Пунцовый филин
Ночная дача. Тярлево. Мясковский.
Приёмник Селга. Летняя гроза.
Далёких революций отголоски.
Симфонии совиные глаза.
Резвятся Ca ira и Карманьола,
Стекает в Сену кровь мадам Вето.
Секунда тишины, и скрипка соло
Тихонько плачет: «Pour quoi? За что?».
Ван Херк, пунцовый филин, над Брабантом
Кружит, кружит четвёртый век подряд.
Звучат виолончель и барабан там –
Они о чём-то страшном говорят.
Кипит Нева, широкая, как Схелде,
И вряд ли повторится всё, как встарь.
Хабалов плачет в трубку – не сумел-де,
«Всё рушится. Измена, Государь».
О, город мой – соцветье амаранта.
Солдаты, бабы, флаги, карнавал.
Великий князь выходит с красным бантом.
«Неужто мы погибли, генерал?».
Сменяет Карманьолу Dies irae.
Пунцовый филин завершает круг.
А трубы громче. Скоро в этом мире
Всё заглушит тяжёлый трубный звук.
Под песню Хорста Весселя в Берлине
Проводят физкультурники парад.
Там Гитлер принимает Муссолини.
А впереди Дюнкерк и Сталинград.
Горят покрышки. Города в руинах.
Вздыхает тихо ми-бемоль минор.
Неслышно входят БУКи в Украину.
Всё кончено. Звучит финальный хор:
«Что мы видели?
Диву дивную,
Диву дивную
Телу мёртвую.
Как душа-то с телом
Расставалася,
Расставалася
Да прощалася.
Как тебе-то, душа,
На суд Божий идить,
А тебе-то, тело,
Во сыру мать землю».
Демократы синей собаки
Проявляются буквы самех, йуд
и другие странные знаки –
этим утром к тебе придут
демократы синей собаки.
Не они ли это в четыре ноги
крадутся по улицам гетто?
Только жалобный голос шух-шух-ги
раздаётся где-то.
Почувствовал жжение в левом глазу
и в белёсо-серых лучах ты
разглядел, как будто они ползут
коридором заброшенной шахты.
Там блуждает кто-то в Московском Кремле,
а в нору опоссума лезет
забывший все языки на земле
вождь Маниту-о-Гезик.
Демократы вынут серебряный нож
и жёстко попросят ответить
на странный вопрос: «Для чего ты живёшь?
Для чего ты живёшь на свете?».
Проснувшись, увидит денщик Пармён,
как причудливо тени лягут
на старый собор Сент Этьен дю Мон,
на церковь святого Яго.
Когда наступит последний суд,
тебя оправдают стихи ли?
Скорее, тебя переводы спасут
на язык суахили.
Галкин
Лев Леопольдович Галкин
Бродит по городу ночью.
«Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen», –
Тихо бормочет.
Рыщут по улицам крысы.
Люди пасутся на свалке.
Тощий, беззубый и лысый,
Движется Галкин.
«Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen», -
Что-то такое бормочет.
Может быть, самое главное
Выразить хочет.
Звёзды кремлёвские гаснут.
Ветер вздыхает и воет:
«Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen».
Ночь над Москвою.
Чёрные роботы с палками
Кем-то повсюду расставлены.
И бормотание Галкина:
«Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen».
Новая песня
когда я вижу, как Дондор
ведёт своего американского штырц-терьера по улице Чкалова,
я задумываюсь, какую песню
завтра будет петь человечество.
об этом я тоже думаю,
когда наблюдаю за Дондором,
который за своим штырц-терьером не собирает говяшки,
в то время, как все, и даже Хижинская,
уже давно это делают.
хотя эта мода пришла, наверное, с Запада,
и, когда Дачный проспект
назывался улицей Третьего Интернационала и улицей Суслова,
никто ничего такого не делал
и даже не думал.
но когда Дондор
сворачивает с улицы Чкалова на бульвар Пржевальского,
и абсолютно ничего не меняется в его поведении,
я думаю, о том, какую песню
завтра будет петь человечество.
когда я думаю о песнях, я понимаю Дондора,
я понимаю Хижинскую,
я понимаю каждую травинку
на бульваре Пржевальского
и на Дачном проспекте.
я понимаю даже американского штырц-терьера,
понимаю и готов поцеловать его в морду,
хотя он гадит немилосердно.
а песня?
она звучит пока ещё тихо,
но скоро загрохочет так,
что её услышит даже Хижинская,
хотя она глуха, как тетеря,
если честно признаться.
