Александр Крупинин

Александр Крупинин

Все стихи Александра Крупинина

Александровские мыши

 

1.

Жизнь, известно, штука не простая –

Прогнала жена его взашей.

И нашёл приют тогда он в стае

Белых александровских мышей.

 

Не была любовь его взаимной.

И мечты сбывались не вполне.

Но среди мышей он создал гимны

О свободе, Солнце и Луне.

 

Рады александровские мыши,

Потому что это мыши те,

Для которых ничего нет выше

Гимнов, посвящённых красоте.

 

Шейный позвонок хрустит немного,

Нимфа Ксю плетёт венок из трав,

Пилигримы в поле славят Бога –

Всё воспел великий гимнограф.

 

Веспер всходит, и Луна сияет,

Орион мерцает где-то там.

Мыши королеву выбирают,

В Зоопарке спит гиппопотам.

 

Ничего не видит Носогавкин.

В спальне только храп стоит и вой.

Со своей женой, угрюмой Клавкой,

Спит он на перине пуховой.

 

Носогавкин вертится и дышит

Злобно, хрипловато, тяжело.

Может быть, ему приснились мыши

Или вдруг чудовище пришло.

 

Кто-то страшный возится за шторой,

В кухне Сталин вилками звенит,

И, вскочив, бежит по коридору 

Толстый Носогавкин Леонид.

Пляшут александровские мыши

И поёт для них природа вся.

Гимнограф ночами гимны пишет

Носогавкин в ванной заперся.

 

Утром Клавка в ванную стучится. 

Дай, кричит, мне тряпку, дорогой. 

Он бы съел на завтрак чечевицы, 

Но туда, где Сталин, ни ногой.

 

2.

Дабы не случались катастрофы,

Летом в Нижнем парке Петергофа

Мыши ночью водят хороводы.

 

Капитан Евреин верит в это.

Может быть, родился он поэтом,

Рыцарем несозданной свободы.

 

В Арктике опять измена зреет.

Благородный капитан Евреин

Ледокол ведёт в замёрзших водах.

 

Закусив с утра холодной пиццей,

Он спешит с изменником сразиться

И спасти полнощные народы.

 

Нимфа Ксю поёт под укулеле,

Линдерман играет на свирели,

В парке хороводы водят мыши.

 

Видит капитан среди торосов

Линдерман распущенные косы,

Нимфы Ксю прозрачный голос слышит.

 

Исчезают дети, экскурсанты,

Не увидишь ночью и цыган ты.

Нимфы, мыши, заросли сирени,

 

Клёны, в небо тянущие руки,

Музыки изысканные звуки,

Чистые, как в первый день творенья.

 

Кто-то, глянь, купается в фонтане.

Это доктор Гроф, американец,

В воду влез и учащённо дышит.

 

Подтверждая все догадки Грофа,

Ночью в Нижнем парке Петергофа

Пляшут александровские мыши.

 

Алёша

 

Он был невысокого роста

И небольшого ума,

Всегда одевался просто,

Любил романы Дюма.

 

Летом он ездил на речку,

Ловил на блесну карасей,

На завтрак обычно ел гречку,

Звали его Алексей.

 

Дарил он любимой супруге

Поддельный парфюм Клима,

Был плотником, а на досуге

Ходил и взрывал дома.

 

Он ждал момент, когда брызнет

Из окон, сверкая, стекло,

И думал о том, что в жизни

Безумно ему повезло.

 

Он думал, когда после взрыва

Красиво взлетало окно:

«Даны мне благие порывы,

И много свершить суждено».

 

Он думал: «Бедняга Некрасов –

Всю жизнь провалял дурака.

И верно, был рыцарь на час он,

А я молодец на века!»

 

Потом он лежал на диване

С потрёпанным томом Дюма,

И рядом жена его Таня

Дышала парфюмом Клима.

 

И плакал, как в детстве, Алёша,

Когда благородный Дантес

По злобе людей нехороших

Навечно терял Мерседес.

 

И думал: «Куплю я для Тани

Поддельный парфюм Живанши.

Он так возбуждает желания,

А стоит буквально гроши».

 

 

Артемий

 

Я выходил из леса, грязен и волосат,

Злобная птица сыч больно клевала в темя,

Ночь исчезала молча, передо мной был сад,

Там ты на ветке шептала «я жду, Артемий».

Там шелестели фонтаны шелестом чистоты,

Там на стволах дубов проступали знаки,

Там на главной ветке мимозы сидела ты,

Женщина, похожая на Челибидаке,

Женщина, излучающая жидкий солярный свет,

Проникающая в тайну подмышечных впадин

Там, где шевелит ветер медвежий мех,

Та, у которой я в юности был украден.

Некогда Зевсом похищенный Ганимед,

Я получил в лицо земляничным тортом.

Вот я бреду без почки, стар, малозуб и сед,

Ты же стала прекрасней, чем в восемьдесят четвёртом.

Скользкое время висит лохмотьями на ушах,

Тихо падает с неба на голову и на плечи,

Злые сычи нахально в зарослях верещат,

С тортом крадётся Зевс, защититься нечем.

 

Барокко

 

Зима – замоскворецкая сорока.

Холодные объятия барокко.

 

Храпя чуть слышно, засыпала Нина.

За тонким тюлем завывали вьюги.

Поэт Козлов на дряхлом пианино

Играл математические фуги.

 

Поэт был слаб, изрядно лыс и тучен.

Противно липла потная рубаха,

Но всё же пальцы с ловкостью паучьей

Сновали шустро по веленью Баха.

 

Чудесные мотивы снились Нине,

Когда метели с фугами сливались.

Красивый длинноносый Паганини

Садился рядом с ней на сеновале.

 

Как пятый чёрт, орудовал смычком он

И фуги заглушал своим каприсом.

Казалось, страстной музыкой влекомый,

Весь мир смеётся над Козловым лысым.

 

Козлов грустил, а фуги не спасали,

В них не осталось никакого прока.

Шептал он: «Я забыт в Журнальном зале,

Я устарел давно, как Сумароков».

 

Ещё шептал он: «Запрещаю Нинке

Ночами шляться по Большой Ордынке».

 


Поэтическая викторина

В саду Бим-бом

 

Ты жива и читаешь М. Петровых

на скамейке в саду Бим-бом,

где грехи снуют в островах травы,

замирают в пруду рябом.

Вот внезапно стихает кошмарный крик

«Морикур понсэ! Морикур!»

Ты не смотришь, но это уходит старик, 

как обычно, неряшлив и хмур.

 

Снял кальсоны и прыгнул последний грех.

У пруда тишина и покой.

Только шелест листов. Кто-то белый, как снег,

Не тебя ли коснулся рукой?

Забываются рвы, где заснули все

под покровами пёсьих шкур,

где кричал старик: «Морикур понсэ!

Морикур понсэ! Морикур!»

 

Поскорее бы Тот с белоснежным лбом

горечавкой засеял рвы.

И сверкают кометы в саду Бим-бом 

над стихами М. Петровых.

 

Война закончилась

 

На берегах реки Лис сидели мы и хохотали,

сквернословили, объедались бёф бургиньоном.

Война закончилась, и кто-то лысый в Италии

прокричал об этом со своего балкона.

 

Было весело. Некоторые сидели без головы,

многие были одноруки, обожжены, контужены.

На животе Айзека Розенберга расходились швы,

но всё-таки он был жив и тихо мечтал об ужине.

 

Как же здорово, братцы, когда заканчивается война.

Это самый торжественный день, честное слово.

Жаль, конечно, что проливается слишком много вина,

в горло трудно его заливать безголовым.

 

По реке Лис проходили тем временем парусные суда,

на кораблях ежеминутно кого-то вздёргивали на реи,

ошалевшие от запаха чайки носились туда-сюда,

свинговали перекрашенные в негров евреи.

 

Генерал из леса, как будто из-за кулис,

вычислял способных пройти по полям в Париже,

и вино Шамбертен ручьями стекало в реку Лис,

похожее на кровь, только немного жиже.

 

Война ушла

 

Мелодия из фильма «Кабаре»,

Пока на кухне варится солянка.

Война ушла, остались лишь останки.

