Александр Немировский

Александр Немировский

Все стихи Александра Немировского

609 БиСи

 

Ар-Магеддо, поля Мегиддо…
Царь уходит к своей судьбе.
Ах, какая была обида
в Ершалаиме и тэ пэ!
Провиденье-то не благое,
а почти что наоборот, –
недолюди, языки, гои
одолели святой народ!
Мир погиб, ни больше ни меньше;
погребенья недолго ждать.
Унтерменши, ах, унтерменши –
как посмели вы побеждать?
А кому ещё есть дорога,
тем в века передать вели,
как легли избранники Бога
под секиры людей земли.
Ни на Одре, ни в Кенаане
не отбиться им от врага…
…Пожалел бы вас, марсиане,
да ещё мне жизнь дорога.

 

«Белой акации…»

(убывая на чтение курса лекций в Минск)

 

Сколько ещё насчитают мне ходики?
Чахлый асфальт, Белорусский вокзал.
Помню, назад тому ровно семь годиков
«Паблиш ор периш» мне немец сказал.
Были знамёна и вправду зачехлены,
но наступила ж иная пора:
десять статей за три года как не хрена –

пламенный кукиш тебе, немчура.
Лавры взлетели, как я и загадывал,
над полысевшей моей головой –
что ж ты, собака, меня не обрадовал,
мой заслужённый венок суповой?
Я же, товариши, функционировал,
словно борзая в зелёном лесу:
много добычи добыл, не помиловал, –
только кому я её понесу?
Вон муравей над щепой надседается,
тащит по свету своё торжество;
степень за это ему полагается –
да муравейника нет у него.
Вот потому-то, спокойный, не горестный,
как «Парамаунт» свои кавуны,
с гордостью я представляю мой Ориенс –
водам, и рекам, и небу страны.

 

 

* * *

 

«Жизнь, алчущая хлеба, мгновенна и убога».
Да, я читал, спасибо… а всё-таки красиво
стремительное Небо, не знающее Бога,
китайского пошиба, монгольского разлива.
Не бездна, а преграда, доспех, одежда… стены,
сработанные дивно из духов капитальных, –
летит горизонталью, закручиваясь сферой,
укутывая землю от бед трансцендентальных!
Всего-то край передний, всего-то слой защитный,
раскрашенный искусно в надёжный тёмно-синий;
а там – звенят последним созвездий сталактиты
в своей четырехмерной разлаженной пустыне.

 

* * *

 

В параллельном измеренье наши лучшие стремленья
устремляются в пространство, воплощаясь что есть сил;
там и вправду двинул Платов бить на Ганге супостатов
и, что самое приятное, побил.
А Петрович, стал быть, Павел, дела мира не оставил –
табакерку в перехват, и нет у Зубова зубов;
а сработался с Ампиром, так на родине Шекспира
обыкались, вспоминая эту самую любовь.
Это кто такой весёлый рядом с нашенским Миколой
на картине Глазунова «Миру мир, союзу – да!»?
Да-с, Орёл, а не Орлёнок, цукал дедушку с пелёнок,
про Рейхсштадт не слышал никогда.
И совсем уже не диво, что Нахимов брал Мальдивы –
годовщину сотый год подряд
похмеляют побратимы: департамент Бас-Медина –
и губерния Герат!
Так среди трудов и славы мир добрался до халявы
по своей крутой и трудной исторической тропе –
наслаждаются природой даже малые народы:
немцы, ненцы, нганасаны, англичане и т.п.
В параллельном очень мило, ну а тут – не тут-то было;
кто же нас сподобил сдуру на такое, брат, житьё?
Увидал бы, что ли, Шура, Вашу царскую натуру —
так и плюнул бы в неё!

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Вползая в семидесятые, растворяясь в траве,
истлевшим тряпьём укутывая рану на голове,
выходя на добычу ночью, отлеживаясь днём…
Император капитулировал. Не будем о нём.
Островитяне, считая, что он – неизвестный дух,
оставляют ему бататы. Он ест, обсуждая вслух
мысль, заслуживающую внимания: вот это и есть она –
Сфера Совместного Процветания, за которую шла война.
С самого сорок пятого, весь свой пожизненный срок,
он воплощает истории параллельный поток,
закуклившийся универсум, нe тот и нe этот свет,
где есть Такэда и Мэйдзи, а линкора «Миссури» нет.
Ниппон, со ста миллионами людей его языка —
меньше песчинки, приставшей к траве у его виска.
Так, вариа или дубиа, сон, неудачный клон…
Хотите узнать, где истинный? Он. Это он — Ниппон.

 

* * *

 

За что, за что Горыныча убили?
Ведь он же был ни в чём не виноват!
Былины беспардонно очернили
его подкласс, семейство и отряд.
Что воплей о пощаде он не слушал,
тому виной суровая среда,
а что девиц на круг полтыщи скушал –
нам всем нужна белковая еда.
В евойном детстве было много драмы:
он трудно вылуплялся из яйца,
он не видал своих отца и мамы –
кровавый меч лишил его отца.
Дышал огнём – так только от обиды.
Брал дань – во имя права на жильё.
Полцарства этапировав к Аиду,
он выражал лишь мнение своё.
Пришел интолерантный мужичина
в вонючей куртке из облезлых шкур –
и обеспечил раннюю кончину
реликту многоцветия культур.
А он душой был белый и пушистый,
хотя и не весьма хорош на вид…
Дрожите, гады, сволочи, нацисты!
Я обличу ваш подлый змеецид.

