Александр
Ратнер

* * *

«Кто я?» – задаю себе вопрос.

Разум отвечает мне всерьёз:

«Ежели не брать в учёт твой лик

И судить по мне, то ты – старик».

«Кто я?» – вновь спросил, и в свой черёд

Мне уже душа ответ даёт:

«Ежели учесть твои мечты

И судить по мне, то мальчик ты».

«Кто я?» – обратился к небесам,

И ответил мне Всевышний сам:

«Ты, – услышал я издалека, –

Мальчик с головою старика».

* * *

«Не к женщине меня, а к тишине

Ревнуй, – я посоветовал жене, –

Ведь даже и с тобой не позволяю

Себе того, что с ней наедине».

* * *

Арифметика природы

В дни осенней суеты:

Плюс дожди и непогоды,

Минус листья и цветы.

По игре скучают корты,

Прут прыщи, как из пращи.

Минус пляжники и шорты,

Плюс колготки и плащи.

Птичьих клиньев скромный синус,

Позолоты праздный блюз.

Зелень и затишье – минус,

Ветер и багрянец – плюс.

У прозаика страницы

Собираются в роман.

Минус яблоки и птицы,

Плюс прохлада и туман.

И поэта труд несносен –

Смесь фантазий, рифм и шиз.

Плюс поэма – минус осень,

Плюс бессмертье – минус жизнь.

* * *

Арифметика природы

В дни осенней суеты:

Плюс дожди и непогоды,

Минус листья и цветы.

По игре скучают корты,

Прут прыщи, как из пращи.

Минус пляжники и шорты,

Плюс колготки и плащи.

Птичьих клиньев скромный синус,

Позолоты праздный блюз.

Зелень и затишье – минус,

Ветер и багрянец – плюс.

У прозаика страницы

Собираются в роман.

Минус яблоки и птицы,

Плюс прохлада и туман.

И поэта труд несносен –

Смесь фантазий, рифм и шиз.

Плюс поэма – минус осень,

Плюс бессмертье – минус жизнь.

Ария ловеласа

Я целую Вашу ручку,

Замечательную штучку,

И гоню печали тучку,

Ибо Вас не обниму:

Вы ничуть не виновата

В том, что стали в три обхвата,

За года разврата плата

Высока, и потому

Я целую Вашу дочку

В замечательную щёчку,

Не одну, поверьте, строчку

Посвятил я ей в душе,

Не одну, как с Вами, ночку

С ней, похожею на бочку,

Я провёл, но всё же точку

Сам поставил и уже

Я целую Вашу внучку,

Замечательную злючку,

Хоть предвижу нахлобучку

За коварный свой расчёт –

Ведь она ещё ребёнок

И не бочка, а бочонок;

Я за ней слежу с пелёнок,

А пока она растёт,

Я целую Вашу ручку…

* * *

Ах, юность, ты была моим хитом –

За все года единственно пьянящим.

Я время торопил в мечтах о том,

Чтоб будущее стало настоящим.

Ах, старость, каждым часом дорожить

Ты учишь, мне даря его, как милость.

Но, чёрт возьми, спешу я снова жить,

Чтоб будущее прошлым становилось.

* * *

Бежит река. Ей берега тесны.

Она их расширяет половодьем,

Когда скрепят слепые льды весны

И угрожают дремлющим угодьям

Разливам. Сквозь века бежит река,

Издалека – так, будто убегает,

И тесные, как платье, берега

Теченьем, точно шторы, раздвигает.

Река растет притоками, и в ней

Они рекой становятся. Она же,

Хотя от них становится полней,

Но веселее и смелее даже.

Бежит река с кольцом моста в носу,

Без визы убегает за границу.

Похожа днём, под солнцем, на лису,

А ночью, под луною, – на волчицу.

Бежит река, торопится, как мать,

К ребенку, что погибнуть может вскоре…

Бежит река, мечтая морем стать,

Хоть вся от слёз солёная, как море.

* * *

Бежит река. Ей берега тесны.

Она их расширяет половодьем,

Когда скрипят слепые льды весны

И угрожают дремлющим угодьям

Разливом. Сквозь века бежит река,

Издалека – так, будто убегает,

И тесные, как платье, берега

Теченьем, точно шторы, раздвигает.

Река растёт притоками, и в ней

Они рекой становятся. Она же,

Хотя от них становится полней,

Но веселее и смелее даже.

Бежит река с кольцом моста в носу,

Без визы убегает за границу.

Похожа днём, под солнцем, на лису,

А ночью, под луною, – на волчицу.

Бежит река, торопится, как мать

К ребёнку, что погибнуть может вскоре…

Бежит река, мечтая морем стать,

Хоть вся от слез солёная, как море.

* * *

Безжалостнее стал к себе и строже

В мечтах, что приютит меня Парнас.

Из жизни мы уходим, или всё же,

Скорей всего, уходит жизнь из нас.

Не разминуться с неизвестной датой,

Когда врачи и книги не спасут.

Душа моя, попутчица, ходатай,

Мой смелый делегат на Страшный Суд.

Учти, там оправданья бесполезны.

Присудят рай – живи навеселе,

А если нет – тебе и ад небесный

Не страшен после ада на земле.

* * *

Болваны и умы,

В чертовской круговерти

Живя на свете, мы

Не думаем о смерти.

И мысль о ней пока

Мы гоним прочь куда-то,

Точь-в-точь спустя века

Ударит эта дата.

Нам даже думать лень

О том, что время дарит…

Но каждый божий день

Нас на себя же старит.

И каждый час. Да что

Там день и час, коль даже

Мгновение, и то

Всех старит на себя же?!

Но это пустяки:

Нет более печали,

Чем быть в конце строки

Старее, чем в начале.

* * *

В Друскининкае вместо снега,

Который здесь с тоскою ждёшь,

Упал, подобно манне с неба,

По-летнему весёлый дождь.

Хотя по сути был осенним

И безумолчным, как скандал.

Он знал, что мы его оценим,

Запомним, ибо ниспадал,

Как вертикальная завеса,

Непостижимая уму.

Казалось, можно без отвеса

Построить город по нему.

* * *

В НИИ годами протирая брюки,

Дарил начальству тысячи идей.

Но стал я независим от науки

И тех, кто мной командовал и ей.

Затем – завод, иной виток уродства:

Ни ночью жизни не было, ни днём.

Я независим стал от производства,

А также тех, кто правил балом в нём.

Ступив однажды на стезю культуры,

Я поскорей с неё свернуть решил.

Стал независим от литературы

И тех, кто судьбы пишущих вершил.

Потом предпринимательские залпы

Мне всё же озарили путь вперёд.

От бизнеса я независим стал бы,

Но кормит он и книги издаёт.

В нём главное – начальники излишни,

И надо мной сегодня, господа,

Один лишь босс, зато какой – Всевышний,

Да я об этом лишь мечтал всегда!

Готов свои усилия утроить,

Чтоб выполнить его любой приказ.

Посредников прошу не беспокоить –

Мы обойдёмся с Господом без вас.

* * *

В бывшей ужгородской синагоге теперь филармония,

В которой поёт не кантор и даже не капеллан.

Не знаю, насколько уместно здесь слово «гармония»,

Хотя «капеллан» созвучен с фамилией Каплан.

Советская власть превратила, как иллюзионист Кио,

Храм иудейский в общественный, отвергнув здравую суть.

Поют здесь то местные хоры, а то приезжие трио,

Однако не ради них я пустился в неблизкий путь.

Шалом, шлимазлы! В шаббат я пришёл к вам впервые,

Хотя знал, что здесь не осталось от вас и следа.

Но стены вас помнят, они ведь, по сути, живые,

Раз покраснели снаружи, будто бы от стыда.

Красавица синагога, чудо, изящная крепость,

С грустью смотрю на узоры закрытых резных дверей,

Разгадывая при этом достойный лишь ребе ребус:

Есть ли один хоть в Ужгороде, кроме меня, еврей?

И на минуту представил, будто дверь заскрипела,

Вхожу, надеваю ермолку и счастливо слышу тут,

Как невидимка-кантор поёт псалом a cappella,

Шею вытянув, чтобы подглядывать в Талмуд.

Тора, точно улитка, свернулась в божественный свиток,

В котором что ни слово, то мне урок и укор…

Я очнулся, я пью от бессилия горький напиток,

Так как дверь заперта, и за ней репетирует хор.

* * *

В осень рождённый, люблю её очень,

Всю принимаю, и без понятых.

Сколько же красок истратила осень

Жёлтых, оранжевых и золотых,

Красных, багряных, бордовых и алых?

Как изготовила их из одной

Темно-зелёной в оттенках усталых,

В раз миллионный и очередной?

Сонные ведьмы зевают в болоте.

Словно паря над шарами кустов,

Кроны деревьев стоят в позолоте,

Как купола, разве что без крестов.

Хочется тихо на них помолиться,

Видя их сходство с людскою судьбой,

И призадуматься, и помириться,

Если не с кем-то, хотя бы с собой.

Шествует доблестной памяти ослик

Через годов проходные дворы.

Опохмелиться бы осенью после

Сорокаградусной летней жары.

* * *

В плену твоей девичьей красоты

Я чувствовал не раз мороз по коже –

Такое чувство на ожог похоже,

На приступ крика или немоты.

Я жить хочу, но да поможет Боже

Из жизни раньше мне уйти, чем ты,

Хоть окуну в печаль твои черты

И пустотой засею наше ложе.

Как я тебя хранил в былые дни,

Так без меня Господь тебя храни,

Ведь и когда расстанусь с белым светом,

То всё равно с богиней наравне

Ты будешь даже в трауре по мне, -

Жаль, не смогу я убедиться в этом.

* * *

В полночь мысли, точно осы,

Жалят голову мою.

Самому себе вопросы

Бесконечно задаю.

Кто, даря любовь и ласку,

Как в далёком детстве, мне

Рассказал бы на ночь сказку

И погладил по спине?

Кто сказал бы, что разбудит

Утром завтрашнего дня,

И что в нём, конечно, будет

Всё удачно для меня?

Но из тех, кто б сделал это,

Никого на свете нет.

Слишком долго ждёшь рассвета,

Если слишком много лет.

Я ворочаюсь упрямо,

Чтоб улечься как-нибудь.

Мне бессонница, как дама,

Не даёт всю ночь уснуть.

И ни словом, ни касаньем

Мне отныне не помочь.

Вот уже и наказаньем

Вместо счастья стала ночь.

* * *

В руках какого исполина

Свистят в разводах темноты

Полуслепые струи ливня,

Как поднебесные кнуты?

Вода со звоном с крыш стекает...

За что планету в эту ночь

Гроза безжалостно стегает,

Как провинившуюся дочь?

* * *

Вагон. Купе. Четыре полки.

На каждой полке – по душе,

Чьи сны разбиты на осколки,

Как если б яйца Фаберже

Упали с неба. В дебрях сонных

Полз поезд, верный рельсов раб,

И перестук колёс вагонных

Перекрывал за стенкой храп.

Соседи по купе вертелись,

Сна – ни в одном у них глазу.

Потом вскочили и оделись,

Чтоб снова встретиться внизу.

И вмиг, без щучьего веленья,

В купе, напоминавшем склеп,

Возникли водка и соленья,

И красный лук, и чёрный хлеб.

И, как возникли, так исчезли.

Пир полуночный сон сулил,

И храп грассировавший если

Их прежде злил, то веселил.

Шёл поезд через перелесок.

В купе блаженно каждый дрых,

И, как с экранов, с занавесок

Исчезли тени четверых.

Им душно было, будто в бане.

Лишь на столе, пустом уже,

При встречах сталкивались лбами

Крутые яйца Фаберже.

* * *

Вагон. Купе. Четыре полки.

На каждой полке – по душе,

Чьи сны разбиты на осколки,

Как если б яйца Фаберже

Упали с неба. В дебрях сонных

Полз поезд, верный рельсов раб,

И перестук колёс вагонных

Перекрывал за стенкой храп.

Соседи по купе вертелись,

Сна – ни в одном у них глазу.

Потом вскочили и оделись,

Чтоб снова встретиться внизу.

И вмиг, без щучьего веленья,

В купе, напоминавшем склеп,

Возникли водка, и соленья,

И красный лук, и чёрный хлеб.

И, как возникли, так исчезли.

Пир полуночный сон сулил,

И храп грассировавший если

Их прежде злил, то веселил.

Шёл поезд через перелесок.

В купе блаженно каждый дрых,

И, как с экранов, с занавесок

Исчезли тени четверых.

Им душно было, будто в бане.

Лишь на столе, пустом уже,

При встречах сталкивались лбами

Крутые яйца Фаберже.

* * *

Вдалеке, пока не жарко,

Закатил закат ремонт:

Солнце режет, как «болгарка»,

Море там, где горизонт.

И наотмашь, не впервые,

Где сильнее, где слегка,

Спешно красит кучевые

Кочевые облака.

Впечатленье, что жар-птица

Распустила свой наряд –

Я готов за это биться

Об закат, как об заклад.

* * *

Взирал Всевышний с неба вниз,

Исполненный добра,

Когда он делал Еву из

Адамова ребра.

Была задача непроста,

Но Он-то был мастак,

И, божьи разомкнув уста,

Сказал Адаму так:

– Не допущу я, чтоб скандал

Случился впереди:

Коль две руки тебе я дал,

Дам Еве две груди.

Ещё хочу предостеречь:

Коль между ног, Адам,

Я дал, тебе заветный меч,

То Еве ножны дам.

Держись во счастие своё,

Покуда вы одни,

Двумя руками за неё

И в ножнах меч храни.

* * *

Вместо жизни смерть подчас

Нам даёт уроки.

«Грустные стихи у вас, –

Сыплются упрёки, –

Надо б вам повеселей

Сочинять, как детям».

Не даю я векселей

Критиканам этим.

Хоть живу я, грусть гоня,

Но рождённых в муках

Грустных строчек у меня

Больше, потому как

Смерть однажды лишь даёт

Для печали повод.

Ну, а жизнь всё время бьёт,

Как под током провод.

