Александр
Кушнер

* * *

На ночь оставлю стихи на столе, −

Пусть полежат, наберутся ума.

Может быть, гнутая строчка во мгле

Распрямится сама?

Ангелы, музы, ночной ветерок,

Тени, которые бродят вокруг,

Вряд ли до наших спускаются строк.

А всё же! А вдруг!

Входит ведь кто-то с улыбкой в наш сон.

О как шаги его ночью легки!

И утешает нас. Может быть, он

Входит в стихи?

Суффикс подкрутит, повертит предлог,

Слово по сходству заменит другим,

Петельку − хвостиком, в слове «порог»

Звонкий − глухим.

Горько и весело жить на земле.

К ней, как листок, я ничем не прижат.

На ночь оставлю стихи на столе.

Пусть полежат.

* * *

Показалось, что горе прошло

И узлы развязались тугие.

Как-то больше воды утекло

В этот год, чем в другие.

Столько дел надо было кончать,

И погода с утра моросила.

Так что стал я тебя забывать,

Как сама ты просила.

Дождик шёл и смывал, и смывал

Безнадёжные те отношенья.

Раньше в памяти этот провал

Называли: забвенье.

Лишь бы кончилось, лишь бы не жгло,

Как бы ни называлось.

Показалось, что горе прошло.

Не прошло. Показалось.

* * *

Вот женщина: пробор и платья вырез милый.

Нам кажется, что с ней при жизни мы в раю.

Но с помощью её невидимые силы

замысливают боль, лелея смерть твою.

Иначе было им к тебе не подступиться,

и ты прожить всю жизнь в неведении мог.

А так любая вещь: заколка, рукавица –

вливают в сердце яд и мучат, как ожог.

Подрагиванье век и сердца содроганье,

и веточка в снегу нахохлилась, дрожа,

и жаль её, себя, и всех. Зато в страданье,

как в щелочной воде, отбелится душа.

Не спрашивай с неё: она не виновата,

своих не слышит слов, не знает, что творит,

умна она, добра, и зла, и глуповата,

и нравится себе, и в зеркальце глядит.

* * *

Ад, – я жил в нём, я бедствовал в нём,

И обедал, и ужинал, чёрным

Пожираем незримым огнём,

Но поэзия огнеупорным

Оставалась занятьем, в огне

Говорила о счастье, вводила

В заблужденье, мирволила мне,

Ублажала и благоволила.

Цвёл шиповник, соря на ветру

Раскрасневшимися углями.

Тот, кому только мрак по нутру,

Недоволен моими стихами,

Справедливо считая, что в них

Не хватает трагической коды.

Но не хочет, упорствуя, стих

От своей отказаться природы.

Он, как эти кусты во дворе

На ветру, обречён на цветенье,

Он готов и на смертном одре

Продолжать безоглядное пенье,

Там, внутри его, в тканях живых,

Там, в живительных соках и звуках,

Только радость в потёмках густых,

Только счастье рождается в муках.

* * *

Мне-то есть теперь что вспомнить, есть о чём поговорить.

Я видал Куры зелёной перекрученную нить,

Над крутыми берегами ненадёжное жильё,

И, конечно же, с Невою я не сравнивал её.

Боже, как разнообразен этот мир, какая ложь,

Будто он на всё согласен и во всём с тобою схож, −

Нет, он может озадачить и создателя своим

Рысьим промахом кошачьим, хищным глазом золотым.

Почему я ленинградец, не тбилисец почему?

За билетиком счастливым лезли мы в какую тьму?

Кто даёт нам это время, это место, эту грудь?

Разве можно человека жаркой кровью попрекнуть?

Над Невою резво вьются флаги пёстрые судов.

Видишь: есть куда вернуться нам, я к смерти не готов.

Сколько есть ещё для роста, для мужанья места нам!

Я вам Пушкина так просто, хоть убейте, не отдам.

Не на полке он пылится, − растворён в крови моей.

Ах, грузинская столица, ты лекарство от скорбей.

И плоды не сразу зреют, спотыкается напев.

Вот и люди поумнеют, − подобреют, поумнев.

