Календарь
Покидаю Невскую Дубровку,
Кое-как плетусь по рубежу –
Отхожу на переформировку
И остатки взвода увожу.
Армия моя не уцелела,
Не осталось близких у меня
От артиллерийского обстрела,
От косоприцельного огня.
Перейдём по Охтенскому мосту
И на Охте станем на постой –
Отдирать окопную коросту,
Женскою пленяться красотой.
Охта деревянная разбита,
Растащили Охту на дрова.
Только жизнь, она сильнее быта:
Быта нет, а жизнь ещё жива.
Богачов со мной из медсанбата,
Мы в глаза друг другу не глядим –
Слишком борода его щербата,
Слишком взгляд угрюм и нелюдим.
Слишком на лице его усталом
Борозды о многом говорят.
Спиртом неразбавленным и салом
Богачов запасливый богат.
Мы на Верхней Охте квартируем.
Две сестры хозяйствуют в дому,
Самым первым в жизни поцелуем
Памятные сердцу моему.
Помню, помню календарь настольный,
Старый календарь перекидной,
Записи на нём и почерк школьный,
Прежде – школьный, а потом – иной.
Прежде – буквы детские, смешные,
Именины и каникул дни.
Ну, а после – записи иные.
Иначе написаны они.
Помню, помню, как мало-помалу
Голос горя нарастал и креп:
«Умер папа». «Схоронили маму».
«Потеряли карточки на хлеб».
Знак вопроса – исступлённо-дерзкий.
Росчерк – бесшабашно-удалой.
А потом – рисунок полудетский:
Сердце, поражённое стрелой.
Очерк сердца зыбок и неловок,
А стрела перната и мила –
Даты первых переформировок,
Первых постояльцев имена.
Друг на друга буквы повалились,
Сгрудились недвижно и мертво:
«Поселились. Пили. Веселились».
Вот и всё. И больше ничего.
Здесь и я с другими в соучастье, –
Наспех фотографии даря,
Переформированные части
Прямо в бой идут с календаря.
Дождь на стёклах искажает лица
Двух сестёр, сидящих у окна;
Переформировка длится, длится,
Никогда не кончится она.
Наступаю, отхожу и рушу
Всё, что было сделано не так.
Переформировываю душу
Для грядущих маршей и атак.
Вижу вновь, как, в час прощаясь ранний,
Ничего на намять не берём.
Умираю от воспоминаний
Над перекидным календарём.
* * *
Памяти Семёна Гудзенко
Полумужчины, полудети,
На фронт ушедшие из школ...
Да мы и не жили на свете, –
Наш возраст в силу не вошёл.
Лишь первую о жизни фразу
Успели занести в тетрадь, –
С войны вернулись мы и сразу
Заторопились умирать.
Заречье
Трубной медью
в городском саду
В сорок приснопамятном году
Оглушён солдатик.
Самоволка.
Драпанул из госпиталя.
Волга
Прибережным парком привлекла.
Там, из тьмы, надвинувшейся тихо,
Танцплощадку вырвала шутиха –
Поступь вальс-бостона тяжела.
Был солдат под Тулой в руку ранен –
А теперь он чей?
Теперь он Анин –
Анна завладела им сполна,
Без вести пропавшего жена.
Бледная она.
Черноволоса.
И солдата раза в полтора
Старше
(Может, старшая сестра,
Может, мать –
И в этом суть вопроса,
Потому что Анна нестара).
Пыльные в Заречье палисады,
Выщерблены лавки у ворот,
И соседки опускают взгляды,
Чтоб не видеть, как солдат идёт.
Скудным светом высветлив светёлку,
Понимает Анна, что опять
Этот мальчик явится без толку,
Чтобы озираться и молчать.
Он идёт походкой оробелой,
Осторожно, ненаверняка,
На весу, на перевязи белой,
Раненая детская рука.
В материнской грусти сокровенной,
У грехопаденья на краю,
Над его судьбой, судьбой военной,
Клонит Анна голову свою.
Кем они приходятся друг другу,
Чуждых две и родственных души?..
Ночь по обозначенному кругу
Ходиками тикает в тиши.
И над Волгой медленной осенней,
Погружённой в медленный туман,
Длится этот – без прикосновений –
Умопомрачительный роман.
В блокаде
Входила маршевая рота
В огромный,
Вмёрзший в тёмный лёд,
Возникший из-за поворота
Вокзала мёртвого пролёт.
И дальше двигалась полями
От надолб танковых до рва.
А за вокзалом, штабелями,
В снегу лежали – не дрова...