* * *

М. Р.

Войти в купе. Задёрнуть шторки. Двери

Одним движеньем наглухо закрыть

И без суда и слова к высшей мере

Своей любви тебя приговорить.

Исполнить приговор. Разжать запястья.

Щекой коснуться влажного плеча,

Не веря в то, что светится от счастья

Лик жертвы вровень с ликом палача.

* * *

Все поэты в душе скоморохи.

Не доверившись карандашу,

Я заправил чернила эпохи

В авторучку, которой пишу.

Я не лгу, что бы жизнь ни чинила,

Но ввожу в заблуждение вас –

Ведь пока высыхают чернила

Мир меняется несколько раз.

И меняемся мы вместе с миром,

Чтобы снова его изменить.

Жизнь по сути – погоня за мигом

Тем, что хочется остановить.

Но мгновенье неостановимо,

Все иные трактовки – враньё.

И поэтому жизнь – пантомима,

Если с неба смотреть на неё.

Ходим, мечемся, машем руками.

Обнимаем, ласкаем и бьём,

Проживая в обнимку с веками

Долю малую в веке своём.

Обвиняем во всём волю Божью –

Мол, известно ей всё наперёд.

Но мгновенье спустя, правда ложью

Может стать или наоборот.

Ни чьему не подвластна усердью,

Ни вчера, ни сегодня, ни впредь,

Жизнь в мгновенье становится смертью,

И бессмертьем становится смерть.

Далеко до последнего вздоха,

Но не знаю на горе своё:

Чтó закончится раньше – эпоха

Или в ручке чернила её.

* * *

Всю ночь не спал. Не хочется вставать.

Притягивает, как магнит, кровать

Меня за острокрылые ключицы.

Не потому ли я лишился сна,

Что за окном бесчинствует весна,

И, оглушая мир, хлопочут птицы?!

При каждом повороте простыня

Слегка хрустит, тепло твоё храня,

И я по ней качусь к другому краю,

Где, по уши лицо своё топя,

Подушку обнимаю, как тебя,

И, замирая, запах твой вдыхаю.

Под утро, отодвинувшись к стене,

Я видел – ты спала лицом ко мне,

С себя бесстыдно сбросив одеяло,

Хоть с вечера укуталась в него,

Да так, что от дыханья твоего,

Казалось мне, оно само дышало.

Ты помнишь, как до этого под ним

Мы были существом с тобой одним,

Когда, обнявшись и отвергнув спешку,

Совместно сочиняли сказку из

Порывов, перерывов и реприз –

Отрывистых и долгих – вперемежку?

Что было дальше, помнишь ты едва...

Когда вступила ночь в свои права

И высыпала звёзды из подола,

По неба перевёрнутой воде

Плыла-скользила от звезды к звезде

Златая полумесяца гондола.

* * *

Всю ночь не спал. Не хочется вставать.

Притягивает, как магнит, кровать

Меня за острокрылые ключицы.

Не потому ли я лишился сна,

Что за окном бесчинствует весна,

И, оглушая мир, хлопочут птицы?!

При каждом повороте простыня

Слегка хрустит, тепло твоё храня,

И я по ней качусь к другому краю,

Где, по уши лицо своё топя,

Подушку обнимаю, как тебя,

И, замирая, запах твой вдыхаю.

Под утро, отодвинувшись к стене, 

Я видел – ты спала лицом ко мне,

С себя бесстыдно сбросив одеяло,

Хоть с вечера укуталась в него,

Да так, что от дыханья твоего,

Казалось мне, оно само дышало.

Ты помнишь, как до этого под ним

Мы были существом с тобой одним,

Когда, обнявшись и отвергнув спешку,

Совместно сочиняли сказку из

Порывов, перерывов и реприз –

Отрывистых и долгих – вперемежку?

Что было дальше, помнишь ты едва...

Когда вступила ночь в свои права

И высыпала звёзды из подола,

По неба перевёрнутой воде

Плыла-скользила от звезды к звезде

Златая полумесяца гондола.

* * *

Вся душа — донага

Пред тобою, поскольку повинна.

Как ты мне дорога,

Как нужна и желанна, Марина!

Я целую твой след

И, любя без подсказок и правил,

Я бы тысячу лет

Жил с тобою и Господа славил.

Вся чиста, как родник,

Взгляд глубок и провидчески зорок.

Верно: мал золотник,

Но зато до чего же он дорог!

Мой сверхпреданный друг,

Ты меня, как никто, понимаешь,

Рук спасательный круг

Мне бросаешь и дух поднимаешь.

Гасишь разницу лет

Между нами, когда при вопросах

Ты мне даришь ответ

И опорою служишь, как посох.

В мир предательств и лжи,

Где ценой верховодит Иуда,

Ты откуда, скажи,

Появилась, как чудо, откуда?

Словно утро зимой,

Озаряешь собою обитель,

Мой мираж, ангел мой,

Искуситель, хранитель, спаситель.

* * *

Всё, что в жизни обоюдно, – неподсудно,

Ну, а то, что неподсудно, – непреложно.

Если в доме два актёра – это трудно,

Если в доме два поэта – невозможно.

И хотя стихами ты, как небом, дышишь,

И они уже почти что жизни долька,

Это счастье, что сама ты их не пишешь,

А читаешь или слушаешь, и только.

Если б стала ты писать стихи внезапно

(А такое, безусловно, может статься),

Я б расстался с сочинительством назавтра

Для того лишь, чтоб с тобою не расстаться.

* * *

Всё, что в жизни обоюдно, – неподсудно,

Ну а то, что неподсудно, – непреложно.

Если в доме два актёра – это трудно,

Если в доме два поэта – невозможно.

И хотя стихами ты, как небом, дышишь,

И они уже почти что жизни долька,

Это счастье, что сама ты их не пишешь,

А читаешь или слушаешь, и только.

Если б стала ты писать стихи внезапно

(А такое, к сожаленью, может статься),

Я б расстался с сочинительством назавтра

Для того лишь, чтоб с тобою не расстаться.

* * *

Всё. Революция отполыхала.

Жизнь начинаем повсюду сначала –

В доме, на службе, в метро ли, в кафе ли;

Фракции делят министров портфели.

Их утверждать полномочный парламент

Вновь голосует полдня за регламент,

Спикер взывает: «Имейте же совесть!»

А у меня в голове – повесть.

Климактерический муж за стеною

Жаркой любви предаётся с женою,

Стонут они и пружины в матрасе;

Сын их единственный мчится по трассе

Мимо избушек, опушек и просек;

В яму песочную писает пёсик –

Ржавой дворняжки с овчаркою помесь.

А у меня в голове – повесть.

Резко с парковки взлетела «Ямаха»,

Лжец получил оплеуху с размаха,

Вышел в пустыне к оазису путник,

Вспыхнул звездою в созвездии спутник,

В жертву, потея, прицелился киллер,

Вновь на иврит переводится Шиллер –

Это ему превеликая почесть.

А у меня в голове – повесть.

Гибнут шахтёры, спускаясь в забои,

Столь же глубокие, как и запои;

В пробке застрявшая автомобильной

Дама становится любвеобильной,

Поочередно моргает соседям –

Мол, мы успеем, покуда уедем,

Можно задаром, без долларов то есть.

А у меня в голове – повесть.

Лазером выжжены все катаракты,

Обсуждены все дела и контракты,

Акты и пакты подписаны всюду,

Дали бомжам беспроцентную ссуду;

Антисемитов без спроса и паник

Возят в Освенцим, Дахау, Майданек,

Чтоб заглянули в минувшего прорезь.

А у меня в голове – повесть.

Снова бесчинствует, будь он неладен,

Богопротивный бродяга бен Ладен,

Против него – всепланетный консенсус;

В детских садах изучают косеканс,

Вырубить зодчий планирует рощу,

Зять безутешный клонирует тёщу,

Спутав от радости счастье и горесть.

А у меня в голове – повесть.

К ней приступаю внезапно и жадно,

И не взирая, что мысли спешат, но,

Словно от страха, стараясь прижаться,

Буквы одна на другую ложатся,

Пляшут слова, извиваются строки,

Замысел тает, как небо высокий,

Повествованье стоглазо, стоусто.

А у меня в голове пусто.

Глобальный кризис

Басня

Глобальный кризис всех коснулся сфер.

Миллионером стал миллиардер;

Миллионер, утратив капитал,

Богатым человеком просто стал;

Богатый просто стал середняком,

А середняк стал просто бедняком.

И только в мире страшном и чужом

Остался нищий – нищим,

                        бомж – бомжом.

Мораль я не устану повторять:

Когда нет денег – нечего терять,

А если деньги есть, едрёна вошь,

Не забывай, в какой стране живёшь.

* * *

Год катится к концу,

Как этот день к закату.

Проеду по кольцу,

Сверну на эстакаду,

Спущусь за нею в лес

И в нём деревьев между

Небрежно сброшу стресс,

Как лишнюю одежду.

А после, в тишине,

Уже бродя по чаще,

Уверую, что мне

Здесь надо быть почаще.

Где шишки ветви гнут,

И каждая – по пуду…

Но через пять минут

Об этом я забуду.

И не дивясь ничуть,

Влекомый, словно бесом,

Рвану в обратный путь

За следующим стрессом.

* * *

Гуляет шторм и входит в раж

Волной упругой.

Июльский Крым. Элитный пляж.

Супруг с супругой.

Она, как ангел, хороша,

Собой блистает,

Заходит в море, не спеша,

И в море тает.

Движенья радости полны.

От глаз сокрыта,

Вдруг возникает из волны,

Как Афродита.

Муж – с виду пара ей вполне,

Но глядя гордо,

По отношению к жене –

Жлоб, держиморда.

Слов нежных, если не молчит,

Нет и в помине.

«Да ты же дура!» – он кричит

Жене-богине.

Она ему не дорога.

Союз их сломан.

Наставить бы ему рога,

Чтоб стал козлом он!

* * *

Дабы у сердца больше сил осталось,

Советуют врачи не выпивать.

А мне нетрезвым легче сознавать

И веселей, что наступает старость,

Хоть от годов не чувствую усталость

И запросто, как в юности, опять

Могу ответить шалостью на шалость,

Дурачиться, влюбляться и влюблять.

Лишь сердце, перебоями грозя,

Диктует мне, что можно, что нельзя –

Наверно, мстит – ведь плоть моя тюрьмою

Ему с рожденья стала, но оно

Понять должно, что всё равно в одно

Мгновение скончается со мною.

* * *

Давно знакомая больница.

Звенит за окнами гроза.

Живых полуживые лица,

Полубезумные глаза.

Здесь мир иной и жизнь иная,

Назойливых зловоний смесь,

Здесь просыпаются, не зная,

Проснутся ли назавтра, здесь,

Питаясь кашей порционной,

Мечтаешь, взгляд уставив в пол:

Вот если б в операционной

Не лечь на стол, а сесть за стол,

Уставленный всем тем, что ныне

Тебе, дружок, запрещено,

И пить, переча медицине,

Коллекционное вино

Коньяк ли пить коллекционный,

В котором звёзд – как в небесах…

Ты замер в операционной

У смерти с жизнью на весах.

В воображенье пляшут черти,

А ты молись, чтоб в этот час

От вечного наркоза смерти

Тебя, дружок, Всевышний спас.

Даро́ [1]

Жалко, друг мой, что не врач я.

Ты состарился совсем.

Вот такая жизнь собачья –

Год считается за семь.

Хворь – старения предвестник

Так же, как и седина.

В девять лет – ты мой ровесник,

Понимаешь, старина?!

Задает судьба задачки,

Происходят чудеса:

Давят схожие болячки

И хозяина, и пса.

Что с тобой нам делать, милый,

Как перехитрить года,

Отбирающие силы

Безвозвратно, навсегда?

Чистокровный, а не помесь

Всяких пуделей и такс,

Ты – немецкий умник, то есть

Ты – собачий Карл Маркс.

На собак сегодня мода –

Сеттер, дог, болонка, шпиц…

Мне твоя дороже морда

Большинства знакомых лиц.

У меня, дружище, всякий

Раз полным-полно идей:

Вот бы завели собаки

Моду, скажем, на людей.

Ты меня тогда бы выбрал

И водил без поводка.

Послужить тебе мне б выпал

Редкий жребий, а пока,

Добрых личностей отсеяв,

Лай и впредь на подлецов,

На льстецов и фарисеев,

На лжецов, в конце концов.

Вновь янтарный взгляд лучится,

И за это всё стерпя,

Как бы надо поучиться

Мне молчанью у тебя.

Подражать не грех овчарке

В человеческом кругу,

Жаль, что я с тобой по чарке

Опрокинуть не могу.

Дай-ка лапу, мой хороший,

Постаревший мальчик мой.

Ни за что тебя не брошу,

Приведу к себе домой,

Обниму, поглажу снова

По загривку – мол, держись.

Чтоб твое услышать слово

Я готов молчать всю жизнь.

______________________

[1] Мой пёс, немецкая овчарка.

Два креста

Несу я не один, а два креста.

Один бы нёс, наверно, лет до ста,

Но оба и до старости – не сдюжу.

И слышу отовсюду, их неся:

– Ты надорвёшься, милый! Так нельзя!

Не погуби раздвоенностью душу!

Я сразу два креста не подниму

И потому влачу по одному:

Сначала пронесу один – и сброшу,

Затем назад приходится идти,

Чтоб по тому же самому пути

Туда же принести вторую ношу.

Так и хожу по собственным следам,

Слывя слугой не двух господ, а дам –

Науки и Поэзии, – при этом

Я их люблю и, зная, что дана

На две любви мне жизнь всего одна,

Мирю в себе учёного с поэтом.

Но растянулась каждая верста,

Умножив тяжесть каждого креста,

И я под ним уже подобен гному.

Не замечаю встречные года

И отдыхаю на ходу, когда

От одного креста иду к другому.

Не знаю: может, пройден мой зенит,

Но безотрадной музыкой звенит

По-зимнему искрящаяся проседь,

И жжёт желанье острое, как нож,

Что надо бы с души одну из нош,

Пока ещё не поздно, к черту сбросить.