 

На смерть Марка Аврелия

 

Ах, чума целует горячо, не дает подняться.
Не докончишь начатый урок, не добьёшь войны…
А ведь он бы мог прожить еще десять или двадцать,
позабыв за этот долгий срок морячков жены.
Жжёт, не согревая, зимний мор, стынет Виндобона.
За Рекою – чёрные леса, римские навек.
(Впрочем, весь тот век пойдёт в костёр вечной обороны,
чуть закроет дымные глаза этот человек.)
Встал Харон с лодчонкой на прикол, мирно ждёт отбоя,
на Дунай тихонько пригребя от иных ручьёв…
«Брат, зачем так рано ты ушёл? Весело с тобою.
Что ещё напишет про тебя это дурачьё!
Словно рассыпающийся лёд, трескается кожа.
Под рукой моей стоят полки, ходят корабли…
Мёртвые не могут ничего? И живые – тоже,
но должны сражаться, мой Коммод, будто бы могли».
…Кто противостанет злой судьбе? Кто за нас ответит?
Травы повинуются косе, люди – одному.
«Бедные, – ты знаешь это, – все сукины мы дети», –
Тедди скажет ласково тебе, нисходя во тьму.

 

* * *

 

Гром барабанов в Юйгуань, металла слышен звон…

 

На третий ночи город стих — ни наших, ни машин,
и можно снова выходить, приняв его за мой,
пока серебряной тесьмой на чёрный крепдешин
прилёг серебряный неон над улицей немой.

На километры вверх и вниз от местных чист пейзаж,
и если Бог захочет, так продлится до утра.
А свод небес дождём провис и просится в витраж
из паутины, темноты, слюды и серебра.

В заслуги города причти его ночную стать,
а та распавшаяся плоть – да кто её считал!
Клянусь, и в свой последний день я буду вспоминать,
как хороши здесь снег и лёд, и камни, и металл!

Летейским чёрным рукавом река на свой манер
бежит и рвётся от себя – не выйдет, перестань…
И ты задумался на миг, откуда взял размер:
«Гром барабанов в Юйгуань»? Ну точно, в Юйгуань.

 

Не нахожу в себе сочувствия к бедам государства

 

Как маршал Харрис швырнул на Берлин
крылатую смерть с Заката,
как люди Рура сидят под землёй,
поют весёлую песню:
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
а нам под землёй не страшно.
Лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»

А я подвожу итоги стране –
издохшему в корчах краю,
и вижу, что крыс мне жалко всех,
а граждан – процентов десять.
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
а мне на земле не страшно.
Лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»

На Дальнем Юге люди сочли,
что им рабы не помеха –
снаряды рвали их детей,
да их и самих не жалели.
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
а мне над землёй не страшно.
Лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»

Конечно, здесь есть и невинный люд –
не меньше, чем каждый сотый;
не я, а Нергал хозяин чуме,
чего же мне брать их в душу?
Гуляй себе, Нергал, гуляй по Москве,
а мне на Москве не страшно.
Гуляй себе, Нергал, гуляй по Москве,
здесь те, кто орал «Дa!»

И если Ты хочешь, чтоб сладкую жизнь
окончил я сладкой смертью,
даруй мне, Боже, моих врагов
и дай умереть, убивая.
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
(а мне умирать не страшно),
лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»

 

 

Полевой меморат

 

Скучно мне лежать в могиле…
Слушай, милый человек,
как ходили, как ходили
мы в поход на Амалек.

За какую, на хрен, веру?
Что несут, едрёна мать!
Вот за что б ты сам, к примеру,
стал живое убивать?

За жратву и за квартиру,
чтоб земля и чтоб вода…
В общем, все богатства мира
с ним делили мы тогда.

Повернули к югу дышло
и – мечом по кочанам!
И не им победа вышла,
а победа вышла нам.

Отъезжают все печали,
вспомню ежели когда,
как вступали, как вступали
мы в чужие города!

Мужиков-то порубили,
на войне как на войне, —
ну, а баб-то пощадили
с байстрюками наравне.

Всех, по счету, без изъятья —
нате, пользуйтесь, щенки!
Знамо дело, люди – братья
и воюют по-людски.

Вот я помер, всё в порядке,
схоронили, как могли,
только мёртвым, вишь, несладко
под одёжей из земли.

Вот и мне охота стало
поглядеть на белый свет:
пять столетий миновало
от Сауловых побед!

Вылезаю и летаю,
вижу всё, что емлет глаз
и в волнении читаю,
что написано про нас.

Нет преграды вражьей силе! –
звезданули на века,
что людей-то мы косили
до последнего сверчка.