От них исходит лёгкое амбре.

 

О чём-то Джек тоскует в конуре.

Ржавеет мирно гусеница танка.

Торчит нога  в  малиновой портянке

Из кучи всякой дряни во дворе.

 

И люди вроде те же, да не те,

Смеются редко, ходят еле-еле

Глаза в какой-то вечной пустоте.

 

И плачут по ночам они в постели

О вашем, Лев Бернгардович, коте,

Которого тогда бесстыдно съели.

 

Волшебное яичко

 

Нашёл Кузьмин волшебное яичко.

И притащил в квартиру, дуралей.

Подносит к уху, слышит – перекличка

Каких-то непонятных кораблей.

 

Один кричит: «Я Невская Дубровка!»

Другой: «Я Академик Рыбаков».

Потом опять: «Я Невская Дубровка!»

И снова: «Академик Рыбаков».

 

За ночью ночь не спят Кузьмин с женою.

Им от ушей не оторвать яйца,

Пока над мирно спящею страною

Всё длится перекличка без конца.

 

Что может дать Дубровке Академик?

Что хочет от Дубровки Рыбаков?

Зачем они напрасно тратят время,

Напоминая полных дураков?

 

Весь мир яйцо, а люди в нём цыплята.

Они желты, наивны и глупы.

Проходит жизнь, но смысл её запрятан

С той стороны яичной скорлупы.

 

О чём гремят народные витии?

Что понимает в грохоте народ?

Как положить конец идиотии,

Которая по жизни нас ведёт?

 

Чтоб превозмочь кошмарную привычку,

Чтобы с ума привычка не свела,

Разбил Кузьмин волшебное яичко,

Своей рукою сбросил со стола.

 

Галкин

 

Лев Леопольдович Галкин

Бродит по городу ночью.

«Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen», –

Тихо бормочет.

 

Рыщут по улицам крысы.

Люди пасутся на свалке.

Тощий, беззубый и лысый,

Движется Галкин.

 

«Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen», -

Что-то такое бормочет.

Может быть, самое главное

Выразить хочет.

 

Звёзды кремлёвские гаснут.

Ветер вздыхает и воет:

«Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen».

Ночь над Москвою.

 

Чёрные роботы с палками

Кем-то повсюду расставлены.

И бормотание Галкина:

«Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen».

 

 

Горелка Бабингтона

 

В Мудьюге ветры воют монотонно.

Там люди недоведомы друг другу.

Сосед Сысуев ходит по Мудьюгу,

В его руках горелка Бабингтона.

 

Давным-давно замёрзших заключённых

Как будто ветер вспоминает стоны.

А ты гори, горелка Бабингтона.

А ты гори, горелка Бабингтона.

 

В полярной тьме бредёт сосед Сысуев.

К чему он ходит день и ночь по кругу?

По следу за соседом вьётся вьюга,

На льду узоры снежные рисует.

 

Бегут собаки по следам оленьим.

Олени падают со скал прибрежных

Туда, где Саша Шац, рыбак мятежный,

Выводит в море свой баркас «Сомненье».

 

Рыбак на скалы смотрит удивлённо  –

Поднявши руку, будто голосуя,

На берегу стоит сосед Сысуев,

В его руке  горелка Бабингтона.

 

Сжигать всё то, что суетно и мелко,

Слагать весь мир в стихи, подобно Сапфо –

Сосед Сысуев смастерил горелку

Из ручки чиппендейловского шкафа.

 

Груши

 

И белоснежный грушевый овал

Бессовестно над крышами вставал.

Мне было двадцать лет. Я так хотел их,

Бесстыжих, спелых, белых, мягкотелых.

 

Дворники

 

В Песках исчезли все дворники

Ушли за Охтинский мост

Ночью видел их спины

Профессор Эфраимсон

 

Профессор выгуливал таксу

На улице Бонч-Бруевича

И видел сквозь снег

Чёрные спины дворников

 

Снег заметал дороги

Такса утопала в снегу по плечи

А дворники уходили

Сотни тысячи дворников

 

Они уходили как жёны как дети

Как всё однажды уходило от профессора

Только такса ещё не ушла

Такса по имени Стрёмберг

 

Но таксу уже не видно под снегом

И профессор по плечи укутан

В снег Петербурга

И снежная маска на его лице

 

А дворники уходили

С лопатами на плечах

И лопаты были как ружья

Как лозунги

 

Но профессор уже не видел

 

Демократы синей собаки

 

Проявляются буквы самех, йуд

и другие странные знаки –

этим утром к тебе придут

демократы синей собаки.

 

Не они ли это в четыре ноги

крадутся по улицам гетто?

Только жалобный голос шух-шух-ги

раздаётся где-то.

 

Почувствовал жжение в левом глазу

и в белёсо-серых лучах ты

разглядел, как будто они ползут

коридором заброшенной шахты.

 

Там блуждает кто-то в Московском Кремле,

а в нору опоссума лезет

забывший все языки на земле

вождь Маниту-о-Гезик.

 

Демократы вынут серебряный нож

и жёстко попросят ответить

на странный вопрос: «Для чего ты живёшь?

Для чего ты живёшь на свете?».

 

Проснувшись, увидит денщик Пармён,

как причудливо тени лягут

на старый собор Сент Этьен дю Мон,

на церковь святого Яго.

 

Когда наступит последний суд,

тебя оправдают стихи ли?

Скорее, тебя переводы спасут

на язык суахили.

 

Десятый день месяца мухаррем

 

Согласно поверьям мусульман

в десятый день месяца мухаррем состоится Конец света.

 

От города У. до города С.

Ходит ночной экспресс.

Город У, как известно, сгорел дотла,

Тот город, где ты жила.

А в городе С. меня ждёт Назлы

С глазами черней мушмулы.

Пьянею всегда от её красоты,

А, может быть, это ты.

Её зубы – фарфор, её щёки белы,

А имя её Назлы.

Я вхожу в вагон, сажусь у окна,

Как обычно, с бутылкой вина.

Поезд проходит сквозь мрачный лес,

И вот уже город С.

 

В городе С. дворец Топкапы

Между тем захватили клопы.

Главный клоп, известный альфа-самец

Победно обходит дворец.

Кровати, кресла, комоды, шкапы –

Всё заселяют клопы, –

Царские спальни, бывший гарем

В Десятый день месяца мухаррем.

Для султана Мехмета эти клопы

Страшней разъярённой толпы.

Теперь султан и весь его двор

Плетутся через Босфор.

Переселяются в Долмабахче,

Где нет клопов вообще.

 

Я сажусь на паром Кадыкёй-Карыкёй,

А Назлы мне машет рукой.

Глазами чёрными смотрит Назлы,

А щёки её белы.

В Карыкёе стоит под парами экспресс,

Который пойдёт через лес

И вскоре прибудет в город У.,

И я с платформы сойду

В город, покрытый слоем золы,

Где нет тебя и Назлы.

 

Ем свиную рульку на асфальте у церкви Сен-Медар

 

Каштан роняет рассеянно первый осенний лист.

Девчонку сажает бережно за спину мотоциклист.

Слышать шаги у церкви дьякона Франсуа,

Есть картошку и рульку и не сойти с ума.

На разогретом асфальте твой нехитрый обед.

Старая церковь сзади, времени больше нет.

Время долго кипело и превращается в пар.

 

Вечность – это свиная рулька на улице Муффтар.

 

Пальцы святого Медара – чуть заметная тень.

Вечность – последний подарок в этот последний день.

Лёгкое облако времени, тихо шумит фонтан.

Пьёшь лимонад апельсиновый и от свободы пьян.

Звонкие туфли хозяек, добрые лица собак,

Вместе с картошкой хрусткой вечность в твоих зубах

В небо каштан уносит слёзы Вечной Жены.

Губы жирны от вечности, пальцы твои жирны.

 

Из-за левой ноги

 

Гай-Воронский и прочие видные люди Земли и окрестностей

Собираются в дальний поход, побрякушки цепляют на лацканы.

Репродуктор орёт, октябрят развлекая весёлыми песнями.

Вездеходы стоят и пыхтят, железяками всякими клацают.

 

Старый Волк Зеликсон на мундир нашивает почётные ленточки.