С одним крестом, хотя он и тяжёл,

Я дальше бы ушёл или взошёл

На более высокую вершину.

Но коль уж два креста душа несёт,

Пусть надо мной поставят люди тот,

Обняв который, этот мир покину.

Диалог

– Хоть сохранился дух его хмельной,

Счастливое былое за спиной,

Как театральный занавес, сомкнулось.

– Хорошее даётся в жизни раз –

Наверное, поэтому у нас

Всего одна-единственная юность.

– Но ведь и старость нам дана одна,

Хорошая, выходит, и она?

– Лишь изредка и не у всех, поверьте.

То хорошо, что в жизни только раз

Даётся старость каждому из нас,

Хотя она, увы, приводит к смерти.

– А смерть – на жизнь единственный налог,

И по какой ни шли б мы из дорог,

Она небытия зияет бездной.

– Однако смерть – бессмертию аванс,

Господь-бухгалтер каждому баланс

Подводит в канцелярии небесной.

– Выходит, чтобы стать бессмертным впредь,

Ты должен постареть и умереть,

А там Господь решенье примет смело?

– Решают это люди – не Господь,

Поскольку созиданье, а не плоть,

Бессмертно, то есть дело, а не тело.

– Но люди субъективны, разве им

Дано иных судить судом своим

И выносить по смерти приговоры:

Бессмертье – этим, а забвенье – тем?

– Ну вот вы и коснулись вечных тем,

Вокруг которых споры да раздоры.

– Не буду даже спорить, ибо я

Уверен, что Господь – всему судья,

Подсудно лишь ему людское племя.

– А я в ином не меньше убеждён,

Что судьи нам – не люди и не Он,

О ком сказали вы, а только – время.

– Господь сильнее времени, Ему

Подвластно в мире всё, как никому.

– Тогда меня такой вопрос тревожит:

Ну почему – кто б мне ответить смог –

Жизнь и даёт, и отбирает Бог,

И смерть даёт, но отобрать не может?

* * *

Дорога впереди длинней,

Чем за спиною.

Ты до последних дней по ней

Иди со мною.

Из ранних стихов

Дорога позади длинней.

Умом раскинешь

И станет ясного ясней,

Что ближе финиш,

Чем старт, из памяти уже

Годами стёртый.

Пора б на этом рубеже

Послать всё к чёрту

И, по-ребячьему глупя,

От счастья тая.

Жизнь растранжирить на тебя,

Моя святая.

А может, выбрать путь иной,

Жить по-другому

И стать к грядущему спиной,

Лицом – к былому.

Перевернуть наоборот

Порядок действа:

Идти назад, а не вперёд,

Не в старость – в детство.

И будет впереди длинней

Опять дорога.

Я б шёл по ней до первых дней,

До лет итога.

Ну, а короче говоря,

Явился б снова

В тот день десятый октября

Сорок седьмого*,

Чтоб от всего на свете впредь

Отгородиться.

И в день рожденья умереть,

И вновь родиться.

_____________

*Мой день рождения.

Дочери

Ты мне ребёнком ставила в вину,

Что не имеешь ни сестры, ни брата...

Далёкою тогда казалась дата,

Когда тебя оставлю я одну.

Но время к ней несло меня вперёд,

Я не всегда о детской просьбе помнил...

Прости, что обещал и не исполнил.

Теперь просить приходит мой черед.

Когда уйду из жизни в мир иной,

Ты не носи по мне наряд черницы –

Перечитай моих стихов страницы

И обнаружишь сходство их со мной.

Они, как ты, похожи на меня,

Им и тебе в прощальное мгновенье

Последним вздохом дам благословенье,

Последней искрой своего огня.

Не будь у скорби, доченька, рабой –

Тебе к лицу смеющиеся платья.

Ты не одна, пока живут с тобой

Мои стихи – твои родные братья.

Елисейские поля

Елисейские поля.

Здесь гулял Эмиль Золя.

Интересно, сколько миль

Здесь прошёл Золя Эмиль?

И, видать, не только он.

Может, сам Наполеон

Назначал здесь рандеву

Перед тем, как на Москву

Он пошёл? А может, сам

Здесь шатался Мопассан

И, в публичные дома

Заходя, встречал Дюма?

Ну, а может, не его,

А Флобера и Гюго?..

Так ли было или нет, –

Не прольёт никто мне свет,

И с надеждой пополам

Я гуляю по полям.

Елисейские поля –

Праздник жизни. Ву а ля!1

____________________

1 Это так (франц.).

* * *

Если б мама была жива,

Я бы самым счастливым был,

Понимал, что она права,

Не перечил и не грубил.

Не расстраивал, а берёг

И напутствиям всем внимал,

Я хвалил бы её пирог

И порог её целовал.

Я бы Господа был готов

Умолять среди бела дня,

Чтоб Он отдал ей часть годов,

Предназначенных для меня.

Я не верю, что мамы нет,

Что её погасил недуг,

И целую её портрет

На надгробиии, а вокруг –

Столько клавиш чужих могил,

И от слёз проросла трава...

Я бы самым счастливым был,

Если б мама была жива.

* * *

Если б мама была жива,

Я бы самым счастливым был,

Понимал, что она права,

Не перечил и не грубил.

Не расстраивал, а берёг

И напутствиям всем внимал,

Я хвалил бы её пирог

И порог её целовал.

Я бы Господа был готов

Умолять среди бела дня,

Чтоб Он отдал ей часть годов,

Предназначенных для меня.

Я не верю, что мамы нет,

Что её погасил недуг,

И целую её портрет

На надгробии, а вокруг –

Столько клавиш чужих могил,

И от слёз проросла трава...

Я бы самым счастливым был,

Если б мама была жива.

* * *

Если б мог я обратиться к Богу

Раньше, чем предстану перед ним,

То просил бы снять с души тревогу,

Как с лица актёр снимает грим.

Или нет, да за её бунтарства

До безумства и разрыва жил

Отдал бы коня я и полцарства,

Если б мне Господь их одолжил.

Или нет, я брать не вправе ссуду –

Непосильна ноша для меня:

Как я возвращать полцарства буду,

Если вряд ли выплачу коня?!

* * *

Если б мог я обратиться к Богу

Раньше, чем предстану перед ним,

То просил бы снять с души тревогу,

Как с лица актёр снимает грим.

Или нет, да за её бунтарства

До безумства и разрыва жил

Отдал бы коня я и полцарства,

Если б мне Господь их одолжил.

Или нет, я брать не вправе ссуду –

Непосильна ноша для меня:

Как я возвращать полцарства буду,

Если вряд ли выплачу коня?!

* * *

Если бы солнце знало, какое оно чудо,

Когда возвращает зрение ослепшим раздольям вёрст,

Или же когда прячется, чтобы природа блюдо

Преподносила с охапкою перезрелых звёзд.

Если бы небо знало, какое оно чудо,

Когда подсвечена солнцем ткань его, и когда

Белые парашютики снежинок летят оттуда,

А им навстречу с надеждой молитвы летят туда.

Если бы море знало, какое оно чудо,

Когда в нём плавает солнце и небо растворено,

Когда, замирая в штили, позирует для этюда,

Или же, Айвазовского видя, штормит оно.

Если б ты только знала. какое же ты чудо,

Когда мне тепло, как солнце, даришь, печаль гоня,

И мудрым, как небо, взглядом спасаешь, когда мне худо,

И принимаешь, как море, в объятья свои меня.

* * *

Если дети и внуки

Отошлют меня на фиг,

Я куплю себе дога,

Назову его Фафик.

Он, конечно же, будет

Гладкошерстным брюнетом

И лежать у порога

Пред моим кабинетом.

И следить, не жалея

Духа, нюха и слуха,

Чтоб туда не влетела

Ни букашка, ни муха.

Он снесёт бессловесно

Все на свете лишенья,

Чтоб ничто не мешало

Делу стихосложенья.

Проходя мимо дога,

Сам такой же отшельник,

Я пожму ему лапу

И ослаблю ошейник.

А потом, у камина

Восседая в пижаме,

Помассирую холку,

Почешу за ушами.

Встречу взгляд, благодарней

Человечьего вдвое,

По зрачкам прочитаю

Обожанье немое.

Только я опасаюсь

Одного: чтобы Фафик,

Словно дети и внуки,

Не послал меня на фиг.

* * *

М.Р.

Живое всё – трава, цветы и сад

Покуда отражает их мой взгляд.

Живые ливень, лошадь и река,

Пока моя их трогает рука.

И даже гром, летя по небесам,

Живой, пока его я слышу сам.

А я живым до тех пребуду пор,

Пока меня твой отражает взор,

Пока, до невесомости легка,

Меня твоя касается рука.

Я буду жив, пока твоё «люблю»,

Рождённое дыханием, ловлю...

* * *

Живу я в краю моего пионерского детства,

Где горн золотой на заре лагеря поднимал.

Мне кажется, я поюнел от такого соседства –

Сие означает, что стал ещё дальше финал.

Здоровье уходит, но ясность приходит с годами:

Чины – чепуха, а награды и звания – пыль,

Когда пред тобою возносятся сосны рядами,

А в воздух подмешан к дыханию хвои ковыль;

Когда, как пожар, по стволу поднимается белка

И, крону качнув, проверяет на прочность жильё, –

Какая там прибыль и, к чертовой матери, сделка

Корректно сравнимы с прыжком элегантным её?!

Какие контракты, когда, на лету огрызаясь,

Срывается сойка и крыльями плещет с утра?!

Здесь филин-философ, замёрзший и замерший заяц,

И таинством дышит прохладная лисья нора.

Здесь пасквиль никто на тебя втихаря не напишет,

За грош не продаст, не унизит на радость врагу.

Здесь ветер колышет кустарник и вечностью дышит

Роса на лугу и в созвездьях река на бегу.

* * *

Н. К. Сергеевой

Жизнь мимолётна, словно взмах весла,

Она – вопрос и часто без ответа.

Любой из нас – баланс добра и зла,

Здоровья и болезней, тьмы и света.

Ведь, создавая каждого, Господь

Почти неудержимо с божьей длани

В его замес бросает хоть щепоть

Какой-то несусветно-вечной дряни.

И если нарушается баланс

От брошенной когда-то в нас щепоти,

То в то же время возникает шанс

Блеснуть собою для ума и плоти.

Не потому ли, чем страшней недуг,

Чем ближе он к неизлечимым фазам,

Тем закалённей и сильнее дух

И тем изобретательнее разум?!

И это не судьбины щедрой дань

В предчувствии уже развязки близкой,

А это в нас всё та же божья дрянь

Однажды божьей вспыхивает искрой.

Ну а судьба не дань даёт, а грант,

Порою первый и последний даже.

Ущербность провоцирует талант,

Которым компенсирует себя же.

* * *

Жизнь подобна реке – у неё повороты, изломы,

Счастье в ней отыскать, что иголку в стогу соломы,

А соломы той не хватает, поди, с рожденья,

Чтоб её подстилать и тем самым смягчать паденья.

А падений, зато, хватает, причём в излишке,

Потому бьёмся лбами, на них набивая шишки,

Ах, когда б только шишки и только на лбах, тогда бы

Не страшны были нам подножки или ухабы.

А уж коль не страшны, мы по жизни бы шли смелее,

И она бы стала подобна прямой аллее,

Но начавшись с крещендо, в конце доходя до пьяно,

Жизнь течёт, как река, не всегда, к сожаленью, прямо...

* * *

Жизнь ‒ папа и мама,

Качели и сани,

Комедия, драма,

Игра с небесами.

Арена и сцена,

Мгновенье и вечность.

Жизнь ‒ ложь и измена,

Жизнь ‒ правда и верность.

Враг догмам-канонам,

Жизнь ‒ карта в колоде

И то, что дано нам

В единственном роде.

Жизнь ‒ чудо-колдунья,

Мурашки по коже,

Любовь до безумья

И ненависть тоже.

Печалинка в смехе,

Смешинка в печали,

Провалы, успехи

В конце и в начале.

Жизнь ‒ чёрная яма

И чёртова пляска,

Но ‒ папа и мама,

И всё-таки сказка!

* * *

Жил я семьдесят с лишним

Без войны и сумы,

Был в ладу со Всевышним,

Давшим годы взаймы.

Хоть кредит мой ничтожен,

И живу на бегу,

Всё равно то, что должен,

Я вернуть не смогу.

А точней ‒ не успею.

Смысла нет потому

С новой просьбой своею

Обращаться к Нему,

Чьи-то спутывать карты,

В том себя не виня.

У Него ж миллиарды

Лиц помимо меня.

И чужих мне не надо

Непрожитых годов.

Я полметра у ада

Взять в аренду готов.

В рай проситься не стану,

Ибо выдуман он,

Да и не по карману

Этот праздничный сон.

Утверждаю со страстью,

Недоступной иным:

Ад небесный ‒ как счастье

По сравненью с земным.

Этот ад зовём раем

И туда, вот напасть,

Все, когда умираем,

Мы стремимся попасть.

Ждать ли следует чуда?

Подойдя к рубежу

Райской жизни, оттуда

Правду вам расскажу.

* * *

За женщиной, как за богослуженьем,

Старик, крестясь, следит из-за угла,

Пытаясь угадать воображеньем,

Какой она в девичестве была.

Разглаживает в мыслях ей морщины,

Закрашивает пряди седины,

И кажется ему: за ней мужчины

Ухлестывают, ибо влюблёны.

И точно так же дама пожилая

Следит за ним, пытаясь угадать,

Каким он был, когда, любви желая,

Мог мирозданье за неё отдать.

Она ему расправит в мыслях плечи

И лысину прикроет париком,

И девушки ему кивнут при встрече,

Как будто с каждой издавна знаком.

Но это всё игра, воображенье,

Оно погаснет, а взамен его

Приводит память их умы в движенье,

Забыть не позволяя ничего.

И возвращает к повседневной драме.