Но даже смерть – в семнадцать – малость,
В семнадцать лет – любое зло
Совсем легко воспринималось,
Да отложилось тяжело.
Прощай, оружие!
В следующем году было много побед.
Э. Хемингуэй
Ты пришла смотреть на меня.
А такого нету в помине.
Не от вражеского огня
Он погиб. Не на нашей мине
Подорвался. А просто так.
Не за звонкой чеканки песню,
Не в размахе лихих атак
Он погиб. И уже не воскреснет.
Вот по берегу я иду.
В небе пасмурном, невысоком
Десять туч. Утопают в пруду,
Наливаясь тяжёлым соком,
Сотни лилий. Красно. Закат.
Вот мужчина стоит без движенья
Или мальчик. Он из блокад,
Из окопов, из окружений.
Ты пришла на него смотреть.
А такого нету в помине.
Не от пули он принял смерть,
Не от голода, не на мине
Подорвался. А просто так.
Что ему красивые песни
О размахе лихих атак, –
Он от этого не воскреснет.
Он не мёртвый. Он не живой.
Не живёт на земле. Не видит,
Как плывут над его головой
Десять туч. Он навстречу не выйдет,
Не заметит тебя. И ты
Зря несёшь на ладонях пыл.
Зря под гребнем твоим цветы –
Те, которые он любил.
Он от голода умирал.
На подбитом танке сгорал.
Спал в болотной воде. И вот
Он не умер. Но не живёт.
Он стоит посредине Века.
Одинёшенек на земле.
Можно выстроить на золе
Новый дом. Но не человека.
Он дотла растрачен в бою.
Он не видит, не слышит, как
Тонут лилии и поют
Птицы, скрытые в ивняках.
Песня
Ветер кручёный,
верчёный,
гнутый.
То ребром,
то стеной,
то кольцом.
Ночь...
Бессилье...
Кто выжил, тот вспомнит
про эти минуты.
Люди тихо ложатся
на лёд
лицом.
Снежные над Ладогой летели паруса,
Батальон поземицу плечами разрывал.
Я упал – умереть.
Вдруг вдали голоса:
«Эй, баргузин, пошевеливай вал...»
А вокруг такая была темнота!
И тепло замерзать!
И к чему проволочка?
И правильно всё!
И конец!
Но там
Пели люди:
«...плы-ыть недалечко».
И был в голосах бесконечный задор,
Сила несметная в них была.
И я ладонью
глаза протёр
И увидал, что ладонь бела.
А ветер всё дул,
мне глаза прикрывал
И вдруг ко льду припадал,
распятый.
«Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Слышатся грома раскаты...»
Я
не дослушать тех слов
не мог.
Я бросился к песне.
Бежал,
пока
Мой подшлёмник потом намок.
«Славное море – священный Байкал!» –
Пели у берега голоса.
А я за песней шагал
и шагал,
И слёзы грели мои глаза.
«Славное море – священный Байкал...»
А песня гремела уже на земле.
Я шёл спокойно
вперёд
по льду.
Это было очень давно,
в феврале...
Это было в сорок втором году...
Я шёл по свистящему февралю,
Сильный,
прямой,
согретый,
Впервые осмысливший,
как люблю
Родину песни этой.
Что мне делать в «Стреле»…
Что мне делать в «Стреле» –
В отошедшем от города поезде?
Я ходил по земле,
Как герой по удавшейся повести.
Рельсы воинских лет
День и ночь под бомбёжкой гудели.
Мой транзитный билет
Затерялся в четвёртом Отделе.
Там, где ладожским льдом
Холод намертво вымостил трассу,
Встал состав. А потом
Нас в колонну поставили сразу.
И блокадная мгла
Сразу полк засосала по пояс.
Мчится, мчится «Стрела» –
Отошедший от города поезд...
Что мне делать в «Стреле»,
Под железным покровом былого?
Я качался в седле
В эскадронах комкора Белова.
Много сбитых подков
Наши кони теряли в те годы,
Чтоб во веки веков
Были счастливы все пешеходы.
Воет ветер во мгле
Над ступеньками тамбура гулкого.
Что мне делать в «Стреле»,
В десяти километрах от Пулкова?
Стихи о том, как сын стал солдатом
Е. С. Межировой
Собирала мне мама
Мешок вещевой.
В нём запасов – ну прямо
На две жизни с лихвой.
Возле военкомата,
У Москвы на виду,
Подравнялась команда
В сорок первом году.
Паровозы кричали
В голос на Окружной.