Он возглавит безумный поход по ухабам Дороги Молочника.

Там, в холодных краях голубых, где ютится народ одноклеточный,

Даже грамотный Марк Мозговой не сумеет героям помочь никак.

 

Волк матёрый в мундире зелёном поскачет по полю межзвёздному,

Все герои за ним устремятся в небесные жуткие пропасти.

Мозговой остаётся один у экрана считать производные,

Интегралы, парсеки, мезоны, нейтрино и прочие глупости.

 

Он уверен, среди инфузорий и всякой сомнительной живности

В небесах Белоснежная Кошка живёт в человеческом образе.

Как хотел бы увидеть её Мозговой, в белом танце кружиться с ней!

Но теперь песню вечной любви промурлычет она Гай-Воронскому.

 

С Белой Кошкой ему не стоять под венцом у престола Господнего,

Не смеяться от счастья взахлёб, в невесомости медленно плавая.

Старый Волк Зеликсон в космонавты, увы, не берёт его

Из-за левой ноги. На два дюйма, чертовка, короче, чем правая.

 

 

* * *

 

Из-под Шексны неясыти слетелись

Охотиться, кружиться и пищать,

Где лунный жир сочится, ощущать

Лесных болот неясные пастели.

 

Пасёт сову Акакий Церетели,

В его котомке белая печать.

К чему печать, он понял, только тща-

Тельно содрав рассудка эпителий.

 

Сначала начинается отсчёт.

Шексна шевелит жернова, течёт

В такие дебри, где не ждут, не сеют.

 

Кружится в танце старенький птенец.

Поэт Евсеев пишет «Одиссею» –

Поэзии чистейший образец.

 

Казелла

 

С утра собрались алкаши за стеною –

Фашистские песни поют,

Ковры выбивает сестра твоя Зоя –

Наводит в квартире уют.

 

Урод на уроде, сексот на сексоте,

А там, по парижским бистро,

Альфредо Казелла изысканный бродит,

На барышень смотрит хитро.

 

А ты на сараи глядишь ошалело,

Но чувствуешь, там, вдалеке,

Изысканный бродит Альфредо Казелла

И тросточку вертит в руке.

 

Сестра твоя Зойка вконец оборзела – 

Намазала нос огурцом,

А где-то изысканный бродит Казелла

Альфредо по парку Монсо.

 

Тоскливо. Из кухни воняет капустой,

Пылища летит от ковра.

Душа твоя нежная жаждет искусства

Изящных бесед до утра,

 

Но жизнь мимо уха скворцом просвистела,

А там, по бульвару Распай,

Изысканный бродит Альфредо Казелла

И дразнит тебя. Негодяй.

 

Кизомба

 

В далеком Бенине взрываются бомбы,

брата забрали в плен.

По пятницам она танцует кизомбу

на площади у церкви Мадлен,

 

а дом её в неприветливом месте,

где даже летом февраль,

в холодном квартале скрипящих лестниц,

близко от пляс Пигаль.

 

Диваны обиты искусственной кожей,

нечем дышать, и клопы,

а белые все друг на друга похожи,

потливы и чуть глупы.

 

Из них не вспомнила ни о ком бы,

проходят они без следа,

под ними она танцует кизомбу.

Она танцует всегда:

 

под тюфяком с волосами цвета соломы,

тяжёлым, как носорог,

болтая с продавцом контрабандного рома,

поедая эльзасский пирог,

 

когда говорит с комиссаром Брассером,

вальяжным, как Ив Монтан,

(он старомодно предпочитает мадеру,

придирчив и вечно пьян),

 

когда молитву святой Магдалине

шепчет в часовне Клиши

и просит свободы для брата в Бенине

и рая для грешной души,

 

но только по пятницам она танцует

на площади у церкви Мадлен,

тогда улыбка скользит по лицу её,

а страх исчезает, как тлен,

 

танцует с невысоким пареньком из Гвинеи,

крепко обнявшись с ним.

А какая-то женщина наблюдает за нею.

Над головой у женщины нимб.

 

* * *

 

Когда земля покрыта снежным слоем,

Так на Руси издревле повелось,

На мёртвые поля выходят трое:

Владимир Рысь, Марк Крот и Павел Лось.

 

Всё замерло, не слышится ни звука,

Не крякнет гусь, не взвизгнет порося.

Владимир Рысь идёт, поднявши руку,

В руке свеча мерцает у Рыся.

 

Сидят в домах, попрятавшись, девицы,

Глаза девичьи холодны, как лёд,

А генерал известный, Рукавицын,

По ящику им каждый вечер врёт.

 

Все бабы спят, мужья впадают в пьянство,

Из них немногим видеть довелось,

Как рассекают снежное пространство

Владимир Рысь, Марк Крот и Павел Лось.

 

И день, и ночь темно, на небе звёзды,

В руке Рыся чуть теплится свеча,

Они идут втроём, забыв про отдых,

По пастбищам совхоза Ильича.

 

Лютует Сталин, время Горбачёва,

Пожары, войны, что бы ни стряслось,

На снежные поля выходят снова

Владимир Рысь, Марк Крот и Павел Лось.

 

Потом пойдёт весною в рост природа,

Земля потом зазеленеет вся,

Но никогда в другое время года

Не встретишь ты Рыся, Крота, Лося.

 

Когда я уеду на остров Скай

 

Т. С.

 

Когда я уеду на остров Скай смотрителем маяка,

В городе С. никто не заплачет, потеря невелика.

А там, внутри маяка, будет лестница длинная, как до небес.

Поднимаясь по ней, я постепенно забуду город С.

Забуду вокзал, похожий на древний храм,

Забуду речку, которая делит город почти пополам,

Забуду гостиницу «Утренняя звезда»,

А потом забуду тебя, забуду тебя навсегда.

Надо мной будет небо, внизу будет остров Скай,

И, поняв, что закончилась жизнь, я подумаю: «Ну и пускай».

Я проверю лампу и стану спускаться вниз,

И забуду, что я Александр, пусть меня называют Крис.

Подберу фамилию, чтоб начиналась на Мак,

И останется только небо, только море и этот маяк.

А жизнь того, кто был мной, оборвётся, как тонкая нить.

Без города С., без тебя он просто не сможет быть.

Крис полюбит стоять ночами на своём маяке

И только днём во сне иногда будет слышать слова на неведомом языке.

Их выстукивали колёса, когда кто-то другой подъезжал к городу С.

Кто-то другой, который теперь исчез.

 

Космическое недоразумение

 

Центр полётов давно опустел,

инженеры ушли, кто куда сумел,

в основном, защищать помидоры

от налётчиков и мародёров.

В каждом городе и в каждом селе война,

и не помнит никто майора Фомина.

 

Он среди неизвестных небесных тел,

там, куда с детства попасть хотел,

где доселе  бывать не пришлось никому,

где кометы хвостом задевают корму,

где Вселенная бесконечно странна,

где природа вокруг абсолютно черна,

и который год тишина

в наушниках майора Фомина.

 

А в городе Энске его жена,

как обычно, ночью без сна.

Ни картошки на кухне, ни чулок, ни пальто.

Для чёрной Вселенной она – никто,

никому не видна, никому не нужна,

курит, стоит на балконе одна,

а внизу под ней большая страна,

забывшая майора Фомина.

 

Кукушкин, Неру и луна

 

Кукушкину-коррупционеру

Джавахарлал однажды приснился Неру.

Солидная, вроде, персона,

А вот ведь в тоненьких белых пришёл кальсонах.

Он покачивал головой и говорил: «Ай-яй-яй...

Ты, Кукушкин, очень большой негодяй».

Кукушкин тихо плакал и бормотал: «Хинди-руси бхай, бхай».

 

А Неру: «Страшно, страшно тебе, доморощеный Саурон.

Чувствуешь, закачался твой чёрный трон.

Уже слетаются стаи ворон,

И собираются гоблины ради твоих похорон.

Ты сидишь на троне, а в глазах твоих страх.

Рассыпается царство твоё, превращается в прах».

 

Плачет, плачет Кукушкин, проклинает судьбу.

Он больше не хочет коррупции, он видел её в гробу.