И вот опять идут невдалеке

Та женщина, увядшая с годами,

И тот мужчина с палочкой в руке.

И, разминувшись в многолюдной массе,

Она и он плетутся наугад,

Не зная, что в одном учились классе

Всего лишь век какой-нибудь назад.

* * *

За женщиной, как за богослуженьем,

Старик, крестясь, следит из-за угла,

Пытаясь угадать воображеньем,

Какой она в девичестве была.

Разглаживает в мыслях ей морщины,

Закрашивает пряди седины,

И кажется ему: за ней мужчины

Ухлёстывают, ибо влюблены.

И точно так же дама пожилая

Следит за ним, пытаясь угадать,

Каким он был, когда, любви желая,

Мог мирозданье за неё отдать.

Она ему расправит в мыслях плечи

И лысину прикроет париком,

И девушки ему кивнут при встрече,

Как будто с каждой издавна знаком.

Но это всё игра, воображенье,

Оно погаснет, а взамен его

Приводит память их умы в движенье,

Забыть не позволяя ничего.

И возвращает к повседневной драме.

И вот опять идут невдалеке

Та женщина, увядшая с годами,

И тот мужчина с палочкой в руке.

И, разминувшись в многолюдной массе,

Она и он плетутся наугад,

Не зная, что в одном учились классе

Всего лишь век какой-нибудь назад.

* * *

Заключи меня в объятье,

Ожиданьем не томи

И одним движеньем платье

Через голову сними.

Ну, а мне движенья мало

Одного и даже двух.

Обними, как обнимала,

Перехватывая дух.

Выдыхай слова слогами

И обхватывай, маня,

То руками, то ногами,

Всей собой всего меня.

Пусть подсматривает утро

В наше жаркое жильё.

Обними меня так, будто

Я – спасение твоё.

Чтобы страх повиновенья

Убывал в твоей мольбе,

Чтоб мои прикосновенья 

Заблудились на тебе.

И рассвет проявит ранний,

Как внезапно сплетены

Наши тени на экране

Их запомнившей стены...

Вот уже ты смотришь немо,

Замерев и не дыша.

И моя досрочно в небо

Отправляется душа!

К России

Россия пьёт, Россия тешится,

Спиною о заборы чешется,

В ночи куражится спьяна,

А поутру опохмеляется

И незлобливо ухмыляется,

Дивясь самой себе она.

Талантов за границу выперла,

Деревня брошенная вымерла,

Пополнив города собой.

Кто ж земли возродит колхозные,

Где мужики твои серьёзные –

Неужто все ушли в запой?

А жены, сёстры их и дочери,

Которым будущее прочили,

Презрев удобства и матрас,

Полуобвешанные цацками,

Стоят с улыбками дурацкими

И продают себя вдоль трасс.

Работают с утра до вечера,

Продать, кроме себя, им нечего,

Берут недорого они,

Такие смелые и спелые,

И нарасхват тела их белые

Ласкают лапы шоферни.

А где же ты, Россия трезвая,

Неудержимая и резвая,

Как чудо-белка в колесе,

С дорог атласными лампасами,

С рублёвскими иконостасами

И без Рублёвского шоссе?

Где ж ты не с хамами, а с храмами,

С комедиями, а не с драмами,

С размахом крыл, с разливом рек

И с колокольнями небесными,

Многоязычными, над безднами

Звонящими из века в век?

Где ж ты, которая не плачется,

А если плачется, то прячется,

Чтоб слёз не выказать своих,

Жизнь наизнанку перешившая

И, слава Богу, пережившая

Царей, вождей, владык иных?

Где ж ты, Россия, всемогущая,

Предательство и злобу рвущая,

Как куполами храмов высь?

Какой тебя увидеть хочется,

Такою мне, твоё Высочество,

Явись, Русь-матушка, явись.

Но только светлою, не грустною,

До немоты и спазма русскою,

Святой в борьбе, лихой в гульбе,

Чтоб захотелось без сомнения

Мне умереть от сожаления,

Что я родился не в тебе.

* * *

Памяти Татьяны Рековой

К земле нас годы, к сожаленью, клонят,

В глазах безумства угасает пыл.

Пришла пора, и тех уже хоронят,

Кого ещё я в юности любил.

Красавицы, невесты и подруги,

Вас мёртвыми представить не могу.

Я целовал когда-то ваши руки,

Губами согревая их в пургу.

Сходил с ума, сжимая ваши плечи,

Делил постели с вами и грехи,

Казалось, жил от встречи и до встречи,

И посвящал вам лучшие стихи.

Без вас я ни мужчиной, ни поэтом

Не смог бы стать и в мыслях к вам летел,

И лучшим гонораром мне при этом

Была взаимность ваших душ и тел.

Но в небо ваши души улетели,

Но в землю ваши спрятали тела.

Уже метели занесли постели,

Которые сжигали мы дотла.

Но даты на могилах ваших лживы,

Их мысленно стираю каждый раз –

Вы не сошли со сцены, ибо живы,

Покуда я живу и помню вас.

А если попаду костлявой в сети,

В ваш вечный сон когда-нибудь приду

И встречу вам на том назначу свете,

Не обессудьте, ежели в аду.

* * *

Как может умещаться в голове

Одновременно столько мыслей разных,

Прекрасно-светлых и позорно-грязных, 

На чистую одну – циничных две?

Вот кажется: одна владеет мной,

Ведёт меня по мрачным коридорам,

Но вдруг другая озаряет вздором,

И я спешу за ней, как раб цепной.

И так от мысли к мысли, что ни миг,

Перебегаю, их перебирая,

Как чётки. И забыта мысль вторая,

И третья, хоть исполнена интриг.

Как хорошо, что мысли не видны,

Когда они, неведомо откуда

Являясь, отличаются от чуда

Сильней, чем херувим от сатаны.

И каждая стать словом норовит,

Веля себя в нём выразить, а слово

Найти такое, что убить готово

И, до единой, буквами кровит.

Но к счастью, мысли могут и спасать,

И пусть одна из них другой перечит, –

А вдруг она тебя увековечит,

Коль ты её успеешь записать.

* * *

Сестре Элеоноре

Как промчались года, как с тобой мы неслись вместе с ними!

И за каждый из них дорогой заплатили ценой.

Сколько женщин чужих называл я в порывах родными,

А по сути лишь ты мне была и осталась родной.

После горьких разлук я при встрече от счастья немею,

Ну, а если бы мог, марш турецкий сыграл на трубе –

Ведь сильней, чем тебя, видит Бог, я любить не умею,

И смертельней скучать не способен я, чем по тебе.

В этом мире земном, неприкаянном и окаянном,

Перевёрнутом трижды за всей нашей жизни года,

Как живётся тебе там, за морем и за океаном,

Разделившими нас, слава Богу, что не навсегда?

Ты гостила три дня, и в них так же, как в пору былую,

Оба наперебой мы с тобой выдыхали слова.

Не поверишь, но я до сих пор ту подушку целую,

На которой к утру ты на час засыпала едва.

Запах твой, словно воздух. Ещё мы продолжим беседу,

Будет встреча в ответ, на которой смахну я слезу.

Что бы ни было, знай, что к тебе я, сестричка, приеду,

Прилечу, приплыву, прибегу, приплетусь, приползу.

* * *

Сестре Элеоноре

Как промчались года,

как с тобой мы неслись вместе с ними!

И за каждый из них дорогой заплатили ценой.

Сколько женщин чужих

называл я в порывах родными,

А по сути лишь ты мне была и осталась родной.

После горьких разлук я при встрече от счастья немею,

Ну а если бы мог, марш турецкий сыграл на трубе –

Ведь сильней, чем тебя, видит Бог, я любить не умею,

И смертельней скучать не способен я, чем по тебе.

В этом мире земном, неприкаянном и окаянном,

Перевёрнутом трижды за всей нашей жизни года,

Как живётся тебе там, за морем и за океаном,

Разделившими нас, слава Богу, что не навсегда?

Ты гостила три дня, и в них так же, как в пору былую,

Оба наперебой мы с тобой выдыхали слова.

Не поверишь, но я до сих пор ту подушку целую,

На которой к утру ты на час засыпала едва.

Запах твой – словно воздух.

Ещё мы продолжим беседу,

Будет встреча в ответ, на которой смахну я слезу.

Что бы ни было, знай,

что к тебе я, сестричка, приеду,

Прилечу, приплыву, прибегу, приплетусь, приползу.

* * *

Как только повернулся мой язык

Произнести обиднейшую фразу,

Которую из уст моих ни разу

Ты не слыхала? Я ласкать привык

Сонетами твой слух, едва лишь с глазу

На глаз мы оставались... Сверхвелик

Мой грех, любимый омрачивший лик

И надколовший чувства, словно вазу.

Мой ангел, во спасение любви

Чадру печали чёртовой сорви

И улыбнись – я всё отдам за это.

Что слава, что признанье, что престиж?!

Быть иль не быть?

                         Простишь иль не простишь? –

Вот в чём вопрос. Дожить бы до ответа.

* * *

Как хочется всем елям лапы

Пожать по-дружески в лесу,

Там, где грибы снимают шляпы,

Отряхивая с них росу.

Где заячьи мелькают пятки,

И дятел на удар притих,

Где ягоды играют в прятки,

Когда отведать хочешь их.

Где гулы сосен, словно месса,

Встречают и плывут с высот,

Где белочка, как стюардесса,

Орешек в лапках мне несёт.

* * *

Какая утром тишина!

Её и словом не нарушу,

А подожду, когда она

Заговорить заставит душу.

Какое небо поутру!

Его и взглядом не унижу,

А каждым облаком протру

И Бога, может быть, увижу.

* * *

Какой бы ни достигли высоты,

Мы все уйдём – иного нет удела.

Душа, как птица, вырвется из тела

И воспарит над миром суеты.

Ну а пока она не отлетела,

Спешу запечатлеть твои черты,

Мечтая, чтоб в моих сонетах ты

И век спустя на век помолодела.

Мне не дано узнать, на сколько лет

Я в памяти людской оставлю след,

Он исцелит кого-то или ранит.

Но коль не обессмертит мой сонет

Тебя, то он, – и в том сомненья нет –

Благодаря тебе, бессмертным станет.

* * *

Людмиле Карповой*

Когда б такие капли были,

Чтоб их в глаза закапав, Вы

Меня бы тотчас полюбили.

Но капель нет таких, увы.

Когда бы был такой напиток,

Испив который, Вы бы лет

Мгновенно сбросили избыток.

Но жаль, таких напитков нет.

Когда б слова такие были,

Чтоб стоило сказать Вам их,

И сказки превратились в были.

Но нет на свете слов таких.

Я не волшебник, к сожаленью,

И Вам понятно, почему –

Ведь ни по щучьему веленью,

Ни по хотенью своему

Чудес не совершал, похоже,

И не свершу наверняка,

И золотую рыбку тоже

Я в море не поймал пока.

Но чтобы угодить кумиру,

Покуда Вы ещё жива,

Ищу неведомые миру

Напиток, капли и слова.

---

*Бабушка Ники Турбиной.

* * *

Когда приходят холода

И побуждают к сквернословью,

Я согреваюсь, как всегда,

Твоей любовью.

И, не взирая на года,

Ущерб несущие здоровью,

Я согреваюсь, как всегда,

Твоей любовью.

Когда уйду я в никуда,

То долю вдовью

Согреешь ты и в холода

Моей любовью.

* * *

Когда станут старыми дети,

И смерть их возьмёт на испуг,

Расставив украдкою сети,

Быть может, послышится вдруг,

Поднявшись не выше октавы,

Взойдя на незримый амвон,

Мой голос, глухой и картавый,

Записанный на диктофон.

Квартиру собою наполнит

И в резкой, как боль, тишине

Он стихотвореньем напомнит

Праправнукам всем обо мне.

Один ухмыльнётся лениво

Другому, чьи брови вразлёт,

А третий забытое чтиво

С заваленной полки возьмёт.

Согреет в руках на мгновенье

И будет, поэту под стать,

Вслух это же стихотворенье

Он, выключив запись, читать.

Из ада меня не забудет

Вернуть на минуту домой,

И голос праправнука будет

Глухим и картавым, как мой.

И смогут представить три брата,

Строкам прапрадавним дивясь,

Каким был прапрадед когда-то,

Со мною почувствуют связь.

И сил придадут в поединке

За спорное место в раю

Три бога моих, три кровинки,

Уткнувшихся в книгу мою.

* * *

Когда я возношусь на самолёте

Под небеса, куда-нибудь спеша,

Моя неотделимая от плоти

Усердно тренируется душа.

Ей тренировка эта пригодится:

Когда-нибудь под вздох последний мой

Придётся ей от плоти отделиться

И в те же небеса взлететь самой.

Колыбельная для мамы

Вечер звезду упрямо

Тучею загасил.

Баюшки-баю, мама,

Спи, набирайся сил.

Силы нужны, чтоб боли

Преодолеть самой.

Баюшки-баю, Поля,

Полюшка, светик мой.

В детство, как ты, впадая,

Дед подобрел Бабай.

Крепче, моя седая

Девочка, засыпай.

Тонут во снах старушки,

Кроме тебя одной,

Челюсти-погремушки

В чашечках спят с водой.

Ты же лежишь, листая

Сказок моих меню.

Хочешь, моя святая, –

Новую сочиню.

Сколько же сочинялось

В прошлом их – без числа,

Лишь бы не волновалась

И не лишалась сна…

Ситцевая пижама,

Вышитые края.

Баюшки-баю, мама,

Маленькая моя.

Рядом сижу и глажу

Вместо агатных кос,

Словно седую пряжу,

Горстку твоих волос.

Спину сижу сутуля,

Чтоб отошла беда.

Спи, засыпай, мамуля,

Только не навсегда.

* * *

Кому ты нужен? Никому! Я тоже.

Когда тебе давно за шестьдесят,

Не лезь из кожи, не кажись моложе,

Пришла пора раздумий и досад.

Всё лучшее осталось за плечами,

И с этим окончательно смирись.

Те, кто тебя когда-то поучали,

Травою под подошвами сплелись.

