* * *
На ночь оставлю стихи на столе, −
Пусть полежат, наберутся ума.
Может быть, гнутая строчка во мгле
Распрямится сама?
Ангелы, музы, ночной ветерок,
Тени, которые бродят вокруг,
Вряд ли до наших спускаются строк.
А всё же! А вдруг!
Входит ведь кто-то с улыбкой в наш сон.
О как шаги его ночью легки!
И утешает нас. Может быть, он
Входит в стихи?
Суффикс подкрутит, повертит предлог,
Слово по сходству заменит другим,
Петельку − хвостиком, в слове «порог»
Звонкий − глухим.
Горько и весело жить на земле.
К ней, как листок, я ничем не прижат.
На ночь оставлю стихи на столе.
Пусть полежат.
* * *
Показалось, что горе прошло
И узлы развязались тугие.
Как-то больше воды утекло
В этот год, чем в другие.
Столько дел надо было кончать,
И погода с утра моросила.
Так что стал я тебя забывать,
Как сама ты просила.
Дождик шёл и смывал, и смывал
Безнадёжные те отношенья.
Раньше в памяти этот провал
Называли: забвенье.
Лишь бы кончилось, лишь бы не жгло,
Как бы ни называлось.
Показалось, что горе прошло.
Не прошло. Показалось.
* * *
Вот женщина: пробор и платья вырез милый.
Нам кажется, что с ней при жизни мы в раю.
Но с помощью её невидимые силы
замысливают боль, лелея смерть твою.
Иначе было им к тебе не подступиться,
и ты прожить всю жизнь в неведении мог.
А так любая вещь: заколка, рукавица –
вливают в сердце яд и мучат, как ожог.
Подрагиванье век и сердца содроганье,
и веточка в снегу нахохлилась, дрожа,
и жаль её, себя, и всех. Зато в страданье,
как в щелочной воде, отбелится душа.
Не спрашивай с неё: она не виновата,
своих не слышит слов, не знает, что творит,
умна она, добра, и зла, и глуповата,
и нравится себе, и в зеркальце глядит.
* * *
Ад, – я жил в нём, я бедствовал в нём,
И обедал, и ужинал, чёрным
Пожираем незримым огнём,
Но поэзия огнеупорным
Оставалась занятьем, в огне
Говорила о счастье, вводила
В заблужденье, мирволила мне,
Ублажала и благоволила.
Цвёл шиповник, соря на ветру
Раскрасневшимися углями.
Тот, кому только мрак по нутру,
Недоволен моими стихами,
Справедливо считая, что в них
Не хватает трагической коды.
Но не хочет, упорствуя, стих
От своей отказаться природы.
Он, как эти кусты во дворе
На ветру, обречён на цветенье,
Он готов и на смертном одре
Продолжать безоглядное пенье,
Там, внутри его, в тканях живых,
Там, в живительных соках и звуках,
Только радость в потёмках густых,
Только счастье рождается в муках.
* * *
Мне-то есть теперь что вспомнить, есть о чём поговорить.
Я видал Куры зелёной перекрученную нить,
Над крутыми берегами ненадёжное жильё,
И, конечно же, с Невою я не сравнивал её.
Боже, как разнообразен этот мир, какая ложь,
Будто он на всё согласен и во всём с тобою схож, −
Нет, он может озадачить и создателя своим
Рысьим промахом кошачьим, хищным глазом золотым.
Почему я ленинградец, не тбилисец почему?
За билетиком счастливым лезли мы в какую тьму?
Кто даёт нам это время, это место, эту грудь?
Разве можно человека жаркой кровью попрекнуть?
Над Невою резво вьются флаги пёстрые судов.
Видишь: есть куда вернуться нам, я к смерти не готов.
Сколько есть ещё для роста, для мужанья места нам!
Я вам Пушкина так просто, хоть убейте, не отдам.
Не на полке он пылится, − растворён в крови моей.
Ах, грузинская столица, ты лекарство от скорбей.
И плоды не сразу зреют, спотыкается напев.
Вот и люди поумнеют, − подобреют, поумнев.