Одного царя пленили,
ну, ещё туда-сюда, –
так за это, мол, влепили
нам партийного дрозда!

Не поймёшь, кто вышел гаже:
Шмуэль, царь или народ…
Это что ж это за лажа?
Было ж всё наоборот!

Нет, традиция такая
нам, ребята, не нужна.
Откровенно заявляю:
правды нет в ней ни хрена!

Я в Шеоле повстречаю
сочинивших это дядь —
я им, блин, поотрываю

всё, что можно оторвать!

 

Сидоний Аполлинарий

 

Власть устроена занимательней, чем в будущей Польше.
Денег меньше, чем тех, кому их платить. Да и тех-то мало.
Центр не держит воды, не говоря о большем.
Периферия давно отпала.

Даже хлеба и зрелищ народ (другого ему не нужно)
нынче требует в чуждой форме: «Блокбастеров и поп-корна!»
При таких условиях не защитишь безоружных
(я уж молчу о том, чтоб сокрушать непокорных).

Бургунды, недавно снятые с любимой вахты ам Райне
гуннским копытом, в Савойю слетевшие по наклонной –
и те бубнят только «млеко-яйки», да «ди ромише швайне»,
что по-нашему означает примерно «порка мадонна».

Одичавшие шавки на форуме – перед варварами неловко.
Но богов на помощь не стоит звать ни клике, ни клаке:
Если б Марс и Квирин по Городу провели выбраковку,
уцелели бы только одни собаки.

 

Сторожевые Сиона

 

Привольно часовым Сиона:

час отстоял – и на покой.

В казарме весело и шумно,

и нет Сиона ни шиша.

А в этом смысл и честь Сиона –

что он туда не заходил,

и всем, кто отслужил по сроку,

дарует отпуск от себя!

А часовым Баала круто:

им ни прилечь, ни отдохнуть.

Им без восторгов о Баале

и пайки выхлебать нельзя.

И всё-то, бедные, ярятся –

а ты попробуй не ярись,

когда всечасно зырит в душу

с небес внимательный Баал.

А вот лежит английский книжник,

который это сочинил,

и часто вдумчивый читатель

дивится выбору имён.

А впрочем, что за толк в названьях,

и нет нам доли в ярлыках!

Мы тута все номиналисты,

нам важен в авторе расклад.

 

* * *

 

Ты, при жизни награждающий
нас, не тронутых во зле;
волей неба управляющий
под землёй и на земле,
повелитель воздаяния,
разучившийся карать, –
дай мне дар на расстоянии
силой злобы убивать.
Дай мне время, дай оружие,
дай лимит до облаков
(нет? – на тридцать, нет? – на дюжину,
нет? – хоть на десять голов).
А за то бери по случаю,
не добыть таких в раю –
душу старую, могучую,
неподменную мою.
Исцеление – недужному,
милость – бабам и рабам.
Мне – оружие. Оружие!
А кого — я знаю сам.

 

* * *

 

Я всю жизнь считал времянкой эти сроки и уроки –
тем, что вспомнится едва, – мол, тогда, во время оно, –
а всерьёз, до конца, я готовился в пророки,
в лейтенанты лейб-гвардии блудницы Вавилона.
Нынче это всё мертво, улыбается природа;
ничего не осталось считать в уме.
Я хотел быть солдатом большого похода
под началом Иванова или Мериме.
Под началом Сяо-вэня или Кайсара
(под началом Лёни – вернее всего)
я подверг бы, – прикидывай, – мечам и пожарам
мировое, – цитирую, – божество.
Ну, конечно, не само – живя вне сферы явлений,
мне оно и не чинило никакого вреда –
а его деловые, напористые тени,
на погибель отброшенные сюда.
А в моё-то время дел было ровно на копейку
(на хрен веру отменяй, а всё прочее как есть),
тихий ангел продудел в либеральную жалейку,
и пошли к матерям разом жизнь моя и честь.
Я бы дело свое делал весело и чисто –
одногодкам в пример, неприятелю на страх, –
но поход отменён. Я и сдохну резервистом,
не учтённым в мифических подпольных штабах.
Я-то ждал, вот-вот начнётся, – а уж близко до финала.
Я-то думал, мол, пролог – а это корпус основной.
Что ж, скидай свои манатки, расстилай одеяло
у порога дверей, оказавшихся стеной.

 

* * *

 

Я духом объемлю все страны,
и вижу – ну прям как живой –
простор полуночной Монтаны
и Африки лес дождевой,
честных землепашцев Малайи,
Отечества сладостный дым –
и я это всё обнимаю
умом необъятным моим.

Меж тем из пивнушки зловонной
выходит простой человек.
От ценностей отъединённый,
ведёт он свой скомканный век;
ему не играют квартеты,
о нем не звенит окоём –
не видит он божьего свету
в животном веселье своём.

Мне жалко его, как калеку,
и взглядом хочу из-под век
простому сказать человеку:
– Послушай, простой человек!
Поменьше про «трахнуть» и «вмазать»,
побольше про всё, чем горим, —
и сможешь полмира облазать
ты оком духовным своим.