Мама в печали
Прощалась со мной.
Застучали колёса,
Засвистели свистки.
Возле верхнего плёса
Вышли маршевики.
Дом мой – во поле яма,
Небо над головой...
Собирала мне мама
Мешок вещевой.
Я варил концентраты,
Руки грел у огня,
Ветераны-солдаты
Поучали меня.
Медсанбат в Шлиссельбурге
Стыл на невском ветру.
Хлопотали хирурги,
Говорили – умру.
Я глядел из тумана
В окна на Моховой –
Собирает мне мама
Мешок вещевой.
Хлеб на кухне я режу,
Окликаю сестру...
В медсанбате я брежу,
Говорят, что умру.
Новой песни начало,
Бессловесной ещё,
В тишине прозвучало,
Обожгло горячо.
Песня, мать дорогая,
Я тебя прошепчу,
В трудный час помогая
Полковому врачу.
Ты врачуй мою рану,
Над палатой звучи.
Запою я – и встану.
Отойдите, врачи!
Подымаюсь упрямо.
Годен я к строевой!
Собирает мне мама
Мешок вещевой.
Снова передовая
В перекрёстном огне
Мне твердит, завывая:
«Страшен путь на войне».
Но из танковых башен
Полка моего
Он не так уж и страшен,
Как малюют его.
* * *
После боя в замершем Берлине,
В тишине почти что гробовой,
Подорвался на пехотной мине
Русский пехотинец-рядовой.
Я припомнил крестный путь похода,
Все мытарства наши на войне,
И впервые за четыре года
Почему-то стало страшно мне.
* * *
Крытый верх у полуторки этой,
Над полуторкой вьётся снежок.
Старой песенкой, в юности петой,
Юный голос мне сердце обжёг.
Я увидел в кабине солдата,
В тесном кузове – спины солдат,
И машина умчалась куда-то,
Обогнув переулком Арбат.
Поглотила полуторатонку
Быстротечной метели струя.
Но хотелось мне крикнуть вдогонку:
– Здравствуй, Армия, – юность моя!
Срок прошёл не большой и не малый
С той поры, как вели мы бои.
Поседели твои генералы,
Возмужали солдаты твои.
И стоял я, волненьем объятый,
Посредине февральского дня,
Словно юность промчалась куда-то
И окликнула песней меня.
Отец
По вечерам,
с дремотой
Борясь что было сил:
– Живи, учись, работай, –
Отец меня просил.
Спины не разгибая,
Трудился досветла.
Полоска голубая
Подглазья провела.
Болею,
губы сохнут,
И над своей бедой
Бессонницею согнут,
Отец немолодой.
В подвале наркомата,
В столовой ИТР,
Он прячет воровато
Пирожное «эклер».
Москвой,
через метели,
По снежной целине,
Пирожное в портфеле
Несёт на ужин мне.
Несёт гостинец к чаю
Для сына своего,
А я не замечаю,
Не вижу ничего.
По окружному мосту
Грохочут поезда,
В шинелку не по росту
Одет я навсегда.
Я в корпусе десантном
Живу, сухарь грызя,
Не числюсь адресатом –
Домой писать нельзя.
А он не спит ночами,
Уставясь тяжело
Печальными очами
В морозное стекло.
Война отгрохотала,
А мира нет как нет.
Отец идёт устало
В рабочий кабинет.
В году далёком Пятом
Под флагом вихревым
Он встретился с усатым
Солдатом верховым.
Взглянул и зубы стиснул,
Сглотнул кровавый ком, –
Над ним казак присвистнул
Солёным батожком.
Сошли большие сроки
Как полая вода.
Остался шрам жестокий
И ноет иногда.
Да это и не странно,
Ведь человек в летах,
К погоде ноет рана
А может, просто так.
Он верит, что свобода
Сама себе судья,
Что буду год от года
Честней и чище я,
Лишь вытрясть из карманов
Обманные слова.
В дыму квартальных планов
Седеет голова.
Скромна его отвага,
Бесхитростны бои,
Работает на благо
Народа и семьи.
Трудами измождённый,
Спокоен, горд и чист,
Угрюмый, убеждённый
Великий гуманист.
Прости меня
за леность
Непройденных дорог,
За жалкую нетленность
Полупонятных строк.
За эту непрямую
Направленность пути,
За музыку немую
Прости меня, прости...
Ночь 2
В землянке, на войне, уютен треск огарка.
На нарах крепко сплю, но чуток сон земной.
Я чувствую – ко мне подходит санитарка
И голову свою склоняет надо мной.