Уже на мир ты смотришь полуслепо,

Не замечая дней и в том числе,

Что жизни путь сворачивает в небо,

Хотя ещё идёшь ты по земле.

* * *

Конечно – жить! А что могу поделать?!

Любить, кому-то голову вскружить

И не тужить, и десять раз по десять

На свете жить!

Смеяться над собой – ошибся, дескать,

Не званию – призванию служить,

Им дорожить, и десять раз по десять

На свете жить!

Обидчику пощёчину отвесить,

В удар, в строку, в мазок и в звук вложить

Всего себя, и десять раз по десять

На свете жить!

И, если даже ты уже столетний,

То прежде, чем глаза навек смежить,

Сочти за счастье, что и миг последний

Ты будешь жить!

* * *

Коснувшийся небес,

Небросок, как набросок,

Декабрьский соткан лес

Из сосен и берёзок.

Из снега и травы,

Из хвои на сугробе,

Из сонной синевы,

Сочащейся в чащобе

Среди стволов, как фон,

Заливший холст рассвета.

Метельный марафон

Затеяла планета.

Деревья, как дымы,

Встают навстречу снегу,

Десантнику зимы,

Готовому к набегу

На землю, как дикарь.

Мороз сильнее пресса.

В январь спешит декабрь.

Рассвет. Опушка леса.

Сосулек перезвон.

Прозрачно все и голо.

Лишь вьюги саксофон

Вдали играет соло.

* * *

Крошат июня жернова

Остатки мая, и, соосны,

Стоят, вонзившись в небо, сосны,

Щекочет корни им трава.

На крону с кроны, как огонь,

Переметнулась белка, следом –

Другая. Летом, словно пледом,

Река до дна согрета. Конь

В ней морду утопил слегка –

Он жаждою такой болеет,

Что, кажется, река мелеет

От каждого его глотка.

Заречный луг в росу одет,

Тумана рушатся террасы,

И птицы, скрещивая трассы,

В полёте празднуют рассвет.

* * *

Крошат июня жернова

Остатки мая, и, соосны,

Стоят, вонзившись в небо, сосны,

Щекочет корни им трава.

На крону с кроны, как огонь,

Переметнулась белка, следом –

Другая. Летом, словно пледом,

Река до дна согрета. Конь

В ней морду утопил слегка –

Он жаждою такой болеет,

Что, кажется, река мелеет

От каждого его глотка.

Заречный луг в росу одет,

Тумана рушатся террасы,

И птицы, скрещивая трассы,

В полёте празднуют рассвет.

* * *

26 апреля 2008 года в одном из городов Украины

приготовили бутерброд с салом

шириной 1 метр и длиной 50 метров,

который войдёт в книгу рекордов Гиннеса.

Кто от веянья моды губу раскатал

Городить бутерброды длиною в квартал

Без учёта того, что был рад бы иной

Бутерброду всего в пол-ладони длиной?

На хрена он вам сдался, такой бутерброд,

Если изголодался великий народ?!

Что ж вы дразните их, обнищавших людей,

Неужели других не приходит идей?

О труде вашем весть дразнит также и власть,

Что не может поесть дать согражданам всласть.

Что же это такое: до нынешних пор

Не оставил в покое нас Голодомор.

Вы, наверно ребята, забыли о нём.

Вам поесть бы – и в НАТО, гори всё огнем.

Ах, вы, сволочи, славы хотите, молвы?

Иждивенцы державы, а кто ж ещё вы?!

Снова замер народ возле смертной черты.

Я бы тот бутерброд затолкал в ваши рты,

Чтобы сало полезло из всех ваших дыр,

Это было б полезно: смеялся б весь мир –

От бомжей и до лордов, – а смех всей земли

В книгу чудо-рекордов уж точно б внесли.

* * *

«Кто я?» – задаю себе вопрос.

Разум отвечает мне всерьёз:

«Ежели не брать в учет твой лик

И судить по мне, то ты – старик».

«Кто я?» – вновь спросил, и в свой черёд

Мне уже душа ответ даёт:

«Ежели учесть твои мечты

И судить по мне, то мальчик ты».

«Кто я?» – обратился к небесам,

И ответил мне Всевышний сам:

«Ты, – услышал я издалека, –

Мальчик с головою старика».

Любимой

В Венеции на празднике колец

Я побывал в салоне ювелира,

Куда их со всего, казалось, мира

Собрали и сложили, как в ларец.

Не видел я изысканнее пира,

Являвшего Венеции венец:

Там зрячий слеп, и прозревал слепец,

Насквозь пронзала зависть, как рапира.

Искрился золотой роскошный круг...

Я без тебя забыл его, похоже,

Но, встретившись с тобою,

                   вспомнил всё же,

Поскольку осознал светло и вдруг,

Что для меня из всех колец дороже

Кольцо твоих обвивших шею рук.

Маме

Я плачу по тебе почти шесть лет

И потому мне кажется порою,

Что слёз ещё невыплаканных нет,

Однако и сегодня их не скрою.

Хоть впереди и ждут меня года,

Так будет не всегда, а это значит,

Что плакать перестану я тогда,

Когда по мне вдруг дочь моя заплачет.

* * *

Мать на веранде у окна

Сидит, щекой прижавшись к сыну.

Седая, словно лунь, она,

А он – брюнет наполовину.

Про самочувствие своё

Ему рассказывает что-то.

Я слушаю, обняв её...

Как жаль, что это всё на фото.

* * *

Мне на рассвете шмель нанёс визит,

Он, кстати, прилетел по птичьей визе

И надо мной, вибрируя, висит

В его на время приютившей выси.

В полях – перепелов переполох,

В деревьях – свет от гнёзд, ещё не свитых.

Как дышится, как хочется, чтоб вдох

За вдохом повторялся, а не выдох!

Ах, если б колокольчик зазвенел.

И человек, неся с вином две кружки,

Вбежал и, от волненья бел, как мел,

Воскликнул: – Сударь, к вам приехал Пушкин!

* * *

Мне, Марина, кажется порой,

Что, поэт иной величины,

Я вослед за Пушкиным второй

Муж такой красавицы-жены.

С ним я состязаться не могу,

Ну, а ты бы, Натали под стать,

Затмевая всех в её кругу, 

На балах собой могла блистать.

Щёки б обжигал блаженства жар.

Полонез. Мазурка. Котильон.

И француз заезжий – Жорж ли, Жан –

Был бы, как Дантес, в тебя влюблён.

Роковое чёрное число

Мы не забываем двести лет, 

И кому-то очень повезло,

Что у нас давно дуэлей нет.

Идеал же чистой красоты,

Судя по тебе, не погибал.

Пушкин – это наше всё, а ты –

Всё моё и мой последний бал.

Музыку, маэстро, для двоих!

Котильон. Мазурка. Полонез...

А стихам – сто жизней, ибо их

Обессмертишь ты, а не Дантес.

Мой народ

Ты талантливый, трудолюбивый,

Ты великий и родственный мне,

Но бесправный ты и несчастливый,

В основном по своей же вине.

Кто тобой только в прошлом не правил?

Ты же сам позволял это им,

И вдобавок правителей славил

Вопреки убежденьям своим.

Среди них, чьи останки в могиле,

Были гетманы, были цари,

Коммунисты недолго, но были,

Ну, а кто же теперь, посмотри.

Это ж надо, какая держава:

Двадцать лет простоять у руля

И вертеть им то влево, то вправо,

Но не выровнять курс корабля!

У него уже масса пробоин

И от сотен заплат жалкий вид.

Мой народ, почему ты спокоен,

Неужели забыл «Заповіт»?

Неужели же слово Тараса

Для тебя не закон в наши дни,

А слова уроженцев Донбасса?

Кто с Шевченко в сравненье они?

Чтоб поднять Украину, домкратов

Вряд ли хватит. В конце-то концов,

Сколько можно терпеть казнокрадов,

Бюрократов, лжецов, подлецов?

Мой народ, ты же вольнолюбивый,

Но не хочешь точить топоры.

Только знаю, что сверхтерпеливый

Ты до времени и до поры,

Что простишься с терпенья недугом,

Победишь в справедливой борьбе.

Стать для этого сильными духом

Я желаю тебе и себе.

Молитва

Под музыку ветра, который порывом

Срывает листвы золотую парчу,

Хоть я и безбожник, но в страхе счастливом

Во имя тебя небесам прошепчу:

«Господь, обрати свои взоры к поэту.

Быть может, я слаб в богомольных азах,

Но всё же безгрешную женщину эту,

Как я на земле, возлюби в небесах.

За жест, преисполненный таинств и дрожи,

За взгляд, что лучится сродни янтарю,

Навек одари её счастием, Боже,

А если не сможешь, – я сам одарю.

От губ нелюбимых и злого совета,

От слёз и от боли, подобной огню,

Храни её, Боже, на многие лета,

А если не сможешь, – я сам сохраню.

Услышь – и да сбудутся помыслы эти,

Которые к небу восходят мольбой.

Ведь если исполнит их кто-нибудь третий,

То, значит, бессильны мы оба с тобой.

Ты волен за дерзость святыми перстами

Меня покарать, но её не покинь.

и знай: если б мы поменялись местами,

Я б все твои просьбы исполнил. Аминь!»

* * *

Марине

Моложе я намного, и секрет

Открою – он, как ты, мой ангел, светел:

Я меньше жил почти на сорок лет,

В которые тебя ещё не встретил.

Полжизни спал, как в коме, без конца,

Был слеп душой и разумом не гибок,

Перебирал то лица, то сердца,

Но метод проб стал методом ошибок.

Утраченных годов мне не вернуть,

Но не жалею их – ни все, ни каждый, –

Ведь это же из них сложился путь,

Которым я к тебе пришёл однажды.

* * *

М.Р.

Мы встретились с тобой, как лето с осенью,

Я щеголял в то время первой проседью,

А ты, внезапно заразив безумностью,

Меня, как бризом, озарила юностью.

И, сам не свой, я проявил безволие,

Когда про дочь совсем забыл, тем более

Про первую жену свою законную

И без ума влюбился в подчинённую.

Все заповеди были мной нарушены,

И наши чувства вскоре обнаружены,

И, чтоб я должность сохранил, как водится,

Пришлось тебе, любимая, уволиться.

Но эта жертва не была напрасною:

Ты – праздник мой, его поныне праздную,

Хоть заплатить пришлось под небосводами

Нам за одну любовь двумя разводами...

Прошли года, на вечность обречённые,

И мы давно друг друга подчинённые,

И увольняться никому не хочется –

Союз вдвойне сильнее одиночества.

Стал ближе я уже к зиме, чем к осени,

И волосы мои – сплошные проседи,

А ты сравнима с летом, как и ранее,

И здесь напрасно осени старание.

Мы в разных временах с тобой, хорошею,

Но даже зной встречается с порошею

Назло законам, что известны издавна,

Когда любовью книга жизни издана.

* * *

На ночь в виде наказанья

Погружённое во тьму,

Море Чёрное названью

Отвечает своему.

Море с небом одногодки,

Любят ночью подремать.

Спят, в причал уткнувшись, лодки,

Как щенки слепые в мать.

Спит под лунною дорожкой

Золотая глубина.

Вот бы лодкой, словно ложкой,

Море вычерпать до дна.

На смерть поэта

Евгению Евтушенко

Я помню, как в минуту откровений

На выдохе, с наклоном головы,

Произнесли Вы тихо: «Я не гений...»

Я промолчал. Теперь молчите Вы.

И как свидетель Вашего признанья,

Игры в котором не было следа,

Казню себя поныне от сознанья,

Что возразить Вам не посмел тогда.

Теперь для Вас уже не важно это –

Вы в сон ушли высокий, видит Бог.

Быть может, жизни выполнена смета,

И увеличить он её не смог.

Но дело, вероятно, здесь не в смете.

Вам не узнать, хоть это не впервой,

Что ненавидят Вас и после смерти,

А это означает – Вы живой.

У нас ведь смело тех клянут и лупят, 

Кто немы и становятся травой.

Однако Вас и после смерти любят,

А это означает – Вы живой.

В переселенье душ не верю слепо.

В отличие, уверен, от иных,

Душа поэта не уходит в небо,

А делится и селится в живых.

Поэтому ни ангелы, ни черти

Вас не дождутся в будущие дни.

Бессмертие рождается от смерти –

Для Вас уже тождественны они.

Сегодня флаг поэзии приспущен, 

Не только русской, но и мировой.

И если там Вам удивится Пушкин, 

То Пастернак кивнёт – мол, это свой.

* * *

На юбилейный вечер

Иду, и мне сказали,

Что важная персона

Сегодня будет в зале.

Поэтому я понял:

Подóбру-поздорову

На входе в зал придётся

Пройти через «подкову».

Плевать, поскольку смело

Я подхожу к «подковам»:

Мне пистолет не нужен –

Я убиваю словом.

* * *

Нам денёчек хотя б

Погулять во дворе.

Обожаю октябрь

И тебя в октябре.

В этом месяце я

Появился на свет.

Дорогая моя,

Лучше времени нет,

Чтоб чуть-чуть отдохнуть.

Почему бы двоим

Нам с тобой не махнуть

В Рим, а лучше бы в Крым?!

Там я буду спасать

Своё тело и дух,

Там я буду писать

И читать тебе вслух.

И в осеннему Крыму,

Словно вызов летам,

Как века, обниму

Трёхсотлетний платан.

* * *

Нас город тасует, прессует, пасует, не ценит;

Закованный в мрамор, зашитый в асфальт и гранит,

Он газами травит и в нас аллергиями целит.

Деревня же, к счастью, не целит, а только целит.

Жалею, что поздно, а если точней, – с опозданьем

Я это усвоил, десяток шестой разменяв.

Важней, чем с людьми, мне общаться теперь с мирозданьем –

От трав и до звёзд и обратно – от звёзд и до трав.

Лесную тропинку любой авеню предпочту я,

А музыке – всплеск от весла зарождённой волны,

Которая, вслед перед нею погасшей стартуя,

Олицетворяет прерывистый ритм глубины.