Он лучше уедет в Индию, будет скитаться в горах,

Лишь бы оставил его этот безумный страх.

Он плачет: «Неру, Неру, забери меня, Джавахарлал.

Я верну бюджету всё, что наворовал.

Увези меня в Гималаи, в штат Джамму и Кашмир.

Я буду ходить в кальсонах, есть хурму и инжир».

Но головой качает мудрый Джавахарлал:

«Никуда не возьму тебя, сдохнешь здесь, как шакал».

 

Кукушкин спит, а в окно его смотрит луна,

Бледна, равнодушна и, как всегда, холодна.

И, кажется, нет никакого дела луне

До коррупционера Кукушкина, который всхлипывает во сне,

До этого дома на Рублёвском шоссе,

До людей, из которых неправы многие, а, может быть, даже все.

Равнодушным холодным светом заливает землю луна.

Грустный индус молча сидит у окна.

 

 

Между городом С. и Мариенбадом

 

Ты шептала какую-то ерунду.

Я был счастлив с тобою рядом.

Мне привиделось это в прошлом году

Между городом С. и Мариенбадом.

 

Там был замок, а в замке глухой подвал,

Где работали печи ада.

Карлик Фогеле нас туда зазывал

Дегустировать амонтильядо.

 

Мы играли с карликом Фогеле в Ним.

Он владел алгоритмом, зараза.

Я, глупец, для чего-то связался с ним

И проигрывал раз за разом.

 

Мы играли на что, а верней, на кого?

Он бросал откровенные взгляды,

Что-то сыпал, как фокусник, из рукавов,

Подливая амонтильядо.

 

А потом я пытался найти следы

На аллеях странных растений,

Никогда не дающих цветы и плоды,

Не способных отбрасывать тени.

 

Ухватив тебя под руку, карлик исчез,

Растворился на подступах к аду

Где-то в ближних окрестностях города С.,

В двух шагах от Мариенбада.

 

Я заметил его во фраке потом,

С тёмно-красным цветком в петлице.

Карлик делал рыбьи движения ртом,

Так ему не терпелось жениться.

 

Музыкант Сергеев и его Беленькая Киса

 

1

 

Знакомый ваш, музыкант Сергеев,

бродит теперь в окрестностях Пиренеев,

где сильные ветры и солнце немилосердно печёт.

На плече Сергеева сидит его Киса,

она только изредка спускается с плеча пописать,

а потом опять забирается Сергееву на плечо.

 

Музыкант Сергеев давно забыл о какой-то столице,

где его угораздило когда-то жениться,

где до сих пор жена его Капитолина грустно вечерами смотрит в окно.

Он плохо помнит ход тех событий,

даже думает, что могло не быть их,

а если они случились, то очень и очень давно.

 

Сергеев вырезал маленькую флейту из тиса.

Когда он играет, слушает Киса,

как будто по истории джаза проходит урок.

Но Сергеев понимает, что, как ни бейся,

она не отличит Эллингтона от Каунта Бэйси,

к тому же, из музыкальных стилей предпочитает тяжёлый рок.

 

Когда им нужно немного денег,

они заходят в одну из маленьких деревенек,

из тех, что разбросаны в Пиренеях и тут, и там.

Киса показывает несколько несложных трюков,

Сергеев услаждает крестьян потоками нежных звуков,

и те бросают монетки к его ногам.

 

После этого Сергеев и Киса

покупают в таверне немного риса.

Такого ароматного и нежного риса вы не найдёте нигде.

Сергеев делит рис на две горстки,

проводит рукой по гладкой беленькой шёрстке.

Киса трётся о его колено и приступает к еде.

 

Проходят дни, пробегают недели,

и так они бродят без всякой цели.

А когда задувает мистраль,

садится Сергеев под ствол кипариса,

и напротив сидит его Киса,

и смотрит на него голубыми глазами, прозрачными, как хрусталь.

 

2

 

Однажды Киса соскочила с плеча Сергеева

и сказала, что всё-таки он человек, а не кот,

что бессмысленно всю жизнь сидеть на плече его,

и она от него уйдёт.

 

Что всё равно придётся менять ситуацию,

хотят они того или не хотят,

что нужно ей кошачьими делами заняться,

заводить семью и котят.

 

Музыкант Сергеев не издал ни вздоха,

взъерошил белую шёрстку слегка,

и Киса ушла по направлению к провинции Ля-Риоха,

сказав на прощание «пока-пока».

 

И вскоре в Баньяресе, Лейве, других городах провинции

обезумели все коты.

Трудно было даже представить принца им,

достойного такой красоты.

 

Она побывала на самых известных помойках,

лишив котов Ля-Риохи покоя и сна.

Некоторые храбрились, подбегали бойко,

но Киса была холодна.

 

Она поняла, что коты издают отвратительный запах,

их шерсть полна блох и, может быть, даже вшей,

они никогда не стригут когтей на лапах

и благородному рису предпочитают мышей.

 

И даже на знаменитой помойке в городке Корпоралес,

где собирается кошачий бомонд,

она не нашла высокой морали,

только сомнительный юмор и дешёвый понт.

 

А музыкант Сергеев слонялся где-то,

целыми днями не ел ничего,

и только наигрывал на флейте мелодию «Nothing Else Matters»,

которую Киса любила больше всего.

 

И, услышав звук его флейты из тиса,

несмотря на то, что была гроза,

однажды в полдень к Сергееву вернулась Киса

и лапками сзади прикрыла ему глаза.

 

Она долго не могла найти Сергеева,

но твёрдо знала, что без него никак.

Она поняла, что жить – это значит сидеть на плече его,

а всё остальное только тоска и мрак.

 

И пошли куда-то Сергеев и Киса

по той стране, где дуют ветры и солнце палит горячо,

как будто она просто спускалась с плеча пописать

и вновь запрыгнула к нему на плечо.

 

Мясная

 

Et puis et puis 

Et puis il y a Frida 

Qui est belle comme un soleil 

Jacques Brel

 

Даже многие питерские не знают,

что в городе улица есть Мясная,

однако именно там сходятся энергетические потоки,

обитатели улицы злы, мрачны и жестоки,

лица их вечно напряжены,

они понимают, что никому не нужны,

и, если выходят в город, то прячутся в переулки, в проходные дворы

и спешат скорее добраться до своей конуры.

 

Никогда не ходи по Мясной, мой мальчик, никогда не ходи,

на окна двадцать четвёртого дома никогда не гляди,

никто никогда тебе твою Фриду не позволит любить,

а если заметят твой синий галстук, могут даже убить.

На Садовой есть много девчонок, на Моховой,

под утро оттуда, скорее всего, ты вернёшься живой,

возьми себе в жёны девчонку какую-нибудь,

а Фриду, прошу тебя, умоляю, забудь.

 

Там окно на Мясной занавешено чёрным сукном.

Зачем этой ночью ты стоишь под окном?

Страх окутал помойки, бараки, дворы, гаражи.

И блестят в глухих подворотнях ножи.

А тёмная Пряжка течёт по задворкам Мясной.

она раскрывает тайны каждой весной...

 

На бывшем центральном вокзале

 

На бывшем центральном вокзале стою.

Всё сгорело. Только руины и смог.

Вынести из огня никто никого не смог.

В городе У. я искал хоть какую-то память твою.

 

Обошёл дворы, закоулки, переулки, мосты.

Видел над улицей Карла Либкнехта лёгкий дымок,

На углу Созидателей ещё горело наше кафе Теремок,

Но нигде ничего о том, что здесь была ты.

 

Всё, что помнить могло о тебе, огонь слизал.

Люди сгорели, собаки, птицы, комары, кроты,

Твои друзья, родители, их знакомые, ты.

Только поезда, как раньше, прибывают на центральный вокзал.

 

Пепел повсюду. Я на платформе стою,

Жду, когда поезд Самара – Москва заберёт меня там

Вместе с китайскими экскурсантами по святым местам

Под единственной уцелевшей от вывески буквой У.

 

Наш поцелуй прощальный был так долог

 

Наш поцелуй прощальный был так долог!