Целует в лоб – и прочь к траншее от порога
Крадётся на носках, прерывисто дыша.
Но долго надо мной торжественно и строго
Склоняется её невинная душа.
И тёмный этот сон милее жизни яркой,
Не надо мне любви, сжигающей дотла,
Лишь только б ты была той самой санитаркой,
Которая ко мне в землянке подошла.
Жестокий минет срок – и многое на свете
Придётся позабыть по собственной вине,
Но кто поможет мне продлить минуты эти
И этот сон во сне, в землянке, на войне.
Отпускник
Лицо желтее воска,
От голода мертво.
В моих руках авоська
И больше ничего.
И ноги, точно гири,
Не движутся никак.
Кочую по Сибири
В ночных товарняках.
Картошку уминаю
Наперекор врагу.
Блокаду вспоминаю —
Наесться не могу.
Есть озеро лесное,
Зовется Кисегач.
Там нянчился со мною
Уральский военврач.
И, пожалев солдата,
Который слаб и мал,
Мне два продаттестата
На отпуск подписал.
Один паёк – сбываю
За чистое бельё.
Другой паёк – съедаю.
(Привольное житьё!)
Пилотка подносилась,
И сапоги не те.
Борщей маршрутных силос
Играет в животе.
Страшнее страшных пыток
И схваток родовых
Меня гнетёт избыток
Познаний путевых.
Трескучим самосадом
Прерывисто дышу.
Году в семидесятом
Об этом напишу.
* * *
Мне цвет защитный дорог,
Мне осень дорога –
Листвы последней ворох,
Отцветшие луга.
И холодок предзорный,
Как холод ножевой,
И березняк дозорный,
И куст сторожевой.
И кружит лист последний
У детства на раю,
И я, двадцатилетний,
Под пулями стою.
* * *
О войне ни единого слова
Не сказал, потому что она –
Тот же мир, и едина основа,
И природа явлений одна.
Пусть сочтут эти строки изменой
И к моей приплюсуют вине:
Стихотворцы обоймы военной
Не писали стихов о войне.
Всех в обойму военную втисни,
Остриги под гребёнку одну!
Мы писали о жизни...
о жизни,
Не делимой на мир и войну.
И особых восторгов не стоим:
Были мины в ничьей полосе
И разведки, которые боем,
Из которых вернулись не все.
В мирной жизни такое же было:
Тот же холод ничейной земли,
По своим артиллерия била,
Из разведки сапёры ползли.
* * *
Пусть век мой недолог –
Как надо его проживу.
Быть может, осколок
Меня опрокинет в траву.
Иль пуля шальная
Мой путь оборвёт на юру.
Где – точно не знаю,
Но знаю, что так я умру.
В тот час, как умру я,
Лицо моё стягом закройте
И в землю сырую,
И в землю родную заройте.
Закройте лицо мне
Гвардейского стяга огнём, –
Я все ещё помню
Дивизии номер на нём.
Он золотом вышит
На стяге, который в бою
Играет, и дышит,
И радует душу мою.
Эшелон
Он водою из котелка
Умывается на откосе,
Ножки скручивает он козьи
Филичового табака.
Дым над ним заклубился сизый,
Кольца вьются, столбы стоят, –
Установлено экспертизой,
Что табак этот – сущий яд.
Курит. Щурится. Благодать!
Вспоминает пустое что-то.
С места двигаться неохота.
Как бы, думает, не отстать.
Между тем паровоз всё чаще
Выдыхает пары,
и вот
Старый колокол дребезжащий
Отправление подаёт.
Словно чашки колотят об пол, –
Но не слышит он ничего.
Между тем эшелон потопал,
И уже не догнать его.
Воду Ладоги из шелома
Не испить ему, не испить,
Совершенного не избыть, —
Ах, отстал он от эшелона.
Волховстрой. 41-й год.
За проступки такого рода
Стенка или штрафная рота, –
Меньше Родина не даёт.
– В чем же перед войной и миром
Так заведомо виноват
Этот ставший вдруг дезертиром,
Чуть отставший от всех солдат?
– Если так вот поступит каждый,
Мы не выиграем войны, –
И поэтому жизнь отдашь ты
В искупление невины.
Невины... Но непоправимо
Ты отстал уже навсегда,
И холодные клочья дыма
Оседают на провода.
* * *
В. Приходько
Две книги у меня.
Одна
«Дорога далека».
Война.
Другую «Ветровым стеклом»
Претенциозно озаглавил
И в ранг добра возвёл, прославил
То, что на фронте было злом.