И тотчас же сердце обвившая боль отпускает,

Когда возле поля, где высится колокол-стог,

Июльское небо соломинку-луч опускает

В коктейль тишины, взбитый барменом с именем Бог.

* * *

Нас тысячью магнитов манят бездны,

Подобные реакции цепной, –

Ведь ад земной страшнее, чем небесный,

А рай небесный – миф, как рай земной.

Мы ради звёзд прощаемся с планетой,

Не понимаем, трижды жить спеша,

Что никогда нам так, как в жизни этой,

Не будет там, куда взлетит душа.

Да и взлетит ли, ежели, как гири,

На ней повисли гроздьями грехи,

Что нам не прощены в подлунном мире,

Когда к укорам были мы глухи?

Кто б слуховые дал нам аппараты

Для совести, чтоб мучилась она,

Чужую чуя боль, когда распяты

Мы взорами, где эта боль видна?

Кто дал бы нам очки такие, чтобы

Слепые души в них прозрели враз,

Избавившись от метастазов злобы

И зависти кровоточащих язв?

Постыдна в горе безразличья тога,

Как в нелюбви – двуличие фаты.

Просить прощенья надо не у Бога,

А у того, пред кем виновен ты.

Тогда и Бог простит тебя, сквозь сита

Грехи твои просеяв в дальней мгле.

Но если короля играет свита,

То мы играем Бога на земле

Внутри себя, а также и снаружи

До дня, когда, на вечности весах

Пройдя контроль безбожный, наши души

Играть продолжат Бога в небесах.

* * *

Начало марта. Ранняя весна.

Сосновый лес. В лесу скрипит сосна.

И скрип её надрывен, словно стон, ‒

Настолько проникает в душу он.

Она, пожалуй, не было и дня,

Чтоб скрипом тем не ранила меня.

А с противоположной стороны,

Я радовался скрипу той сосны,

Поскольку, услыхав его едва,

Вновь убеждался, что она жива.

Однажды поутру пришёл я в лес,

Прислушался, но скрип сосны исчез.

Её нашёл я в чаще, где она

Упала и дрожала, как струна,

И заплатила дорогой ценой,

Чтоб стала высота её длиной.

Когда б я знал, что, к счастью моему,

Она воскреснет вскоре потому,

Что новой мачтой станет кораблю…

Быть может, что и я не зря скриплю.

* * *

М. Р.

Не исчезай из моего взгляда,

Из моего вдоха и моего касанья –

Без тебя жизнь станет страшнее ада

И яда, и Божьего наказанья.

Не исчезай из моих мыслей,

Из моих стихов и моих сновидений,

Даже если будем с тобою мы злей

Самого дьявола от заблуждений.

Не исчезай из широкой кровати

И узкого зеркала в нашей спальне,

Где, словно навытяжку, спишь ты, кстати,

Подобно циркулю в готовальне.

Не исчезай за нашим порогом

В молчанье, пугающем эхом бездну.

Не исчезай, прошу тебя Христом-Богом,

В противном случае – я сам исчезну...

* * *

                                    Маме

Не каюсь в том, что грешил,

            но лишь в одном из грехов

Раскаиваюсь – всегда

            он мучил сына-поэта:

Всю жизнь я, мама, тебе

            почти не писал стихов,

Но чувствовал – напишу,

            предчувствовал то есть это.

И начал писать, когда

            твой дьявольский диабет

Тебя уложил в постель

            и к ней пригвоздил умело.

И всё, что я промолчал

            за тысячу тысяч лет

Я выдохнул вмиг, и ты

            мой выдох прочесть успела.

Когда же угасла ты

            в конце декабрьского дня,

И не инсулин, а смерть

            была введена подкожно,

Внезапно, как горлом кровь,

            пошли стихи у меня.

Кровь можно остановить,

            а вот стихи – невозможно.

Их снова пишу тебе

            я в твой безадресный край.

За время, что нет тебя,

            я понял, казнясь виною:

Земным бывает лишь ад,

            земным не бывает рай,

А вот любовь может быть

            земною и неземною.

В твой день рожденья стою

            с опущенной головой

Перед могилой твоей,

            как прежде, прошу совета.

Мне больно, что ты ушла.

            Мне стыдно, что я живой.

Мне страшно тебя позвать

            и не услыхать ответа.

* * *

Не согласные с веками,

Мы под пенье соловья

Умираем дураками,

В жизни умными слывя.

Время горбит наши спины,

Укорачивает нас

И, как молнии, морщины

Вырезает возле глаз.

Ходит пятнами по коже,

Свой накладывая грим,

Вытворяя с нами то же,

Что мы сами с ним творим.

* * *

Не страшно говорить: «Идёт восьмой десяток» –

Ведь та, кого люблю, жена, а не вдова.

Прожитые года, скорее, недостаток,

Когда их за спиной не семь, а скажем, два.

По жизни тяжко плыть в сражении с теченьем,

Когда висят года, как тина на весле.

Но в старости берут не силой, а уменьем –

Всё сущее берут, и женщин в том числе.

Дана мне честь идти дорогою земною

И будущие дни в былые превращать,

И вместе с солнцем мир своею сединою,

Чтоб стало в нём светлей, на пару освещать.

Какие, к чёрту, смерть и почести на тризне,

Коль тянется рука к любимой и к перу,

И козыри не все я из колоды жизни

Достал и не сыграл ещё свою игру?!

Я ждать её готов, покуда карта ляжет,

И будет тот расклад, о коем я мечтал.

А сколько проживу, пусть вскрытие покажет

Бутылок, что не пил, и книг, что не читал.

* * *

Не страшно говорить: «Идёт восьмой десяток» –

Ведь та, кого люблю, жена, а не вдова.

Прожитые года скорее недостаток,

Когда их за спиной не семь, а скажем, два.

По жизни тяжко плыть в сражении с теченьем,

Когда висят года, как тина на весле.

Но в старости берут не силой, а уменьем –

Всё сущее берут, и женщин в том числе.

Какие, к чёрту, смерть и почести на тризне,

Коль тянется рука к любимой и к перу,

И козыри не все я из колоды жизни

Достал и не сыграл ещё свою игру?!

Я ждать её готов, покуда карта ляжет,

И будет тот расклад, о коем я мечтал.

А сколько проживу, пусть вскрытие покажет

Бутылок, что не пил, и книг, что не читал.

* * *

Небо звёздами беднеет,

И на нём, едва видна,

Точно от стыда, бледнеет

Уходящая луна.

Шторм закладывает уши,

Чайки реют, как салют.

Чтобы поклониться суше,

Волны в очередь встают.

Бриз брезгливо брызги сеет

На сосны зеленый зонт.

Точно от стыда, краснеет

На восходе горизонт.

И пока земля проснётся,

Всё в летящих парусах,

Море взвешивает солнце

На волнах, как на весах.

* * *

Небо звёздами беднеет,

И на нем, едва видна,

Точно от стыда, бледнеет

Уходящая луна.

Шторм закладывает уши,

Чайки реют, как салют.

Чтобы поклониться суше,

Волны в очередь встают.

Бриз брезгливо брызги сеет

На сосны зелёный зонт.

Точно от стыда, краснеет

На восходе горизонт.

И пока земля проснётся,

Все в летящих парусах,

Море взвешивает солнце

На волнах, как на весах.

* * *

Невдалеке от папиной могилы,

Наследник птичьих голубых кровей,

Пел, выводя рулады что есть силы,

Кладбищенский незримый соловей.

Повеселее песню выбирая,

Он по внезапной общности примет,

Казалось, прилетел сюда из рая,

Чтоб от отца мне передать привет.

Я слушал с благодарным нетерпеньем

Певца, который трелями ласкал

Мой слух и заливался, точно пеньем

Серебряное горло полоскал.

Но, птичью представляющий элиту,

Он – сердцем я почувствовал своим –

Не просто щебетал, а пел молитву

За упокой отца и иже с ним.

Я весь концерт, глотая слёзы, слушал

И мысленно слал «браво» соловью,

Поющему взахлёб, как будто душу

По капельке высвистывал свою.

* * *

Нельзя влюбляться в старые лета:

Любовь сожжёт быстрее дней остаток,

Который краток и отнюдь не сладок –

Хандра, дряхленье, хвори, суета.

И если ослепляет красота,

До коей был ты в молодости падок,

Ум приведёт эмоции в порядок,

Хотя задача эта не проста.

А что, коль ум не обуздает чувств,

И, как умалишённый, ты из уст

В любви признанье выдохнешь без страха?

Да будь что будет! Ибо на черта

Жить без любви, хоть в старые лета

Она не только счастье, но и плаха.

* * *

Непостижимо постепенны,

Подбросив солнце, как батут,

Бродяги-волны в шапках пены

Устало к берегу идут.

И в каждой дышит шторма трепет

От бесполезной с ним борьбы.

Они идут, а ветер треплет

Им поседевшие чубы.

И по одной, вослед поклону,

За что-то каясь неспроста,

Целуют берег, как икону

Их бесконечные уста...

* * *

Неправда, что меня не замечали

В научной и в писательской среде,

Что у меня заветного нигде –

Ни за душою нет, ни за плечами.

В любви сгорев, я воскресал в труде,

Не бунтовал, когда иных венчали,

А падал на земном пути в печали,

Чтоб на небесном выстоять Суде.

Но всё, чего достигну и достиг,

Ничто в сравненье с тем, когда на миг

Ты обжигаешь скорбной красотою.

Пожалуйста, не плачь передо мной –

Ведь я не то что слёз, а и одной

Твоей слезы, любимая, не стою.

* * *

Марине

Непросто быть женой еврея,

Способной дактиль от хорея

В мгновенье ока отличить.

А разве просто мужем русской

Быть и, живя с такой нагрузкой,

Ей позволять себя учить?

А если б два начала этих

Соединились в наших детях,

То в них безбожная борьба

Шла б иудейства с христианством,

Дивя нелепым постоянством.

Но не случилось – не судьба.

А я хочу признаться в том, что

Не обрусел с женою точно,

Скорее всё-таки она,

Еврейским пропитавшись духом,

Антисемитским оплеухам

Готова дать отпор сполна.

А я махровым русофобам

Готов грозить досрочным гробом...

Так и живём, давая вновь

Единства наций двух примеры.

Два сердца. Две души. Две веры.

Два разума. Одна любовь.

Нефертити

Как ни крутите, ни вертите,

Существовала Нефертити.

Евг. Евтушенко

Вы что хотите говорите,

Но при свиданье с Нефертити

Мой взор подёрнулся тоской:

Она, конечно, самородок,

Как женщина, но подбородок,

Простите, у неё мужской.

Ещё один изъян царицы ‒

Нет левой у неё глазницы:

Всего скорее, скульптор был

Неисправимым реалистом

И, одержимый чувством чистым,

То, что увидел, воплотил

В известняке. И год который

Среди мужей учёных споры

Идут, аж брызжет их слюна,

О соответствии скульптуры

Чертам божественной натуры ‒

Насколько подлинна она.

Но спорят зря. Чем Нефертити,

Прекрасней вы не сотворите.

Через столетия она

Дугою вытянула шею,

Чтоб с прозорливостью своею

Увидеть наши времена.

Но в то же время никогда мы

Секретов не раскроем дамы,

И кто бы что бы ни сказал,

Ей с красотою, небом данной,

Жить за стеклом и под охраной,

Одной на весь музейный зал.

Так будет, и никто руками

К ней не дотронется веками ‒

Той, что бессмертью отдана.

Я подошёл. Я рядом с нею.

От помыслов своих краснею ‒

Вдруг угадает их она.

* * *

Неюный пленник юной красоты,

Я часто в зной, а изредка – в морозы

Дарил тебе на длинных стеблях розы,

Которые несла, как факел, ты.

А перед сном, прижав к груди цветы,

Во мгле стояла, не меняя позы,

И, как алмазы, озаряли слёзы

Твои благословенные черты.

Когда же будет песня моя спета,

То на могилу в середине лета

Приди ко мне одна, без никого,

И там, сорвав (не загони занозу!),

Прижми к груди пылающую розу,

Проросшую из сердца моего.

* * *

сестре Элеоноре

Ничто не повторится, не вернётся.

Живя вдали, ужаленный виной,

Не представляю, как тебе живётся

В твои-то годы и, как перст, одной.

Десятки лет висят на нашей шее,

И от морщин меняются черты.

Поверь, нет у меня тебя роднее

И ближе нет на всей земле, чем ты.

У нас война, руина на руине,

Я исцеляюсь, Родиной дыша.

Хоть плоть моя поныне в Украине,

В Америке живёт моя душа.

Так и живу на этом свете, зная,

Как, век спустя, мой весь оценят труд:

Лишь то, что посвятил тебе, родная,

Потомки гениальным назовут.

* * *

Ну что, февраль, который ты по счёту?

Не помню, да и знать я не хочу.

Послать бы и тебя, и зиму к чёрту

И радоваться первому грачу.

Ещё он далеко, хотя в проекте

Весны на март под первым пунктом, но

Возможны изменения – про эти

Подробности узнаем всё равно.

Ну, а пока, едва рассвет забрезжит,

Услышать можно, если повезло,

Как первый луч-алмаз для окон режет

И для витрин небесное стекло,

А утро в них его вставляет сразу.

Уже природа, склонная ко сну,

Очнувшись от него, проходит фазу

Начала превращения в весну.

Ледок на лужах радует подвохом.

Разорван горизонт, как сто рубах,

И тише, чем молитва, с каждым вдохом

Похрустывает воздух на губах.

* * *

Ну что, февраль, который ты по счёту?

Не помню, да и знать я не хочу.

Послать бы и тебя, и зиму к чёрту

И радоваться первому грачу.

Ещё он далеко, хотя в проекте

Весны на март под первым пунктом, но

Возможны изменения – про эти

Подробности узнаем всё равно.

Ну, а пока, едва рассвет забрезжит,

Услышать можно, если повезло,

Как первый луч-алмаз для окон режет

И для витрин небесное стекло,

А утро в них его вставляет сразу.