Александровские мыши
1.
Жизнь, известно, штука не простая –
Прогнала жена его взашей.
И нашёл приют тогда он в стае
Белых александровских мышей.
Не была любовь его взаимной.
И мечты сбывались не вполне.
Но среди мышей он создал гимны
О свободе, Солнце и Луне.
Рады александровские мыши,
Потому что это мыши те,
Для которых ничего нет выше
Гимнов, посвящённых красоте.
Шейный позвонок хрустит немного,
Нимфа Ксю плетёт венок из трав,
Пилигримы в поле славят Бога –
Всё воспел великий гимнограф.
Веспер всходит, и Луна сияет,
Орион мерцает где-то там.
Мыши королеву выбирают,
В Зоопарке спит гиппопотам.
Ничего не видит Носогавкин.
В спальне только храп стоит и вой.
Со своей женой, угрюмой Клавкой,
Спит он на перине пуховой.
Носогавкин вертится и дышит
Злобно, хрипловато, тяжело.
Может быть, ему приснились мыши
Или вдруг чудовище пришло.
Кто-то страшный возится за шторой,
В кухне Сталин вилками звенит,
И, вскочив, бежит по коридору
Толстый Носогавкин Леонид.
Пляшут александровские мыши
И поёт для них природа вся.
Гимнограф ночами гимны пишет
Носогавкин в ванной заперся.
Утром Клавка в ванную стучится.
Дай, кричит, мне тряпку, дорогой.
Он бы съел на завтрак чечевицы,
Но туда, где Сталин, ни ногой.
2.
Дабы не случались катастрофы,
Летом в Нижнем парке Петергофа
Мыши ночью водят хороводы.
Капитан Евреин верит в это.
Может быть, родился он поэтом,
Рыцарем несозданной свободы.
В Арктике опять измена зреет.
Благородный капитан Евреин
Ледокол ведёт в замёрзших водах.
Закусив с утра холодной пиццей,
Он спешит с изменником сразиться
И спасти полнощные народы.
Нимфа Ксю поёт под укулеле,
Линдерман играет на свирели,
В парке хороводы водят мыши.
Видит капитан среди торосов
Линдерман распущенные косы,
Нимфы Ксю прозрачный голос слышит.
Исчезают дети, экскурсанты,
Не увидишь ночью и цыган ты.
Нимфы, мыши, заросли сирени,
Клёны, в небо тянущие руки,
Музыки изысканные звуки,
Чистые, как в первый день творенья.
Кто-то, глянь, купается в фонтане.
Это доктор Гроф, американец,
В воду влез и учащённо дышит.
Подтверждая все догадки Грофа,
Ночью в Нижнем парке Петергофа
Пляшут александровские мыши.
Космическое недоразумение
Центр полётов давно опустел,
инженеры ушли, кто куда сумел,
в основном, защищать помидоры
от налётчиков и мародёров.
В каждом городе и в каждом селе война,
и не помнит никто майора Фомина.
Он среди неизвестных небесных тел,
там, куда с детства попасть хотел,
где доселе бывать не пришлось никому,
где кометы хвостом задевают корму,
где Вселенная бесконечно странна,
где природа вокруг абсолютно черна,
и который год тишина
в наушниках майора Фомина.
А в городе Энске его жена,
как обычно, ночью без сна.
Ни картошки на кухне, ни чулок, ни пальто.
Для чёрной Вселенной она – никто,
никому не видна, никому не нужна,
курит, стоит на балконе одна,
а внизу под ней большая страна,
забывшая майора Фомина.
Волшебное яичко
Нашёл Кузьмин волшебное яичко.
И притащил в квартиру, дуралей.
Подносит к уху, слышит – перекличка
Каких-то непонятных кораблей.
Один кричит: «Я Невская Дубровка!»
Другой: «Я Академик Рыбаков».
Потом опять: «Я Невская Дубровка!»
И снова: «Академик Рыбаков».
За ночью ночь не спят Кузьмин с женою.
Им от ушей не оторвать яйца,
Пока над мирно спящею страною
Всё длится перекличка без конца.
Что может дать Дубровке Академик?
Что хочет от Дубровки Рыбаков?
Зачем они напрасно тратят время,
Напоминая полных дураков?
Весь мир яйцо, а люди в нём цыплята.
Они желты, наивны и глупы.
Проходит жизнь, но смысл её запрятан
С той стороны яичной скорлупы.
О чём гремят народные витии?
Что понимает в грохоте народ?