* * *
Уходит лето. Ветер дует так,
Что кажется, не лето, − жизнь уходит,
И ёжится, и ускоряет шаг,
И плечиком от холода поводит.
По пням, по кочкам, прямо по воде.
Ей зимние не по душе заботы.
Где дом её? Ах, боже мой, везде!
Особенно, где синь и пароходы.
Уходит свет. Уходит жизнь сама.
Прислушайся в ночи: любовь уходит,
Оставив осень в качестве письма,
Где доводы последние приводит.
Уходит муза. С клёнов, с тополей
Летит листва, летят ей вслед стрекозы.
И женщины уходят всё быстрей,
Почти бегом, опережая слёзы.
Вторая профессия
И всё-таки я чувствую себя
Уверенно. И чтоб ни завладело
Душой моей, на время ослепя, −
Два дела у меня, мой друг, два дела.
Пускай меня попробуют смутить:
Не делом занят, мол, двумя делами −
Я с ласточкой рискну себя сравнить
В том смысле, что машу двумя крылами.
Держи меня, воздушная струя!
Поглядываю искоса на стаю.
«Кто здесь неповоротливый? − «Не я!»
Пером вожу и мелом нажимаю.
И если кто-то, стоя за спиной,
Набросится − крылом его задело, −
Я так скажу: «Намаешься со мной,
Два дела у меня, мой друг, два дела».
* * *
Придёшь домой, шурша плащом,
Стирая дождь со щёк:
Таинственна ли жизнь ещё?
Таинственна ещё.
Не надо призраков, теней:
Темна и без того.
Ах, проза в ней ещё странней,
Таинственней всего.
Мне дорог жизни крупный план,
Неровности, озноб
И в ней увиденный изъян,
Как в сильный микроскоп.
Биолог скажет, винт кружа,
Что взгляда не отвесть.
– Не знаю, есть ли в нас душа,
Но в клетке, – скажет, − есть.
И он тем более смущён,
Что в тайну посвящён.
Ну, значит, можно жить ещё.
Таинственна ещё.
Придёшь домой, рука в мелу,
Как будто подпирал
И эту ночь, и эту мглу,
И каменный портал.
Нас учат мрамор и гранит
Не поминать обид,
Но помнить, как листва летит
К ногам кариатид.
Как мир качается – держись!
Уж не листву ль со щёк
Смахнуть решили, сделав жизнь
Таинственней ещё?
* * *
В саду ли, в сыром перелеске,
На улице, гулкой, как жесть,
Нетрудно, в сиянье и блеске,
Казаться печальней, чем есть.
И, в сторону глядя, в два счёта,
У тусклого стоя пруда,
Пленить незаметно кого-то
Трагической складкой у рта.
Так действует эта морщинка!
Но с возрастом как-то ясней
Ты видишь: не стоит овчинка
Той выделки хитрой, бог с ней!
Всё чаще с растерянным, жарким
И незащищённым лицом
Стоишь перед светлым подарком:
Опушкою, парком, дворцом.
Разговор
Мне звонят, говорят: – Как живёте?
– Сын в детсаде. Жена на работе.
Вот сижу, завернувшись в халат.
Дум не думаю. Жду: позвонят.
А у вас что? Содом? Суматоха?
– И у нас, – отвечает, – неплохо.
Муж уехал. – Куда? – На восток.
Вот сижу, завернувшись в платок.
– Что-то нынче и вправду не топят.
Или топливо к празднику копят?
Ну и мрак среди белого дня!
Что-то нынче нашло на меня.
– И на нас, – отвечает, – находит.
То ли жизнь в самом деле проходит,
То ли что... Я б зашла... да потом
Будет плохо. – Спасибо на том.
Куст
Евангелие от куста жасминового,
Дыша дождём и в сумраке белея,
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.
Так бел и мокр, так эти грозди светятся,
Так лепестки летят с дичка задетого.
Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства
Чудес нужны ещё, помимо этого.
Ты слеп и глух, и ищешь виноватого,
И сам готов кого-нибудь обидеть.
Но куст тебя заденет, бесноватого,
И ты начнёшь и говорить, и видеть.