На улице, среди глубокой ночи – 

Пожар далеких дней…

Исикава Такубоку 

 

Наш поцелуй прощальный был так долог

На улице среди глубокой ночи,

Что знаменитый врач-невропатолог

Приехал с медицинским молоточком.

 

Он стукал по каким-то нервным точкам,

Но не могли разжаться наши губы.

Вокруг шумел народ, ругался грубо,

А участковый бил ногой по почкам.

 

Багровый свет скакал по нашим лицам,

Сгорели Дом культуры и аптека,

То полыхал пожар далёких дней,

 

И семьдесят четыре человека

Отправили в районную больницу

С ожогами различных степеней.

 

Новая песня

 

когда я вижу, как Дондор

ведёт своего американского штырц-терьера по улице Чкалова,

я задумываюсь, какую песню

завтра будет петь человечество.

 

об этом я тоже думаю,

когда наблюдаю за Дондором,

который за своим штырц-терьером не собирает говяшки,

в то время, как все, и даже Хижинская,

уже давно это делают.

 

хотя эта мода пришла, наверное, с Запада,

и, когда Дачный проспект

назывался улицей Третьего Интернационала и улицей Суслова,

никто ничего такого не делал

и даже не думал.

 

но когда Дондор

сворачивает с улицы Чкалова на бульвар Пржевальского,

и абсолютно ничего не меняется в его поведении,

я думаю, о том, какую песню

завтра будет петь человечество.

 

когда я думаю о песнях, я понимаю Дондора,

я понимаю Хижинскую,

я понимаю каждую травинку

на бульваре Пржевальского

и на Дачном проспекте.

 

я понимаю даже американского штырц-терьера,

понимаю и готов поцеловать его в морду,

хотя он гадит немилосердно.

 

а песня?

она звучит пока ещё тихо,

но скоро загрохочет так,

что её услышит даже Хижинская,

хотя она глуха, как тетеря,

если честно признаться.

 

Огурции

 

Вот на балконе зацвели огурции,

Такие нежные кусты зеленоватые.

На них цветы оранжевого цвета,

А я тоскую по тебе, моя любимая.

 

Огурции цветут и благо ухают,

А я тоскую по тебе, моя любимая.

Сосед приходит каждый день и нюхает,

Любуется цветами, склочник,

 

Наверно, ищет повод для скандала,

А я тоскую по тебе, моя любимая,

Поскольку целый год тебя не видел я.

 

Цветут огурции и пахнут изумительно.

Сосед нагнулся над кустом и наслаждается.

А ты, любимая, живёшь в посёлке Чкалова

Без газа, без воды и электричества.

 

 

* * *

 

Она была хорошим второстепенным поэтом,

И вот в какой-то чужой стране изнуряюще  жарким летом,

Полулёжа на шезлонге в саду, она умерла.

Неизвестная птица щебетала на сикоморе,

Внизу плескалось Средиземное море,

И никто ничего не заметил. Такие дела.

 

Как обычно, в саду на шезлонге она лежала,

Несмотря на жару, покрытая одеялом,

Социальный работник чистила  рыбу для какой-то местной ухи.

А она умерла, не издав ни звука,

Далеко-далеко от детей и внуков,

И вслед за ней один за другим умирали её стихи.

 

Умирали юношеские стихи про блокаду

И ещё стихи, посвящённые Ленинграду,

Две известные в прошлом поэмы о людях труда.

За жизнь боролись только несколько строчек,

Написанных случайно, впопыхах, между прочим,

Которых, вполне вероятно, никто  не читал никогда.

 

Она была хорошим второстепенным поэтом.

Впрочем, разговор сейчас не об этом,

А о том, что в  южной стране есть красивый изысканный сад.                                                      

На сикоморе щебечет неизвестная птица,

В доме социальный работник над рыбами  суетится,

Средиземное море шумит, как шумело тысячу лет назад.

 

Осьминог Венедикт Коляскин

 

1.

Осьминоги обычно ведут себя сдержанно,

Целый день в одиночестве плавают где-то,

И только если очень рассержены,

Выпускают жидкость тёмно-синего цвета.

Казнятся потом и страдают, что запах у жидкости мерзкий,

Сидят под камнем, пока не иссякнет досада,

Но у каждого за первым плечом стоит Аполлон Бельведерский,

За восьмым – танцует Дионис с лозой винограда.

 

2.

В Японском море, в больнице святого Эгидия,

Работал фельдшером осьминог Венедикт Коляскин,

Пострадавшим кальмарам, креветкам и мидиям 

Накладывал по необходимости марлевые повязки.

Он был необщителен, сух, и никто не любил его.

Появлялся в обществе довольно редко.

Но однажды, послушав какого-то бойкого дилера,

Попробовал розовую таблетку.

В то же мгновение понял, что жизнь скучна и убога,

Состроил соседским старушкам какую-то рожу зверскую

И, что совсем не свойственно осьминогам,

Стал показывать всем ротовое отверстие.

Арфу купил потом у дельфина Ролдугина

И песню любви затянул вдохновенно и страстно,

Соблазнял осьминожиху Марфу чудесными звуками –

Эту Марфу он с детства любил, но боялся признаться.

«О, Марфа, первая красавица осьминожьего царства!

Когда ты проплываешь мимо, готов упасть на колени я.

Счастье моё и радость безмерная – Марфа.

Тебе, о весна, тебе мои песнопения».

Каждый вечер кружился в вакхическом танце,

Объявил себя не осьминогом, но белым медведем,

И цинично кричал, что они засранцы,

Недоумённо качавшим головами соседям.

 

Бормочут медузы и мелкие злые креветки,

Что это воздействие химии на мозги осьминожьи,

Но, согласитесь, в какой-то розовой жалкой таблетке

Обнаружить талант и музыку вряд ли возможно.

И когда вы услышите в море звук чарующий арфы,

Когда донесётся до ваших ушей шум экстатической пляски,

Знайте, не от таблетки, а оттого, что плавает где-то красавица Марфа,

Поёт свою песнь под водой осьминог Коляскин.

 

Первый сон Натана Лейтеса

 

Когда-то Натану Лейтесу приснился сон.

Удивительный сон приснился Натану,

что кто-то великий и чёрный по имени Джон

сидел у него за столом и пил стакан за стаканом.

 

Натан и Джон долго сидели на кухне вдвоём.

Гость был прост, не стеснялся, лез за кислой капустой пальцами в миску.

Он сначала был весел, болтал о чём-то своём,

о каких-то концертах в Нью-Йорке и Сан-Франциско.

 

Но чем дальше, тем Джон становился грустней,

каждый новый стакан выпивал со вздохом.

Говорил, что никак не может понять людей,

отчего они злы, отчего не любят друг друга, ведь это плохо.

 

А потом гость Натана по имени Джон

затосковал совсем, сказал, что жить осталось немного,

закрыл глаза, взял саксофон,

и заиграл свою пьесу «Дорога».

 

Да, это и правда была дорога,

какая-то непонятная, загадочная, трансцендентная дорога.

Она начиналась здесь, на Моховой, у порога

и уходила в бесконечную даль,

бежала куда-то в район Африканского Рога

и там закручивалась,

закручивалась,

закручивалась

в спираль.

 

Она закручивалась в спираль,

и в этой спирали

было то, о чём не сказали

великие законодатели в своих законах,

знаменитые проповедники со своих амвонов,

великие романисты в своих романах,

восточные мудрецы в своих диванах,

Данте и Маяковский в своих стихах,

Герлен и Нина Риччи в своих духах...

 

А потом этот великий и чёрный по имени Джон

стал уходить и всё повторял: «Как болит печёнка».

Он сутулясь шёл через двор, волоча по земле саксофон,

А потом всё исчезло – это кончился сон.

Так кончается жизнь, как будто кончается плёнка.

 

Петербург – город чёрной козы

 

Тускло светятся жёлтые козьи глаза,

Бьётся пойманной птицей в силке железа.

Где река распластала нечистый язык,

Тихо спит Петербург – город чёрной козы.

Там течёт из тюрьмы безымянный ручей,

Ловит отблеск кровавых её кирпичей

И, поймав, эти блики приносит реке –

Сумасшедшей графине в седом парике.

 

Жёлтый свет светофоров ночных в пустоте. 