* * *

Уходит лето. Ветер дует так,

Что кажется, не лето, −  жизнь уходит,

И ёжится, и ускоряет шаг,

И плечиком от холода поводит.

По пням, по кочкам, прямо по воде.

Ей зимние не по душе заботы.

Где дом её? Ах, боже мой, везде!

Особенно, где синь и пароходы.

Уходит свет. Уходит жизнь сама.

Прислушайся в ночи: любовь уходит,

Оставив осень в качестве письма,

Где доводы последние приводит.

Уходит муза. С клёнов, с тополей

Летит листва, летят ей вслед стрекозы.

И женщины уходят всё быстрей,

Почти бегом, опережая слёзы.

Вторая профессия

И всё-таки я чувствую себя

Уверенно. И что б ни завладело

Душой моей, на время ослепя, −

Два дела у меня, мой друг, два дела.

Пускай меня попробуют смутить:

Не делом занят, мол, двумя делами −

Я с ласточкой рискну себя сравнить

В том смысле, что машу двумя крылами.

Держи меня, воздушная струя!

Поглядываю искоса на стаю.

«Кто здесь неповоротливый? − «Не я!»

Пером вожу и мелом нажимаю.

И если кто-то, стоя за спиной,

Набросится − крылом его задело, −

Я так скажу: «Намаешься со мной,

Два дела у меня, мой друг, два дела».

* * *

Придёшь домой, шурша плащом,

Стирая дождь со щёк:

Таинственна ли жизнь ещё?

Таинственна ещё.

Не надо призраков, теней:

Темна и без того.

Ах, проза в ней ещё странней,

Таинственней всего.

Мне дорог жизни крупный план,

Неровности, озноб

И в ней увиденный изъян,

Как в сильный микроскоп.

Биолог скажет, винт кружа,

Что взгляда не отвесть.

– Не знаю, есть ли в нас душа,

Но в клетке, – скажет, − есть.

И он тем более смущён,

Что в тайну посвящён.

Ну, значит, можно жить ещё.

Таинственна ещё.

Придёшь домой, рука в мелу,

Как будто подпирал

И эту ночь, и эту мглу,

И каменный портал.

Нас учат мрамор и гранит

Не поминать обид,

Но помнить, как листва летит

К ногам кариатид.

Как мир качается – держись!

Уж не листву ль со щёк

Смахнуть решили, сделав жизнь

Таинственней ещё?

* * *

В саду ли, в сыром перелеске,

На улице, гулкой, как жесть,

Нетрудно, в сиянье и блеске,

Казаться печальней, чем есть.

И, в сторону глядя, в два счёта,

У тусклого стоя пруда,

Пленить незаметно кого-то

Трагической складкой у рта.

Так действует эта морщинка!

Но с возрастом как-то ясней

Ты видишь: не стоит овчинка

Той выделки хитрой, бог с ней!

Всё чаще с растерянным, жарким

И незащищённым лицом

Стоишь перед светлым подарком:

Опушкою, парком, дворцом.

Разговор

Мне звонят, говорят: – Как живёте? 

– Сын в детсаде. Жена на работе.

Вот сижу, завернувшись в халат.

Дум не думаю. Жду: позвонят.

А у вас что? Содом? Суматоха?

– И у нас, – отвечает, – неплохо.

Муж уехал. – Куда? – На восток.

Вот сижу, завернувшись в платок.

– Что-то нынче и вправду не топят.

Или топливо к празднику копят?

Ну и мрак среди белого дня!

Что-то нынче нашло на меня.

– И на нас, – отвечает, – находит.

То ли жизнь в самом деле проходит,

То ли что... Я б зашла... да потом

Будет плохо. – Спасибо на том.

Куст

Евангелие от куста жасминового,

Дыша дождём и в сумраке белея,

Среди аллей и звона комариного

Не меньше говорит, чем от Матфея.

Так бел и мокр, так эти грозди светятся,

Так лепестки летят с дичка задетого.

Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства

Чудес нужны ещё, помимо этого.

Ты слеп и глух, и ищешь виноватого,

И сам готов кого-нибудь обидеть.

Но куст тебя заденет, бесноватого,

И ты начнёшь и говорить, и видеть.