* * *
Бог с ней, с любовью, лишь бы снова
В саду тенистом и сыром,
Вблизи сверканья голубого
Нам очутиться вчетвером.
Тех недомолвок и оглядок
Припомнить смысл полупустой.
О повторись со мной, припадок
Смешной общительности той!
И ты, единственное средство
От всех печальных новостей,
Невы прохладное соседство,
Блесни опять из-под ветвей.
Я вижу долгой той прогулки
Чудной развалец и размах,
Две в платьях лёгкие фигурки
И две фигурки в пиджаках.
Как лёгок сад, и как он зелен
И свеж в углах своих сырых,
Когда он кажется поделен
Не на двоих − на четверых!
Он закружился с нами рядом
И, бедный, ходит ходуном
От этой путаницы взглядов
И разговоров вчетвером.
Осень
Деревья листву отряхают,
И солнышко сходит на нет.
Всю осень грустят и вздыхают
Полонский, и Майков, и Фет.
Всю осень, в какую беседку
Ни сунься − мелькают впотьмах
Их брюки в широкую клетку,
Тяжёлые трости в руках.
А тут, что ни день, перемены,
Слетает листок за листком.
И снова они современны
С безумным своим шепотком.
Как штопор, вонзится листочек
В прохладный и рыхлый песок –
Как будто не вытянул лётчик,
Неправильно взял, на глазок.
Охота к делам пропадает,
И в воздухе пахнет зимой.
«Мой сад с каждым днём увядает».
И мой увядает! И мой!
* * *
Взметнутся голуби гирляндой чёрных нот.
Как почерк осени на пушкинский похож!
Сквозит. Спохватишься и силы соберёшь.
Ты старше Моцарта. И Пушкина вот-вот
Переживёшь.
Друзья гармонии, смахнув рукой со лба
Усталость мёртвую, принять беспечный вид
С утра стараются. И всё равно судьба
Скупа, слепа,
К ним беспощадная. Зато тебя щадит.
О, ты-то выживешь! Залечишь и пройдёт.
С твоею мрачностью! Без слёз, гордясь собой,
Что сух, как лёд.
А эта пауза, а этот перебой
Завалит листьями и снегом заметёт.
С твоею тяжестью! Сырые облака
По небу тянутся, как траурный обоз,
Через века.
Вот маска с мёртвого, вот белая рука.
Ничто не сгладилось, ничто не разошлось.
Они не вынесли. Им непонятно, как
Живём до старости, справляемся с тоской,
Долгами, нервами и ворохом бумаг,
Музейный узенький рассматриваем фрак,
Лорнет двойной.
Глядим во тьму.
Земля просторная, но места нет на ней
Ни взмаху лёгкому, ни быстрому письму.
И всё ж в присутствии их маленьких теней
Не так мучительно, не знаю почему.
В тире
В тире, с яркой подсветкой,
С облаками, как дым,
Мы с винтовочкой меткой
Два часа простоим.
Он устроен коробкой,
Светел ночью и днём,
С механической, робкой,
Сладкой музычкой в нём.
Вот я выстрелю в гуся,
Что из тучки возник,
Посмотри, моя дуся,
Он головкой поник.
Вот я лань обнаружу,
Вот я в башню пальну,
Всё расстрою, разрушу
И отправлю ко дну.
Что там, шляпа с полями?
Или пень? – Не видать.
Тирщик в белой панаме
Всё настроит опять.
Его птички бессмертны,
Пароходы прочны
И бессменны концерты,
Вроде вечной весны.
Ты любуешься парком?
Я же здесь постою
В размалёванном, ярком,
Самодельном раю.
Чёрная пластинка
Чёрная пластинка
В комнате моей.
Белая пылинка
Кружится на ней.
Весело и странно:
Десять скрипачей.
С ними фортепьяно
В комнате моей.
Две виолончели,
Трое трубачей,
Как они сумели
Поместиться в ней?
Две виолончели,
Трое трубачей.
Двое у постели,
Трое у дверей.
Барабан включился,
Догоняя их.
То-то я забился
В угол − и затих.
© Александр Кушнер, 1962-2021.
© 45-я параллель, 2022.