А между ними пустота –
Тщета газетного листа...
«Дорога далека» была
Оплачена страданьем плоти, –
Она в дешёвом переплёте
По кругам пристальным пошла.
Другую выстрадал сполна
Духовно.
В ней опять война.
Плюс полублоковская вьюга.
Подстрочники. Потеря друга.
Позор. Забвенье. Тишина.
Две книги выстраданы мной.
Одна – физически.
Другая –
Тем, что живу, изнемогая,
Не в силах разорвать с войной.
* * *
Ну, а дальше что? Молчанье. Тайна.
Медсестра лениво прячет шприц.
Четверо солдат – не капитаны,
И комбат – Протасов, а не принц.
И не Эльсинор, а край передней,
Мокрый лог, не рай, а сущий ад.
Знал комбат, что делает последний,
Как в газетах пишется, доклад.
Волокли его на волокуше,
Навалили ватники – озноб.
Говорит. А голос – глуше, глуше,
До глубин души – и глубже, в души,
Как в газетах пишут, – до основ.
Молвит, умирая: или – или;
Долг – стоять, но право – отойти.
Егерей эсэсовцы сменили,
А у нас резерва нет почти.
Слева полк эсэсовский, а справа...
Недоговорил...
Навечно смолк...
Есть у человека – долг и право...
Долг и право... долг и право... Долг...
* * *
В снег Синявинских болот
Падал наш солёный пот,
Прожигая до воды
В заметённых пущах
Бесконечные следы
Впередиидущих.
Муза тоже там жила,
Настоящая, живая.
С ней была не тяжела
Тишина сторожевая.
Потому что в дни потерь,
На горючем пепелище,
Пела чаще, чем теперь,
Вдохновеннее и чище.
Были битвы и бинты,
Были мы с войной на «ты»,
Всякие видали виды.
Я прошёл по той войне,
И она прошла по мне, –
Так что мы с войною квиты.
Защитник Москвы
Вышел мальчик
из дому
В летний день
в первый зной.
К миру необжитому
Повернулся спиной.
Улыбнулся разлуке,
На платформу шагнул,
К пыльным поручням
руки,
Как слепой,
протянул.
Не высокого роста
И в кости не широк,
Никакого геройства
Совершить он не смог,
Но с другими со всеми,
Неокрепший ещё,
Под тяжёлое Время
Он подставил плечо:
Под приклад автомата,
Расщеплённый в бою,
Под бревно для наката,
Под Отчизну свою.
Был он тихий и слабый,
Но она без него
Ничего не смогла бы,
Не смогла ничего.
* * *
Все это трали-вали... – думает он.
Юрий Казаков
Сперва была – война, война, война,
А чуть поздней – отвесная стена,
Где мотоциклы шли по вертикали,
Запретную черту пересекали
Бессонницей, сводящею с ума.
От переводов длинных
по подстрочнику
Забыться не давали заполночнику
Советские игорные дома,
Эпохи этой банк-столы, катраны
И тумбы зачажённая подклеть,
И – напоследок – страны, страны,
страны
В чужой земле,
где суждено истлеть,
А вот воскреснуть
предстоит едва ли, –
Неважно, кто меня перевезёт
Ладья Харона или просто плот,
А может быть, паром из «Трали-вали».
* * *
В 41-м, в лесах Первояну,
Привели «языка» на поляну,
Чтобы он успокоиться мог.
Там разведчики славные наши
В котелок с концентратами каши
Затолкали крутой кипяток.
А «язык», словно это отрава,
Или просто игра и забава,
Сапогом, по-футбольному, справа,
Залепил котелок в потолок.
И поэтому, прямо на каше,
Что успела опасть с потолка,
Был застрелен. Разведчики наши
Упредили и суд и срока.
Мёртвый пляж. Развороченный берег.
Между дюнами признаки льда.
Этот абверовский офицерик
Вышел к лесу, а шёл не сюда
И пришёл неизвестно откуда,
Чтоб накликать заместо суда
На себя беспредел самосуда.
Слабый волос его жидковат.
Странный запах. Видать, препарат,
Регулярным составленный бытом,
Незнакомым, а, может, забытым.
Дай Бог память. Но память груба.
Мы уже ничего не изменим.
Заводь моря. Кривая губа.
Берег в инее позднеосеннем.
И в землянке сухая пальба.
Странный запах борьбы с облысеньем
Haд пустыней арийского лба.
Портленд, 6 июля 1998
© Александр Межиров, 1943–1998.
© 45-я параллель, 2020.