кагановичу.

Об этом, конечно, узнал гражданин Семенец,

Который был стопроцентный подлец.

И сказал он: «Мой друг Эль Койот,

Нас всех расстреляют, если письмо уйдёт.

Я хочу попросить тебя вот о чём,

Реши вопрос с этим поганым врачом.

Скоро будет рожать жена эскимоса по имени Акугарьюк,

Это хороший момент, чтоб врачу наступил каюк».

 

И вот известный нам каюр Эль Койот

Несётся по тундре и громко поёт.

Где-то в чуме доктора ждёт эскимоска,

А доктор спит на нартах под оперу «Тоска».

Наш знакомый доктор Вольфсон

Спит и видит удивительный сон.

Снится ему, что он на большой земле,

Нарком Каганович принимает его в Кремле

И говорит: «Я знаю, тебе, Вольфензон, нелегко,

Но обязательно будет у чукчей твоих молоко,

Нельзя нам никак оставить их без молока.

Мы вместе выбьем его у мерзавца Семенчука».

 

Умчались нарты, и на снегу остался Вольфсон.

В его мозгу продолжается сон.

Он лежит на полу, а железный нарком

Из соски поит его молоком.

Вольфсон кричит: «Не хочу! Не хочу!»

Но нет до этого дела товарищу Кагановичу.

 

Напрасно празднует злобный каюр Эль Койот,

Свои буржуйские песни поёт,

И зря потирает руки подлец Семенец.

Обоих ждёт весьма печальный конец.

Прокурор с помощью косвенных разных улик

Скоро покажет всем людям страны их недостойный лик.

Хотя, возможно, всё подстроил Вакуленко, биолог,

Но рассказ и без него уже слишком долог.

Главное – это народное счастье,

Поэтому перейдём к заключительной части.

 

Позор начальнику Семенцу –

Стопроцентному подлецу!

Стыд и позор Эль Койоту –

Меломану и идиоту!

Вечная слава Вольфсону-врачу!

Слава товарищу Кагановичу!

Да здравствуют эскимосы – любители молока!

И родившийся не без проблем сын эскимоса Акугарьюка!

 

Алёша

 

Он был невысокого роста

И небольшого ума,

Всегда одевался просто,

Любил романы Дюма.

 

Летом он ездил на речку,

Ловил на блесну карасей,

На завтрак обычно ел гречку,

Звали его Алексей.

 

Дарил он любимой супруге

Поддельный парфюм Клима,

Был плотником, а на досуге

Ходил и взрывал дома.

 

Он ждал момент, когда брызнет

Из окон, сверкая, стекло,

И думал о том, что в жизни

Безумно ему повезло.

 

Он думал, когда после взрыва

Красиво взлетало окно:

«Даны мне благие порывы,

И много свершить суждено».

 

Он думал: «Бедняга Некрасов –

Всю жизнь провалял дурака.

И верно, был рыцарь на час он,

А я молодец на века!»

 

Потом он лежал на диване

С потрёпанным томом Дюма,

И рядом жена его Таня

Дышала парфюмом Клима.

 

И плакал, как в детстве, Алёша,

Когда благородный Дантес

По злобе людей нехороших

Навечно терял Мерседес.

 

И думал: «Куплю я для Тани

Поддельный парфюм Живанши.

Он так возбуждает желания,

А стоит буквально гроши».

 

* * *

 

Когда земля покрыта снежным слоем,

Так на Руси издревле повелось,

На мёртвые поля выходят трое:

Владимир Рысь, Марк Крот и Павел Лось.

 

Всё замерло, не слышится ни звука,

Не крякнет гусь, не взвизгнет порося.

Владимир Рысь идёт, поднявши руку,

В руке свеча мерцает у Рыся.

 

Сидят в домах, попрятавшись, девицы,

Глаза девичьи холодны, как лёд,

А генерал известный, Рукавицын,

По ящику им каждый вечер врёт.

 

Все бабы спят, мужья впадают в пьянство,

Из них немногим видеть довелось,

Как рассекают снежное пространство

Владимир Рысь, Марк Крот и Павел Лось.

 

И день, и ночь темно, на небе звёзды,

В руке Рыся чуть теплится свеча,

Они идут втроём, забыв про отдых,

По пастбищам совхоза Ильича.

 

Лютует Сталин, время Горбачёва,

Пожары, войны, что бы ни стряслось,

На снежные поля выходят снова

Владимир Рысь, Марк Крот и Павел Лось.

 

Потом пойдёт весною в рост природа,

Земля потом зазеленеет вся,

Но никогда в другое время года

Не встретишь ты Рыся, Крота, Лося.

 

Первый сон Натана Лейтеса

 

Когда-то Натану Лейтесу приснился сон.

Удивительный сон приснился Натану,

что кто-то великий и чёрный по имени Джон

сидел у него за столом и пил стакан за стаканом.