Как положить конец идиотии,
Которая по жизни нас ведёт?
Чтоб превозмочь кошмарную привычку,
Чтобы с ума привычка не свела,
Разбил Кузьмин волшебное яичко,
Своей рукою сбросил со стола.
Фон Зон
Об этом таинственном деле
Не меньше недели галдели
Торговцы в Гостином дворе.
И совесть презрев, и законы,
В борделе убили фон Зона
В промозглом пустом ноябре.
Раздели его душегубы
И в ящик сложили из грубо
Обструганной свежей сосны.
Потом по дороге железной
Послали, куда – неизвестно,
И думали, что спасены.
Он был похотливым и глупым,
Но то, что теперь стало трупом,
Воскреснет однажды весной.
Пусть душу не смог он сберечь, но
Стоит обещанием вечным
Успенский собор на Сенной.
Фон Зон, ты воскреснешь во славе.
Сегодня в районной управе
Пылится на полке твой труп.
Но явно предчувствие рая,
Где девки одежды снимают
И жирный гороховый суп.
И все мы воскреснем, ведь в мае
Наступит весна и Страстная,
И Пасха придёт за Страстной.
Пока же останки фон Зона
Валяются в доме казённом,
И труп его пахнет сосной.
А там, на Сенной, у собора
Всё утро идут разговоры,
Гудит православный народ –
Алёна Иванна, старуха,
Шепнула кому-то на ухо –
Господь по Фонтанке идёт.
Кизомба
В далеком Бенине взрываются бомбы,
брата забрали в плен.
По пятницам она танцует кизомбу
на площади у церкви Мадлен,
а дом её в неприветливом месте,
где даже летом февраль,
в холодном квартале скрипящих лестниц,
близко от пляс Пигаль.
Диваны обиты искусственной кожей,
нечем дышать, и клопы,
а белые все друг на друга похожи,
потливы и чуть глупы.
Из них не вспомнила ни о ком бы,
проходят они без следа,
под ними она танцует кизомбу.
Она танцует всегда:
под тюфяком с волосами цвета соломы,
тяжёлым, как носорог,
болтая с продавцом контрабандного рома,
поедая эльзасский пирог,
когда говорит с комиссаром Брассером,
вальяжным, как Ив Монтан,
(он старомодно предпочитает мадеру,
придирчив и вечно пьян),
когда молитву святой Магдалине
шепчет в часовне Клиши
и просит свободы для брата в Бенине
и рая для грешной души,
но только по пятницам она танцует
на площади у церкви Мадлен,
тогда улыбка скользит по лицу её,
а страх исчезает, как тлен,
танцует с невысоким пареньком из Гвинеи,
крепко обнявшись с ним.
А какая-то женщина наблюдает за нею.
Над головой у женщины нимб.
* * *
Человек, побывавший однажды в городе N,
получает невидимую отметку на лбу.
Когда он проходит мимо, слышится пение сирен.
Говорят, он подобен кобре, сатиру и льву.
Когда он проходит через отделы фруктов и молока,
когда он проходит через рыбный отдел и мясной,
когда отстраняет от кассы пьяного мужика,
когда идёт по Садовой и затем по Сенной,
прочие люди дрожат, крадутся около стен,
хотят раствориться в воздухе, будто крахмал в колбасе.
Никто не может представить, что был он в городе N,
но ясно, это Другой – человек не такой, как все.
В глазах его город N. Пришелец смотрит вперёд,
но вряд ли понять способен, куда лежит его путь,
покупает сосиску в тесте, зачем-то её жуёт,
зачем-то жуёт сосиску, и это, конечно, жуть.
Где-то там, далеко за морем, находится город N,
находится только для тех, кто нашёл его.
Счастливцам, хоть раз стоявшим в тени его толстых стен,
уже не нужны сосиски, не нужно вообще ничего.
Последняя песнь
Пенье мышей полевых
Малиновой ночью слышишь?
Это песню последней любви
Всю ночь распевают мыши.
Писк мышиный услышишь то там, то здесь.
Ты идёшь, но певцов не видишь.
Вся природа поёт нам последнюю песнь,
Даже жук подпевает на идиш.
Трое нас, а трава амарант пухова,
Йодом пахнет на наших губах фейхоа,
Кто там ставит в полях три кущи?
Это ты, лишённая головы,
Я, умеющий слышать мышей полевых,
Здесь же ты, фейхоа грызущий.
© Александр Крупинин, 2011 – 2016.
© 45-я параллель, 2016.