Ходят люди не те, постоянно не те.

Из дворов наблюдает за ними коза.

Чёрный нос у неё и чужие глаза.

 

Петербург – город жёлтых сигналов во тьме,

Петербург – город красной тюрьмы на холме,

Где мещане бесшумны, слепы и немы,

Где проходит вся жизнь под покровом тюрьмы,

И безропотны мы, как мудрец Лао-цзы,

Как асфальт под копытами чёрной козы,

Где в руке, будто льдинка, осколок стекла,

А надежду графиня-река унесла.

 

Покидая Вавилон навсегда

 

Ире Бородянской

 

Всё началось с того, что девочка Ира

покинула свою квартиру

и направилась в сторону детского сада,

но, не заходя туда,

прошла мимо его ограды,

покидая Вавилон навсегда.

 

Вдохновлённые этим,

двинулись другие дети,

и потом, захлопнув любимые книги маркиза де Сада,

вышли воспитатели детского сада.

 

Уходят все. Идут столяры, побросав зензюбели,

идут хранители Музея изобразительных искусств имени Врубеля,

забыв про свои коллекции.

 

Студенты философского факультета покидают лекции.

 

Идут участники шахматного турнира имени Чигорина,

идут актёры, не доиграв спектакль по пьесе Григория Горина,

 

Уходят мэр Подлизонов и главный бандит Кузнецов.

Мэр бандиту широкополой шляпой прикрывает лицо.

 

Уходят крысы, мыши, бездомные собаки, кошки.

Над ними голуби, воробьи, бабочки, комары, мошки.

 

На выходе из города все строятся в колонны,

движутся в сторону Муромцевского района

девочка Ира, люди, животные, насекомые, Кузнецов, Подлизонов.

 

Уходят все, в городе остался один Кирюша,

наверно, ничего не слышал – больные уши.

Динозавр Кирюша с белым пятнышком на левой щеке

лежит, вымирает где-то на чердаке.

 

А, может, просто не рискнул Кирюша

тащить свою огромную тушу,

а, может, законы нашего мира

он знает лучше, чем девочка Ира,

знает, что всюду будет противно и сыро,

а счастье нигде не найдёшь ни черта,

только одна суета.

 

Но, как бы ни был умён Кирюша,

таких, как он, никогда не слушай,

ведь, если не подводит погода,

и в сердце поёт свобода,

так приятно идти неизвестно куда,

покидая Вавилон навсегда.

 

Последняя песнь

 

Пенье мышей полевых

Малиновой ночью слышишь?

Это песню последней любви

Всю ночь распевают мыши.

 

Писк мышиный услышишь то там, то здесь.

Ты идёшь, но певцов не видишь.

Вся природа поёт нам последнюю песнь,

Даже жук подпевает на идиш.

 

Трое нас, а трава амарант пухова,

Йодом пахнет на наших губах фейхоа,

Кто там ставит в полях три кущи?

 

Это ты, лишённая головы,

Я, умеющий слышать мышей полевых,

Здесь же ты, фейхоа грызущий.

 

Поэт

 

Поэт был такой, Иннокентий Свеклов.

Кричали, что он разрушитель основ.

А он только строил цепочки из слов,

Стихи составлял из видений и снов.

 

Подолгу любил он смотреть на обои,

Рассматривать белое и голубое.

Там жёлтый квадрат, там зелёный кружочек,

Там россыпь таинственных розовых точек…

 

Он думал, что слово имеет свой цвет,

А смысла какого-то вовсе в нём нет.

Стихи – это просто узоры из слов,

В них пользы не больше, чем в рёве ослов.

 

И вот, посадили поэта в тюрьму,

Утрату единства вменили ему.

И там, на холодной тюремной стене

Успел написать он «Стихи о весне»,

 

«Стихи о маршале Е»,

«Стихи о маршале Лине»,

а также «Стихи о змее Кундалини».

 

Он начал, конечно, с маршала Е,

который тихо сидит на скамье

и только в кои-то веки

приподнимает веки.

Бушуют различные бури,

а маршал сидит и курит,

и думает маршал Е о Кундалини-змее.

 

Потом перешёл к змее,

столь чтимой маршалом Е.

 

И после змеи Кундалини

дошёл он до маршала Линя,

который редко сидел на скамье, как Е.

(Позже в пустыне Гоби

это его и угробит.)

 

И, наконец, стал писать о весне,

о тёплом апрельском дне,

о голубе на окне,

о солнце и о луне.

 

Потом на нары упал и спал…

 

И видел узоры из слов

Поэт Иннокентий Свеклов.

 

 

Пунцовый филин

 

Ночная дача. Тярлево. Мясковский.

Приёмник Селга. Летняя гроза.

Далёких революций отголоски.

Симфонии совиные глаза.

Резвятся Ca ira и Карманьола,

Стекает в Сену кровь мадам Вето.

Секунда тишины, и скрипка соло

Тихонько плачет: «Pour quoi? За что?».

Ван Херк, пунцовый филин, над Брабантом

Кружит, кружит четвёртый век подряд.

Звучат виолончель и барабан там –

Они о чём-то страшном говорят.

Кипит Нева, широкая, как Схелде,

И вряд ли повторится всё, как встарь.

Хабалов плачет в трубку – не сумел-де,

«Всё рушится. Измена, Государь».

О, город мой – соцветье амаранта.

Солдаты, бабы, флаги, карнавал.

Великий князь выходит с красным бантом.

«Неужто мы погибли, генерал?».

Сменяет Карманьолу Dies irae.

Пунцовый филин завершает круг.

А трубы громче. Скоро в этом мире

Всё заглушит тяжёлый трубный звук.

Под песню Хорста Весселя в Берлине

Проводят физкультурники парад.

Там Гитлер принимает Муссолини.

А впереди Дюнкерк и Сталинград.

Горят покрышки. Города в руинах.

Вздыхает тихо ми-бемоль минор. 

Неслышно входят БУКи в Украину.

Всё кончено. Звучит финальный хор:

«Что мы видели?

Диву дивную,

Диву дивную

Телу мёртвую.

Как душа-то с телом

Расставалася,

Расставалася

Да прощалася.

Как тебе-то, душа,

На суд Божий идить,

А тебе-то, тело,

Во сыру мать землю».

 

Путь

 

Роберт Волк по лесам его путь по лесам

по горам по болотам по штату Ассам

подчиняясь каким-то бежит голосам

листья чайных деревьев губами срывая

где река Брахмапутра стремится на юг

где Тетерин дымит и дымит Тетерюк

где сидит завывая Секейра больная

 

по Ассаму с двустволкой идёт Сайфутдин

вечно мрачен серьёзен и вечно один

по лесам он идёт Сайфутдин по лесам

в ярко-красном тюрбане из шёлка

равномерен спокоен и твёрд его шаг

он глядит кто в прибрежных кишит камышах

кто похож там на Роберта Волка

 

у него под ботинками хлюпает грязь день и ночь он идёт ничего не боясь

                                               Роберт Волк впереди Роберт Волк или кто там

в те края где встречается небо с землёй

                                               где Секейра в отчаяньи машет метлой

по болотам заросшим травой-коноплёй

он идёт и идёт по болотам

 

но однажды кончаются сила и путь остаётся уснуть Сайфутдину уснуть

он качаясь стоит у реки он один он ни в чём не уверен

и пустыми глазами он смотрит на юг

                                               где ты шепчет о где ты мой маленький друг

нет ответа и только дымит Тетерюк

и дымит бесполезно Тетерин

 

и тогда он двустволку снимает с плеча

в Брахмапутру бросает её сгоряча

и ложится лицом в коноплю безнадёжно вздыхая

рыба-кошка плывёт в Брахмапутре-реке

исступлённо Секейра ревёт вдалеке

и закат над рекой полыхает

 

Саксофон

 

я вырастила флейту на окне

Света Чернышова

 

Я вырастил на грядке саксофон.

Из лучшего питомника Европы

прислали семечко, и распустился он

среди капусты, лука и укропа.

 

Калякины  Володька и Димон,

соседские мальчишки-хулиганы,

треща с гороха, дули в саксофон,

их батька Роберт тоже дунул спьяну.