Уже природа, склонная ко сну,

Очнувшись от него, проходит фазу

Начала превращения в весну.

Ледок на лужах радует подвохом.

Разорван горизонт, как сто рубах,

И тише, чем молитва, с каждым вдохом

Похрустывает воздух на губах.

* * *

О Боже, что ты делала со мной!

И что с тобою делал я, о Боже!

Моя рабыня, я твой раб цепной.

Хотя июль, у нас мороз по коже.

Цвет губ твоих стал в поцелуях ал.

Когда тебя в жемчужинках от пота

Я, сам себя не помня, обнимал,

Казалось, будто рук имел без счёта…

* * *

О, сколько из-за сволочей

Я в жизни недоспал ночей,

И сколько месяцев своих

Не доживу я из-за них!

А сколько встречу наяву

Я сволочей, пока живу,

И сколько же ночей опять

От этих встреч не буду спать

И ждать, что скоро от лучей

Проснётся свора сволочей,

Которые, во всем виня,

Считают сволочью меня.

Оранжевая революция

Всё выходило так, как надо,

Без грома пушек и атак,

Покуда к целям шла команда,

В единый сжатая кулак.

Когда же цели были взяты,

То стала вдруг в борьбе за трон

Команда что кулак разжатый,

Где пальцы смотрят в пять сторон.

* * *

Отец-художник не без превосходства

Автопортрет свой сыну показал.

‒ Не удивляйся, что не видишь сходства,

Таким я буду в старости, ‒ сказал.

Но до неё он не дожил. Картина

Висела в мастерской его. Она

Не представляла интерес для сына,

И он забыл о ней. Но времена

Прошли и шли, имея продолженье.

Сын возмужал, а после ‒ постарел

И в зеркало не раз на отраженье,

Он, не скрывая ужаса, смотрел

И сетовал притом на жизнь людскую.

Однажды, незадолго до конца,

Случайно заглянул он в мастерскую

Давным-давно забытого отца.

Там доверху всё было в паутине,

И солнце в ней запуталось, слепя.

Внезапно ахнув, на одной картине,

Как в зеркале, увидел он себя.

Его от сходства этого знобило,

И замер с удивлённым он лицом,

Которое назад полвека было

Провидчески угадано отцом.

И сын-старик на склоне жизни длинной

С тех пор и до своих последних дней

Нередко путал зеркало с картиной,

Да так, что даже брился перед ней...

Песнь о собаке

Пёс, немой собеседник

Уж который годок,

Разделил, как посредник,

Нас с тобой поводок.

Мой красавец и модник,

На себя, всё терпя,

Я надену намордник

Раньше, чем на тебя.

Мы смеёмся и плачем

Не при всех, а тайком,

Только ты – на собачьем,

Ну, а я – на людском.

Как степенно и гордо

Ты идёшь! И вдвойне

Многих лиц твоя морда

Предпочтительней мне.

Понимаю всё чаще

С лет своих высоты:

Если друг настоящий,

То молчит он, как ты.

Я зову тебя милым,

Мой стареющий зверь.

То, что было по силам,

Не под силу теперь.

Но кобель не сдаётся

Перед сукой-судьбой,

И любить остаётся

Нам друг друга с тобой...

Песня старого повесы

Я до безумства Вас любил

И ревновал до слёз.

А нынче имя позабыл,

Виной тому – склероз.

Я Вам нарвал бы на лугу

Цветы, как долг велит,

Но наклониться не могу –

Пардон, радикулит.

Я б страстно Вас наедине

Привлёк среди берёз,

Но не позволит это мне

Мой остеохондроз.

Я Вашим именем, ма шер,

Свой услаждал бы слух,

Светясь от счастья, как торшер,

Но, извините, глух.

От Вас лишился б головы

Я волею судеб.

А может, это и не Вы? –

Ведь я почти ослеп.

Песня старческая жалостная

(исполняется с отдышкой)

Где вы, годы молодые?

Вам давным-давно капут.

Вот и волосы седые

На груди уже растут.

Где вы, силы мои, где же?

Скука. Мука. Маета.

И причёска стала реже,

И реакция не та.

Не пол-литра пью, а граммы.

Настроение – фигня.

Не волнуют даже дамы

Обнажённые меня.

Как повсюду в нашей жизни,

В голове моей бардак.

Стал медлительней, капризней –

Всё не то и всё не так.

Жизнь внезапно надкололась.

Мозг не мозгжет понимать.

Прежним лишь остался голос,

Говорящий: «Вашу мать!»

* * *

Пить некому. Стоят вино и водка.

Наполнены бокалы. Тостов нет.

И на плите забыта сковородка,

В которой пляшет бешеный омлет.

Не праздник, и не памятная дата.

Сегодня балом жизни правит злость –

Ведь из того, за что я пил когда-то,

Пересчитать по пальцам, что сбылось.

Мы на земле с тобой не новосёлы.

Здесь мало сути, много чепухи...

Когда бы мог, за стих один весёлый

Я б отдал все печальные стихи.

* * *

По всплескам вёсла ритмы подбирали,

Зажмурились прибрежные леса

И полуобреченно подпирали

Наряженные в звёзды небеса.

Ночь полную луну в реке купала,

Пока она, как пара пустяков,

Монеткой золотою не упала

В плывущую копилку облаков.

* * *

По проспекту, знакомому с детства,

Вверх по чётной иду стороне,

Как по жизни, и некуда деться

От него подуставшему мне.

Но шаги всё короче и реже,

Я плетусь, задыхаясь к тому ж,

А кругом – лишь воронки да бреши

От ходивших здесь родственных душ.

Вспоминая их, как не свихнуться?!

Мой проспект – жизнь отнюдь не вчерне...

Только жаль, не сумею вернуться

По нечётной его стороне.

* * *

По речке-жизни наши годы-льдины

Плывут, а я, исполненный вины,

Боюсь погладить первые седины

Твои, что добела раскалены,

Как будто ток по ним идёт и может

Ударить возле каждого виска.

Ничто меня сильнее не тревожит,

Чем твой диагноз, если он – тоска.

Моя ладонь к твоей щеке причалит,

Тем самым объявив тоске табу.

Ничто меня сильнее не печалит,

Чем нотный стан твоих морщин на лбу.

* * *

Подальше б всё и всех послать

И с вдохновением писать

Стихи, которых каждый слог

Мне издали диктует Бог

И водит сам моей рукой,

Избрав для участи такой.

Я неприметен, Он – велик,

Учитель Он, я – ученик,

Лишь успевающий едва

Записывать Его слова.

А вам, читатели мои,

Я выдаю их за свои,

И в том у вас сомнений нет.

Но разве я тогда поэт,

И разве у меня талант,

Коль я пишу Его диктант?

* * *

Подальше отойти прохожих просят.

Подъёмный кран торжественно притих.

Настало время ‒ памятники сносят,

А было время ‒ воздвигали их.

Всех это возмущает и тревожит.

Такой-то год. Такого-то числа.

«Я вас люблю, любовь ещё быть может...», ‒

Вдруг девушка в толпе произнесла.

Но вот они, счастливые моменты:

Накинута петля, раздался хруст,

Кран дёрнулся и под аплодисменты

Сорвал поэта онемевший бюст.

Гол постамент. На нём был Пушкин, Сашка.

Отправиться в музей ‒ его удел...

И только голубь мечется, бедняжка,

Не находя того, на ком сидел.

* * *

Поддерживают сосны свод небес

И облака, прилипшие к нему,

И, ежели стереть с пейзажа лес,

То небо с ними рухнет. Одному

Ли мне такое в голову пришло?

Да нет, уже всё было – поучал

Философ, чьё высокое чело

Рождало мысль – начало всех начал.

Так, значит, мир ничем не удивишь?

И первым быть ни в чём нельзя? Ну что ж:

А кто-нибудь подметил, что камыш

На эскимо на палочке похож?!

А кто-нибудь писал или сказал –

Учёный ли, философ ли, мудрец –

Что наша жизнь похожа на вокзал,

Где продают билет в один конец?!

* * *

Поддерживают сосны свод небес

И облака, прилипшие к нему,

И, ежели стереть с пейзажа лес,

То небо с ними рухнет. Одному

Ли мне такое в голову пришло?

Да нет, уже всё было – поучал

Философ, чьё высокое чело

Рождало мысль – начало всех начал.

Так, значит, мир ничем не удивишь?

И первым быть ни в чём нельзя? Ну что ж:

А кто-нибудь подметил, что камыш

На эскимо на палочке похож?!

А кто-нибудь писал или сказал –

Учёный ли, философ ли, мудрец –

Что наша жизнь похожа на вокзал,

Где продают билет в один конец?..

* * *

Подметает дворник осень

По бульварам-тротуарам,

Дышит винным перегаром

И поэтому несносен.

Свежевыпавшие листья

Он метлой вспугнуть рискует,

Ею вроде бы рисует,

Как причудливою кистью.

Закрывая окон створки,

В понедельник ли, во вторник,

Как затворник, сонный дворник

Ночью пьёт вино в каморке.

Не богатый на закуску,

Он хлебает вместе с мятой

Кипяток из кружки мятой

С жёлтым сахаром вприкуску.

Жаль, что дни короче стали.

Больше всех и вся на свете

Ненавидит дворник ветер,

Уносящий листьев стаи.

Он их ловит, чтоб в корзину

Затолкать, и даже смутно

Не предвидит, что под утро

Подметать придётся зиму.

* * *

Подчас читая книги в недрах спален,

Не думайте, гоня настырный сон,

О том, что, мол, писатель идеален

И лучше, чем его герои, он.

Он – в точности они: то юн порою,

То стар и мерзок, робок или смел.

Да он мастак приписывать герою

Черты, которых сроду не имел.

В своём воображении интригу

Рождает самому себе под стать...

Как хорошо талантливую книгу

Читать и лично автора не знать.

* * *

Похоже, что течение иссякло –

Река стоит, от тины зелена.

Её чтоб сдвинуть, надо бы Геракла,

Но он сбежал в иные времена.

Над нею облаков струится стадо,

В ней плавно солнца плавится рубин.

О, как же с места сдвинуться ей надо,

Но не хватает силы у глубин.

Река стоит, как будто с миром связей

Нет у неё и перед ним долгов.

От юрких карасей и вёртких вязей

Щекотно ей в подмышках берегов.

Она ещё покажет свой характер

И сдвинется, и пустится в бега,

Как только русло ей раздвинет катер,

И волны расцелуют берега.

Река пойдёт, взыграет, не уймётся,

На перекатах становясь седой,

И на бегу от счастья захлебнётся

Ликующей в излучинах водой.

И временем речная быстротечность

Предстанет вновь – я ей простой прощу

И в чуткое теченье, точно в вечность,

Полусухие вёсла опущу.

* * *

Похоже, что течение иссякло –

Река стоит, от тины зелена.

Её чтоб сдвинуть, надо бы Геракла,

Но он сбежал в иные времена.

Над нею облаков струится стадо,

В ней плавно солнца плавится рубин.

О как же с места сдвинуться ей надо,

Но не хватает силы у глубин.

Река стоит, как будто с миром связей

Нет у неё и перед ним долгов.

От юрких карасей и вёртких язей

Щекотно ей в подмышках берегов.

Она ещё покажет свой характер

И сдвинется, и пустится в бега,

Как только русло ей раздвинет катер,

И волны расцелуют берега.

Река пойдёт, взыграет, не уймётся,

На перекатах становясь седой,

И на бегу от счастья захлебнётся

Ликующей в излучинах водой.

И временем речная быстротечность

Предстанет вновь – я ей простой прощу

И в чуткое теченье, точно в вечность,

Полусухие вёсла опущу.

* * *

Поэзия должна быть балом шумным

И тихим скрипом ветхого крыльца,

Глупцам слегка понятною, а умным

Понятной больше, но не до конца.

Поэзия должна быть невесомой,

Как облака, и грозной, как гроза,

Весёлой – в счастье, в горе – невесёлой,

Слезами увлажняющей глаза.

То губы размыкающей в улыбке,

То лбы до боли хмурящей в тиши.

Поэзия должна быть вроде рыбки,

Ловимой в книгах неводом души.

И честной – значит, многим неугодной,

Свободной от общественных систем,

Не в меру благородной, в меру модной,

Легко запоминающейся всем.

На похвалу и почести не падкой,

Высокою по тысяче примет,

Не сладкой и не гладкой, но загадкой,

И трезвой, если даже пьян поэт.

Поэты, поэты...

Порою мы живём на выдохе без вдоха,

И ночь сменяет ночь, и в сутках нету дней.

Хорошие стихи идут, когда нам плохо,

И тем они сильней, чем автору больней.

Наверно, повелось так от царя Гороха,

Времён молочных рек – кисельных берегов:

Хорошие стихи идут, когда нам плохо,

И голоса богов на стороне врагов.

И если счастье – хлеб, то нам досталась кроха,

Но рады мы и ей, приняв счастливый вид.

Хорошие стихи идут, когда нам плохо,

Настолько, что душа бескровная кровит.

Стремится нас подчас эпоха, как пройдоха,

По одному и всех, прихлопнуть, словно моль.

Хорошие стихи идут, когда нам плохо,

И мы, спасаясь, в них переливаем боль.

Когда ж нам хорошо, мы втайне ждём подвоха,

Как вести из Бермуд, как лести от иуд.

Хорошие стихи идут, когда нам плохо,

И дальше, после нас, в бессмертие идут...

Поэты, поэты...

Порою мы живём на выдохе без вдоха,

И ночь сменяет ночь, и в сутках нету дней.

Хорошие стихи идут, когда нам плохо,

И тем они сильней, чем автору больней.

Наверно, повелось так от царя Гороха,

Времён молочных рек-кисельных берегов:

Хорошие стихи идут, когда нам плохо,

И голоса богов на стороне врагов.

И если счастье – хлеб, то нам досталась кроха,

Но рады мы и ей, приняв счастливый вид.

Хорошие стихи идут, когда нам плохо,

Настолько, что душа бескровная кровит.