 

Натан и Джон долго сидели на кухне вдвоём.

Гость был прост, не стеснялся, лез за кислой капустой пальцами в миску.

Он сначала был весел, болтал о чём-то своём,

о каких-то концертах в Нью-Йорке и Сан-Франциско.

 

Но чем дальше, тем Джон становился грустней,

каждый новый стакан выпивал со вздохом.

Говорил, что никак не может понять людей,

отчего они злы, отчего не любят друг друга, ведь это плохо.

 

А потом гость Натана по имени Джон

затосковал совсем, сказал, что жить осталось немного,

закрыл глаза, взял саксофон,

и заиграл свою пьесу «Дорога».

 

Да, это и правда была дорога,

какая-то непонятная, загадочная, трансцендентная дорога.

Она начиналась здесь, на Моховой, у порога

и уходила в бесконечную даль,

бежала куда-то в район Африканского Рога

и там закручивалась,

закручивалась,

закручивалась

в спираль.

 

Она закручивалась в спираль,

и в этой спирали

было то, о чём не сказали

великие законодатели в своих законах,

знаменитые проповедники со своих амвонов,

великие романисты в своих романах,

восточные мудрецы в своих диванах,

Данте и Маяковский в своих стихах,

Герлен и Нина Риччи в своих духах...

 

А потом этот великий и чёрный по имени Джон

стал уходить и всё повторял: «Как болит печёнка».

Он сутулясь шёл через двор, волоча по земле саксофон,

А потом всё исчезло – это кончился сон.

Так кончается жизнь, как будто кончается плёнка.

 

Кукушкин, Неру и луна

 

Кукушкину-коррупционеру

Джавахарлал однажды приснился Неру.

Солидная, вроде, персона,

А вот ведь в тоненьких белых пришёл кальсонах.

Он покачивал головой и говорил: «Ай-яй-яй...

Ты, Кукушкин, очень большой негодяй».

Кукушкин тихо плакал и бормотал: «Хинди-руси бхай, бхай».

 

А Неру: «Страшно, страшно тебе, доморощеный Саурон.

Чувствуешь, закачался твой чёрный трон.

Уже слетаются стаи ворон,

И собираются гоблины ради твоих похорон.

Ты сидишь на троне, а в глазах твоих страх.

Рассыпается царство твоё, превращается в прах».

 

Плачет, плачет Кукушкин, проклинает судьбу.

Он больше не хочет коррупции, он видел её в гробу.

Он лучше уедет в Индию, будет скитаться в горах,

Лишь бы оставил его этот безумный страх.

Он плачет: «Неру, Неру, забери меня, Джавахарлал.

Я верну бюджету всё, что наворовал.

Увези меня в Гималаи, в штат Джамму и Кашмир.

Я буду ходить в кальсонах, есть хурму и инжир».

Но головой качает мудрый Джавахарлал:

«Никуда не возьму тебя, сдохнешь здесь, как шакал».

 

Кукушкин спит, а в окно его смотрит луна,

Бледна, равнодушна и, как всегда, холодна.

И, кажется, нет никакого дела луне

До коррупционера Кукушкина, который всхлипывает во сне,

До этого дома на Рублёвском шоссе,

До людей, из которых неправы многие, а, может быть, даже все.

Равнодушным холодным светом заливает землю луна.

Грустный индус молча сидит у окна.

 

Поэт

 

Поэт был такой, Иннокентий Свеклов.

Кричали, что он разрушитель основ.

А он только строил цепочки из слов,

Стихи составлял из видений и снов.

 

Подолгу любил он смотреть на обои,

Рассматривать белое и голубое.

Там жёлтый квадрат, там зелёный кружочек,

Там россыпь таинственных розовых точек…

 

Он думал, что слово имеет свой цвет,

А смысла какого-то вовсе в нём нет.

Стихи – это просто узоры из слов,

В них пользы не больше, чем в рёве ослов.

 

И вот, посадили поэта в тюрьму,

Утрату единства вменили ему.

И там, на холодной тюремной стене

Успел написать он «Стихи о весне»,

 

«Стихи о маршале Е»,

«Стихи о маршале Лине»,

а также «Стихи о змее Кундалини».

 

Он начал, конечно, с маршала Е,

который тихо сидит на скамье

и только в кои-то веки

приподнимает веки.

Бушуют различные бури,

а маршал сидит и курит,

и думает маршал Е о Кундалини-змее.

 

Потом перешёл к змее,

столь чтимой маршалом Е.

 

И после змеи Кундалини

дошёл он до маршала Линя,

который редко сидел на скамье, как Е.

(Позже в пустыне Гоби

это его и угробит.)

 

И, наконец, стал писать о весне,

о тёплом апрельском дне,

о голубе на окне,

о солнце и о луне.

 

Потом на нары упал и спал…

 

И видел узоры из слов

Поэт Иннокентий Свеклов.