 

Но раздавались только хрип и стон,

а музыки не вырвалось ни звука.

Так и блестел без толку саксофон

среди капусты, тыквы и латука.

           

Потом дожди полили в сентябре,

холодная роса легла на травы.

Сначала отвалился клапан ре,

за ним мундштук и ля второй октавы.

 

А в Гарлеме играли негры джаз,

в Париже зал концертный открывали,

в каких-то странах, далеко от нас,

бурлили и шумели фестивали.

 

Калякин Роберт ни в одном глазу

сидел в сарае с пивом и зубровкой,

Калякина Нинель пасла козу,

подвесили кота Димон и Вовка.

                              

А в октябре мы наняли фургон,

лук увезли, картошку и порей, но

ржаветь остался  в яме  саксофон,

так и не встретив своего Колтрейна.

 

Сапфиры

 

Я подарил тебе тринадцать стихов-сапфиров,

ты сложила их в коробку от доширака

и увезла в свой странный город Камышин,

и там они исчезли в лабиринтах твоей квартиры,

где безухая хромая собака,

где пауки с крестами на спинах

по углам плетут паутину,

где мыши…

 

 где  мыши ночью выходят на кухню,

пробуют мясо, которое неделями тухнет,

исследуют посудные горы,

бегают, ведут понятные только им разговоры 

о чём-то низком,

 натыкаются на коробку,

 трогают лапками, но довольно робко,

и быстро возвращаются к тарелкам и мискам,

 

к тарелкам и мискам,

которые никто никогда не моет,

никто никогда не моет…

а хромая собака не в силах прогнать их и только воет.

 

Этот вой покрывает город Камышин,

и плачет глухонемой алкоголик Гриша,

хочет сказать о жизни, но не может ни бе, ни ме,

и чувствуют что-то страшное даже мыши,

 

а тринадцать сапфиров мерцают тускло во тьме.

 

Северная баллада

 

Начальник зимовья гражданин Семенец –

Это стопроцентный подлец.

В нарушение инструкции он

Не соблюдает установленный Правительством рацион.

За примерами не надо ходить далеко –

Эскимосам отказался выдавать молоко.

И главное, все поют подлецу в унисон,

Возмущается только доктор Вольфсон.

Я, говорит, подлеца проучу –

Напишу товарищу Кагановичу,

И, говорит, буду я не я,

Если не получит подлец воздаяния!

 

У каюра по прозвищу Эль Койот

Тем временем разболелся живот.

Вот пришёл он к врачу и чу!

Тот пишет письмо товарищу Кагановичу.

Об этом, конечно, узнал гражданин Семенец,

Который был стопроцентный подлец.

И сказал он: «Мой друг Эль Койот,

Нас всех расстреляют, если письмо уйдёт.

Я хочу попросить тебя вот о чём,

Реши вопрос с этим поганым врачом.

Скоро будет рожать жена эскимоса по имени Акугарьюк,

Это хороший момент, чтоб врачу наступил каюк».

 

И вот известный нам каюр Эль Койот

Несётся по тундре и громко поёт.

Где-то в чуме доктора ждёт эскимоска,

А доктор спит на нартах под оперу «Тоска».

Наш знакомый доктор Вольфсон

Спит и видит удивительный сон.

Снится ему, что он на большой земле,

Нарком Каганович принимает его в Кремле

И говорит: «Я знаю, тебе, Вольфензон, нелегко,

Но обязательно будет у чукчей твоих молоко,

Нельзя нам никак оставить их без молока.

Мы вместе выбьем его у мерзавца Семенчука».

 

Умчались нарты, и на снегу остался Вольфсон.

В его мозгу продолжается сон.

Он лежит на полу, а железный нарком

Из соски поит его молоком.

Вольфсон кричит: «Не хочу! Не хочу!»

Но нет до этого дела товарищу Кагановичу.

 

Напрасно празднует злобный каюр Эль Койот,

Свои буржуйские песни поёт,

И зря потирает руки подлец Семенец.

Обоих ждёт весьма печальный конец.

Прокурор с помощью косвенных разных улик

Скоро покажет всем людям страны их недостойный лик.

Хотя, возможно, всё подстроил Вакуленко, биолог,

Но рассказ и без него уже слишком долог.

Главное – это народное счастье,

Поэтому перейдём к заключительной части.

 

Позор начальнику Семенцу –

Стопроцентному подлецу!

Стыд и позор Эль Койоту –

Меломану и идиоту!

Вечная слава Вольфсону-врачу!

Слава товарищу Кагановичу!

Да здравствуют эскимосы – любители молока!

И родившийся не без проблем сын эскимоса Акугарьюка!

 

Ставрида и пудель

 

Вечером на улице Джона Рида

На двадцать каком-то там этаже

Ждёт его женщина, жёсткая, как ставрида,

Украшенная, как яйцо Фаберже.

 

И вот он идёт кучерявый, как пудель,

Напевает песенку «Let it be»,

А ставрида ему приготовила струдель

И сгорает на кухне от любви.

 

Но, посмотрев кино Тарантино,

Где-то у дома на заднем дворе

Нашего пуделя поджидают кретины,

Чтобы испортить ему суаре.

 

А наверху, мечтая о встрече,

Жёсткая дама сидит в неглиже.

Чудного пуделя ждёт целый вечер,

Но не дождётся уже.

 

Пудель жил со своей ставридой,

Жил, никому не желая зла.

Но судьба, недобрая, как аскарида,

Всё испоганила.

 

Стихорезы

 

Там где шпарит светило с небес, и

Умирает село от жары,

«Стихорезы идут, стихорезы!» –

Вдруг послышится крик детворы.

 

Худощавы, одёжка в заплатах,

Каждый зол, косоглаз и небрит.

Но выходит мужик тороватый,

Уважительно им говорит:

 

«Заходите, садитесь на лавку,

Как учил нас Борис Пастернак».

А жена его Рыжая Клавка

Разливает по рюмкам коньяк.

 

«Дорогие, на новых воротцах

Я хотел бы нарезать стишков.

Справа нужен, наверное, Бродский.

Слева будет тогда Михалков».

То задумчиво давит клопа он,

То ногтями затылок скребёт.

«Если слева у нас Эзра Паунд,

Справа должен быть Стернс Элиот».

 

Гости смысла в застолье не видят,

И, озлобясь, выходят во двор.

А мужик всё бормочет: «Кальпиди,

Значит должен быть Мирный Егор».

 

Тут мальчонка кричит: «Дядя-дядя! –

Тянет несколько мятых рублей, –

Ты мне вырежи стих об Элладе

И о списке её кораблей»

 

Стихорез: «Ну давай пострелёнок, –

Быстро прячет бумажки в карман.–

Только вылез вчера из пелёнок,

А туда же, ему Мандельштам».

 

А другой паренёк непутёвый

Чуть поодаль стоит, необут.

Плачет: «Вырежи стих Чернышовой,

Как бабули за булкой идут».

 

Но не слышат его стихорезы.

И в сердцах покидают село.

«Денег нет, а поди же ты, лезут», –

Вдаль уходят и крестятся зло.

 

Видел я, по России скитаясь,

Как пшеница сгорела в полях,

Как грозит нам с Востока китаец,

А на Западе злобствует лях.

 

Нас пугают огнём и железом,

Но покуда деревня орёт:

«Стихорезы идут, стихорезы!» –

Буду верить в российский народ.

 

 

* * *

 

У моржа собирались по пятницам, и всегда приходил крокодил.

Он сидел за столом со всеми, но его никто не любил.

Крокодил садился с краю, молчал и смотрел в окно.

Звери спорили, громко смеялись, но ему было всё равно.

Крокодил курил и не мог понять, для чего он здесь,

Иногда трогал вилкой салат, но ему не хотелось есть.

 

В доме моржа собирались звери и пили томатный сок.

Время крутилось, прыгало, дребезжало, и уходило, будто вода в песок.

Флиртовали мартышки, смеялись, иногда танцевали твист.

Крокодила никто не любил, говорили, что он эгоист.

Но каждую пятницу крокодил приходил сюда всё равно,

Хотя мог, наверно, заняться спортом или пойти в кино.