* * *

Бог с ней, с любовью, лишь бы снова

В саду тенистом и сыром,

Вблизи сверканья голубого

Нам очутиться вчетвером.

Тех недомолвок и оглядок

Припомнить смысл полупустой.

О повторись со мной, припадок

Смешной общительности той!

И ты, единственное средство

От всех печальных новостей,

Невы прохладное соседство,

Блесни опять из-под ветвей.

Я вижу долгой той прогулки

Чудной развалец и размах,

Две в платьях лёгкие фигурки

И две фигурки в пиджаках.

Как лёгок сад, и как он зелен

И свеж в углах своих сырых,

Когда он кажется поделен

Не на двоих − на четверых!

Он закружился с нами рядом

И, бедный, ходит ходуном

От этой путаницы взглядов

И разговоров вчетвером.

Осень

Деревья листву отряхают,

И солнышко сходит на нет.

Всю осень грустят и вздыхают

Полонский, и Майков, и Фет.

Всю осень, в какую беседку

Ни сунься − мелькают впотьмах

Их брюки в широкую клетку,

Тяжёлые трости в руках.

А тут, что ни день, перемены,

Слетает листок за листком.

И снова они современны

С безумным своим шепотком.

Как штопор, вонзится листочек

В прохладный и рыхлый песок –

Как будто не вытянул лётчик,

Неправильно взял, на глазок.

Охота к делам пропадает,

И в воздухе пахнет зимой.

«Мой сад с каждым днём увядает».

И мой увядает! И мой!

* * *

Взметнутся голуби гирляндой чёрных нот. 

Как почерк осени на пушкинский похож! 

Сквозит. Спохватишься и силы соберёшь. 

Ты старше Моцарта. И Пушкина вот-вот 

Переживёшь. 

Друзья гармонии, смахнув рукой со лба 

Усталость мёртвую, принять беспечный вид 

С утра стараются. И всё равно судьба 

Скупа, слепа, 

К ним беспощадная. Зато тебя щадит. 

О, ты-то выживешь! Залечишь и пройдёт. 

С твоею мрачностью! Без слёз, гордясь собой, 

Что сух, как лёд. 

А эта пауза, а этот перебой 

Завалит листьями и снегом заметёт. 

С твоею тяжестью! Сырые облака 

По небу тянутся, как траурный обоз, 

Через века. 

Вот маска с мёртвого, вот белая рука. 

Ничто не сгладилось, ничто не разошлось. 

Они не вынесли. Им непонятно, как 

Живём до старости, справляемся с тоской, 

Долгами, нервами и ворохом бумаг, 

Музейный узенький рассматриваем фрак, 

Лорнет двойной. 

Глядим во тьму. 

Земля просторная, но места нет на ней 

Ни взмаху лёгкому, ни быстрому письму. 

И всё ж в присутствии их маленьких теней 

Не так мучительно, не знаю почему.

В тире

В тире, с яркой подсветкой,

С облаками, как дым,

Мы с винтовочкой меткой

Два часа простоим.

Он устроен коробкой,

Светел ночью и днём,

С механической, робкой,

Сладкой музычкой в нём.

Вот я выстрелю в гуся,

Что из тучки возник,

Посмотри, моя дуся,

Он головкой поник.

Вот я лань обнаружу,

Вот я в башню пальну,

Всё расстрою, разрушу

И отправлю ко дну.

Что там, шляпа с полями?

Или пень? – Не видать.

Тирщик в белой панаме

Всё настроит опять.

Его птички бессмертны,

Пароходы прочны

И бессменны концерты,

Вроде вечной весны.

Ты любуешься парком?

Я же здесь постою

В размалёванном, ярком,

Самодельном раю.

Чёрная пластинка

Чёрная пластинка

В комнате моей.

Белая пылинка

Кружится на ней.

Весело и странно:

Десять скрипачей.

С ними фортепьяно

В комнате моей.

Две виолончели,

Трое трубачей,

Как они сумели

Поместиться в ней?

Две виолончели,

Трое трубачей.

Двое у постели,

Трое у дверей.

Барабан включился,

Догоняя их.

То-то я забился

В угол − и затих.