Уходила жизнь за минутой минута, за веком век.

Он молчал и смотрел в окно, а на улице падал снег.

 

Убанги-Шари

 

В ночном саду джаз-банда Шарля Танова

Наигрывает танго и фокстроты.

Как странно, десять лет прошло, но заново

Вдруг зазвучали смолкнувшие ноты.

Я снова здесь. Мне по ночам не спится.

Бренчит всё тот же Танов на гитаре,

И та же постаревшая певица

Выводит слоуфокс «Убанги-Шари».

 

 «Пролетая над Убанги-Шари

На воздушном шаре,

На воздушном шаре,

Ты искал меня среди стрелиций

И смотрел в подзорную трубу.

 

Пролетая над Убанги-Шари

На воздушном шаре,

На воздушном шаре,

Ты не знал, полковник, что мне снится

На солёном мысе Малибу».

 

Я помню, под мотив «Убанги-Шари»

В саду толпились потные животные

Удавы, лоси и другие твари

Вели свой странный хоровод, но я

Забыла все фокстроты Шарля Танова,

Когда в ту ночь две тысячи четвёртого

Тебя тащили санитары пьяного,

А может быть, не пьяного, но мёртвого.

 

«Пролетая над Убанги-Шари

На воздушном шаре,

На воздушном шаре,

Ты меня среди араукарий

Разглядел в подзорную трубу.

 

Пролетая над Убанги-Шари

На воздушном шаре,

На воздушном шаре,

Что ты знал, мой друг, про яд кураре

На жестоком мысе Малибу?»

 

Но отряд майора Кривоногова,

Пригибаясь, выходил из леса.

Ты полковник, не заметил многого.

Ты отвлёкся, милый мой повеса.

Ты был слеп, когда в Убанги-Шари

Засвистели вражеские стрелы.

А в саду звучал мотивчик старый,

И певица пела, пела, пела...

 

Успение

 

Убла-хан был некогда русским витязем.

Но случились странные события, вы удивитесь им.

После того, как его Алёна

Сбежала в какой-то монастырь отдалённый,

Убла-хан из русского превратился в монгола

И стал громить беззащитные монастыри и сёла.

 

Вот Убла-хан по лестнице поднимается в келью,

Где сестра Фотиния занимается рукоделием.

 

Сестра Фотиния, сестра Фотиния,

Твоя нить золотая и синяя,

Твоя нить голубая и серая.

Отче наш, Богородице Дево три раза и Верую...

 

Сестра Фотиния, сестра Фотиния,

Твоих мелких стежков аккуратная линия.

Скоро будет праздник Успения.

Плащаница и чин погребения.

 

Вот внизу заскрипели ступени, 

Но ты скрипа не слышишь, ты слышишь пение.

Твоя келья под самой крышей,

Но поют где-то выше, намного выше.

Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас.

Святый бессмертный, помилуй...

 

И в келью спускаются ангелы во главе с Архангелом Михаилом.

 

Убла-хан врывается в келью

С очень неблагородной целью.

Он хочет расправиться с мастерицей,

Вышивающей к празднику плащаницу.

Убить, басурманин, сестру Фотинию хочет,

Но в келье нет никого, только перья Архангела Михаила и прочих.

 

Убла-хан, подняв перо Архангела Михаила,

Тут же превращается в русского воина Данилу.

И младшие ангелы, улыбаясь, смотрят в окошко,

Как он рубит сопровождавших его монголов в окрошку.

 

А на небесах новый голос присоединяется к пению

В преддверии наступающего праздника Успения.

Доносятся звуки евхаристического канона

В гармонизации митрополита Алфеева Иллариона.

 

Фон Зон

 

Об этом таинственном деле

Не меньше недели галдели

Торговцы в Гостином дворе.

И совесть презрев, и законы,

В борделе убили фон Зона

В промозглом пустом ноябре.

 

Раздели его душегубы

И в ящик сложили из грубо

Обструганной свежей сосны.

Потом по дороге железной

Послали, куда – неизвестно,

И думали, что спасены.

 

Он был похотливым и глупым,

Но то, что теперь стало трупом,

Воскреснет однажды весной.

Пусть душу не смог он сберечь, но

Стоит обещанием вечным

Успенский собор на Сенной.

 

Фон Зон, ты воскреснешь во славе.

Сегодня в районной управе

Пылится на полке твой труп.

Но явно предчувствие рая,

Где девки одежды снимают

И жирный гороховый суп.

 

И все мы воскреснем, ведь в мае

Наступит весна и Страстная,

И Пасха придёт за Страстной.

Пока же останки фон Зона

Валяются в доме казённом,

И труп его пахнет сосной.

 

А там, на Сенной, у собора

Всё утро идут разговоры,

Гудит православный народ –

Алёна Иванна, старуха,

Шепнула кому-то на ухо –

Господь по Фонтанке идёт.

 

Фридман

 

Вроде, обещали неплохую погоду,

но дождь такой, что ты промокла до нитки,

так много работы по огороду,

 

но как расплодились улитки,

оставили голые стебли от бархатцев

и актинидии коломикты,

а как с ними бороться, никто не знает,

 

а дождь то усиливается, то ослабевает

и капает понемногу,

 

но вечер всё-таки наступает,

и, слава Богу,

у печки тепло и сухо

и ты пишешь, как важно найти понимание,

найти человека, близкого по духу,

 

раньше ты каждый вечер писала в тетрадке,

теперь на своей странице в контакте

то, что тебя волнует больше всего,

мысли великих людей, Тургенева, аббата Прево,

что счастье возможно.

 

Оно возможно при совпадении взглядов людей,

при совпадении вкусов,

 

а жизнь проходит, как проходит мимо твоего участка Фридман,

когда вывозит мусор.

 

* * *

 

Человек, побывавший однажды в городе N,

получает невидимую отметку на лбу.

Когда он проходит мимо, слышится пение сирен.

Говорят, он подобен кобре, сатиру и льву.

Когда он проходит через отделы фруктов и молока, 

когда он проходит через рыбный отдел и мясной,

когда отстраняет от кассы пьяного мужика,

когда идёт по Садовой и затем по Сенной,

прочие люди дрожат, крадутся около стен,

хотят раствориться в воздухе, будто крахмал в колбасе.

Никто не может представить, что был он в городе N,

но ясно, это Другой – человек не такой, как все.

В глазах его город N. Пришелец смотрит вперёд,

но вряд ли понять способен, куда лежит его путь,

покупает сосиску в тесте, зачем-то её жуёт,

зачем-то жуёт сосиску, и это, конечно, жуть.

Где-то там, далеко за морем, находится город N,

находится только для тех, кто нашёл его.

Счастливцам, хоть раз стоявшим в тени его толстых стен,

уже не нужны сосиски, не нужно вообще ничего.

 

* * *

 

Я жить хочу и умереть на юге,

Где так тепло и запах тамаринда,

Где голосом гортанным птица Раух

Поёт хвалу Властителю Вселенной.

Я жить хочу и умереть в той роще,

Где стрекозы полет неодномерен.

Где над прудом твоя полуулыбка

Висит в лучах полуденного солнца.

 

Когда в сыром подземном кабинете

За письменным столом полковник Пестель,

Рукой до боли сжав холодный череп,

Планирует убийство Государя,

Когда на клумбе возле дома скорби

Цветок безумно-красный расцветает,

Я жить хочу и умереть так тихо,

Чтоб обо мне не вспомнила ворона,

Когда в её гнезде на лёгкой крыше

Пробьют свои скорлупки воронята.

 

 

* * *

 

так дивно незримы так нежны так ломки

так в небо взлетали то снова то справа

закрылков светящихся тонкие плёнки

лещины летящей над стылой отавой

 

лещина любовница дева лисица

лугов ледяных луговая отрава

с тобой этим утром пришёл я проститься

последней гуашью квадратно-корявой

 

где некто похожий на солнце чирикал

где было светло где искрилось и пело

где небу глаза подставляла черника

но ты тинатин добежать не успела

 

луга ленинграда луга ленинграда

то чудится глинка то слышится метнер

жуков ленинградских под гул серенады

без слёз не прощаясь уйти незаметно