Стремится нас подчас эпоха, как пройдоха,

По одному и всех, прихлопнуть, словно моль.

Хорошие стихи идут, когда нам плохо,

И мы, спасаясь, в них переливаем боль.

Когда ж нам хорошо, мы втайне ждём подвоха,

Как вести из Бермуд, как лести от иуд.

Хорошие стихи идут, когда нам плохо,

И дальше, после нас, в бессмертие идут...

* * *

Предпасхальные картины:

Тополь в птичьем парике,

Пятна солнца, пятна тины

Разметались по реке.

Камыша сухая грива,

Катер носом в берег врос,

В воду бросились с обрыва

Отражения берёз.

Дятел с дубом счёты сводит,

Ну, а солнце вдалеке

На луче по небу водит

Тучу, как на поводке.

Предсмертная записка

(Вариант)

Нет меня и не будет. Я был.

День рожденья. Тире. Дата смерти.

Не взыщите – я так поступил

В первый раз и в последний, поверьте.

Это мой и удел, и предел.

Новых лет жизнь не выдала ссуду.

Извините, ведь я не хотел.

Слово чести – я больше не буду.

* * *

Припомнил давнюю картину:

Тогда я был безбожно мал

И дворничиху бабу Нину

Я блядью старою назвал.

Стара – была, а вот блудила

Она в то время или нет,

Не мог я знать, поскольку было

Тогда мне пять неполных лет.

Но в чём-то был уже порочен.

Я сам не верю в этот факт.

А баба Нина, между прочим,

Не получила чуть инфаркт.

Она, по виду обезьяна,

Метлой грозила: «Сатана,

Меня, супругу партизана,

Так обозвать?! Тебе хана!»

Я не полез в карман за словом.

И баба Нина к нам во двор

Явилась вскоре с участковым.

Он ей, приблизившись в упор,

«Кто обозвал вас?» – крикнул в ухо.

Вокруг носилась ребятня,

Но мести ждавшая старуха

В ответ кивнула на меня:

«Да вот он, сукин сын бесстыжий, –

И, от волненья горяча,

Корила, – как не стыдно, ты же

Сын инженера и врача!»

Мои друзья играли в прятки,

А я стоял, как на суде,

И делал вид, что всё в порядке,

Что не проштрафился нигде.

Тот участковый был мужчиной,

Который жаловал детей,

Он сам, наверно, матерщиной

С младых не брезговал ногтей.

И, очевидно, вспомнив сына,

Сказал: «Понятна ваша боль,

Но он же кроха, баба Нина,

Ну что возьмёшь с него?» И вдоль

Пошёл по улице мощённой

И мне не сделал ни фига.

Так навсегда неотомщённой

Осталась старая карга.

Сегодня вновь – к чему лукавить –

Я вспомнил тот далёкий год,

И вмиг восстановила память

Полузабытый эпизод.

Сгораю в мыслях, как в горниле,

За те два слова от стыда.

Они, быть может, правдой были,

Но лучше б я соврал тогда.

С тех пор при жизненных ударах

(Тьфу-тьфу – по дереву стучу!)

Блядей я избегаю старых

И в их присутствии молчу.

Про сома и камбалу

На подводном на балу

Сом увидел камбалу

И, любезным становясь,

Пригласил её на вальс.

Без раздумий камбала

Приглашенье приняла.

Шевеля слегка усами,

С нею сом плясал часами,

Вился старый чёрт юлой

Перед юной камбалой,

Плавником её касался

И счастливейшим казался:

Нет приятней кабалы,

Чем улыбка камбалы!

На прощанье колесом

Изогнулся было сом

И, собрав остатки сил,

У партнёрши он спросил:

«Почему, хотя и броская,

Вы, мадам, такая плоская?»

И с улыбкой кавалеру,

Любопытному не в меру,

Пояснила камбала:

«Я, месье, с китом спала».

Прощёное воскресение

Неминуемо в дни весенние

Без посредников и помех

Нас Прощёное воскресение

Настигает, стегая всех.

Каждый, мысленно став на паперти,

Нечестивым боясь прослыть,

Извлекает грехи из памяти,

Чтоб прощенья за них просить.

Только с Господом – невезение:

Он молчит и невидим он.

Как в Прощёное воскресение

Ты узнаешь, что им прощён?

Да никак. Потому заранее

Знаешь то, что за грех любой

Покаяние – покарание,

И не кем-то – самим собой.

Что прощения зря воскресного

Ждёшь, как зелени в феврале.

Это просто Суда небесного

Репетиция на земле.

Прощёное воскресенье

Неминуемо в дни весенние

Без посредников и помех

Нас Прощёное воскресение

Настигает, стегая всех.

Каждый, мысленно став на паперти,

Нечестивым боясь прослыть,

Извлекает грехи из памяти,

Чтоб прощенья за них просить.

Только с Господом – невезение:

Он молчит и невидим он.

Как в Прощёное воскресение

Ты узнаешь, что им прощён?

Да никак. Потому заранее

Знаешь то, что за грех любой

Покаяние – покарание,

И не кем-то – самим собой.

Что прощения зря воскресного

Ждёшь, как зелени в феврале.

Это просто Суда небесного

Репетиция на земле.

Прятки

В восемь лет:

– Раз, два, три, четыре, пять,

я иду искать,

если кто не спрятался,

я не виноват…

В восемьдесят лет:

– Раз, два, три, четыре, пять,

я иду искать,

Если кто-то умер,

я не виноват…

* * *

Река в ночи спала до дна,

И в ней невдалеке

Купались звёзды и луна,

И ты, а на песке

Лежал купальник метрах в двух,

Он без тебя грустил

И сжался весь, как будто дух

Внезапно испустил.

Плывя у полночи в плену

Дорожкой золотой,

Ты озаряла глубину

Своею наготой.

А на местах сосков твоих

Сверкали две звезды,

Точнее отраженье их,

Всплывая из воды.

В тот миг меня наверняка

Подумать дёрнул чёрт,

Что между ног твоих река

На зависть мне течёт.

Романс

Вы запретили мне влюбляться в Вас.

Так сделайте же что-нибудь такое,

Чтоб разочаровать меня сейчас

И повод дать оставить Вас в покое.

Я жду, пусть незаслуженных, обид,

Слов и поступков вздорных до предела.

О, Господи, как трудно делать вид,

Что мне до Вас нет никакого дела.

А Вы царите, всех собой затмив,

А я вокруг мечусь, подобно зверю,

И Вас воспринимаю словно миф,

В который сам и верю, и не верю.

Простите, государыня моя,

За то, что нарушаю Ваше вето,

За всё, что с Вами в мыслях делал я,

За то, что наяву не делал это.

Ещё за то, что я Ваш взгляд ловлю

И, если с ним встречаюсь, поневоле

Глазами говорю: «Я Вас люблю!»,

Хоть мне молчать положено по роли.

Ах, мне бы поскорее Вас забыть

И вынырнуть душою из печали.

Хоть Вы мне запретили Вас любить,

Однако разлюбить не запрещали.

* * *

С тех пор, как стала ты моей судьбой,

Поклонники повсюду вьются рядом

И осыпают комплиментов градом

Тебя то сообща, то вразнобой.

По одному преследуют и стадом,

Покуда повод не найдут любой

Отвлечь меня, чтоб встретиться с тобой

И обменяться словом или взглядом.

Невольно воздыхателей маня,

Не забывай о том, что на меня

Обрушилась их зависти лавина.

Но только не гони и не брани

Завистников моих. Да что они? —

Я сам себе завидую, Марина.

* * *

Сегодня снег случился мокрый.

Художник с Богом заодно

Вписал мазками жёлтой охры

В едва подсохший дом окно.

И дом прозрел, а старый мастер

В окне, у домысла в плену,

Две тени дописал, от страсти

Почти что слитые в одну.

И Бог исчез. Взглянул устало

На холст художник. Жаль, что не

Узнает он, как всё совпало, –

И дом, и мы с тобой в окне.

Сердце

Нет исчисления строчкам,

Рождённым, чёрт побери,

Кровавым смешным мешочком,

Пульсирующим внутри,

Который, нас вместо тары

Используя, просто так

Раздаривает удары –

Не зря размером с кулак.

Немыслимое занятие:

Без мига на перерыв

Работать всю жизнь на сжатие

И только раз на разрыв.

* * *

Середина марта. Утро.

Сосны сонные в строю.

Расступилась роща, будто

Приглашает в глубь свою.

Там, отвыкшие от лени,

Правду чувствуя в ногах,

Носят бережно олени

Чаши с небом на рогах.

Снег повсюду, как побелка,

Хоть весна в календаре,

И летит по снегу белка

Бесконечными тире.

Убегает, озираясь,

Как ужаленный осой,

Оробелый белый заяц,

Хоть и трезвый, но косой.

А когда смеюсь, от смеха

Вдвое громче, как на спор,

Мне в лицо смеётся эхо,

Словно я его суфлёр.

* * *

М.Р.

Скажи, куда уходят мысли,

Когда, с немыслимых высот

Сойдя, рассвет на коромысле,

Два солнца в двух ковшах несёт

И, как факир, воскликнув: «Опа!»,

Он их, чтоб не было темно,

Выплёскивает в небо оба,

А вспыхивает в нём одно?

Сказка о короле

В королевстве все устали

От того, кто у руля,

И восстали, и достали

Из колоды короля.

Молод он ещё годами

И не верит в этот сон.

Трон под ним протёрт задами

Исторических персон.

Стража – справа, стража – слева,

И сие принять изволь:

Даже дева – королева,

Если рядом с ней король.

Он башку от счастья чешет.

Слуги вьются вкруг него,

Шустрый шут шалит и тешит

Властелина своего.

Тот, исполненный всесилья,

Правит, словно во хмелю…

Втайне крылья камарилья

Подрезает королю.

За его спиной такое

Вытворяет, что держись.

Позабыл он о покое,

Ибо хуже стала жизнь.

Вслух король употребляет

Недозволенный глагол.

В государстве каждый знает,

Что король, по сути, гол.

Мысль его ночами гложет:

Может шут взойти на трон?

А шутом король стать может,

Если трон покинет он?

Говорят о нём нелестно.

Вопреки его словам,

Ослабело королевство

И уже трещит по швам.

Шито крыто, карта бита.

Тужит он, башку скребя…

Короля играет свита,

Шут играет сам себя.

* * *

Сколько в море капель,

Столько в мире слёз.

Режет жизни скальпель

Нас, как волны нос

Корабля, а вскоре,

На исходе лет,

В сердце шрам, как в море

За кормою след.

* * *

Е. Хамермешу

Словно памяти наследство,

Тают прошлого дымы.

С другом детства без кокетства

Новой встрече рады мы.

Час давно уже не ранний,

Ночь плывёт из-за гардин.

Два ручья воспоминаний

Вмиг сливаются в один.

Следом другу-одногодку

Прочитаю новый текст,

С ним в охотку выпью водку –

Два по сто в один присест.

На закуску, без сомнений,

Друг мне скажет прямиком:

– Сашка, ты, конечно, гений,

Рад, что я с тобой знаком.

Не отпив в ответ ни грамма,

Чтоб не ввязываться в спор,

Прочитаю Мандельштама,

Словно выстрелю в упор.

Ранят пули откровений.

И молчаньем подтвердит

Друг, что понял, кто же гений,

И кто рядом с ним сидит.

* * *

Снег нисходит отвесный и мелкий,

Впечатление – будто во сне.

Золотые закатные белки

Заблудились на старой сосне.

Ищут выход без страха и спешек,

Обе в мыслях прощаются с днем.

И одна из них держит орешек,

А вторая мечтает о нем.

* * *

Снять бы комнату с видом на море

И, на зависть себе самому,

В головном старомодном уборе

Приходить поклониться ему.

Нет, назло надоевшим обидам,

Доказав, что я в выборе смел,

Снять бы море на комнату с видом ‒

Ту, которую снять не успел.

Собратьям по перу

Нам время – судия, а совесть – эшафот.

За жизнью гаснет жизнь –

                                     одна, вторая, третья...

Неважно, кто из нас кого переживёт,

А важно, чьи стихи переживут столетья.

Для правды не щадим ни духа, ни горба, –

Пусть лавры отберут и с пьедесталов стянут.

Неважно, с кем из нас повенчана судьба,

А важно, чьи стихи судьбой людскою станут.

Пусть будет бездна книг, а бед – наперечёт,

Где не был, – будет мир,

                                  а там, где был, – продлится.

Неважно, в ком из нас какая кровь течёт,

А важно, чьи стихи ей не дадут пролиться.

Собратьям по перу

Нам время – судия, а совесть – эшафот.

За жизнью гаснет жизнь – одна, вторая, третья…

Неважно, кто из нас кого переживёт,

А важно, чьи стихи переживут столетья.

Пусть будет бездна книг, а бед – наперечёт,

Где не был, – будет мир, а там, где был, – продлится.

Неважно, в ком из нас какая кровь течёт,

А важно, чьи стихи ей не дадут пролиться.

Сонет

Неправда, что меня не замечали

В научной и в писательской среде,

Что у меня заветного нигде –

Ни за душою нет, ни за плечами.

В любви сгорев, я воскресал в труде,

Не бунтовал, когда иных венчали,

А падал на земном пути в печали,

Чтоб на небесном выстоять Суде.

Но всё, чего достигну и достиг,

Ничто в сравненье с тем, когда на миг

Ты обжигаешь скорбной красотою.

Пожалуйста, не плачь передо мной, –

Ведь я не то, что слез, а и одной

Твоей слезы, любимая, не стою.

Сонет о сонете

Пускай мой друг, разрезав том поэта,

Упьётся в нём и стройностью сонета,

И буквами спокойной красоты.

Валерий Брюсов

Тебе должно хватить четырнадцати строк,

Чтоб выстроить из них конструкцию сонета,

Она ‒ вершина виртуозности поэта,

Стремись к ней, но и знай ‒ в пути ты одинок.

На нём не забывай предтеч своих урок,

Пусть не прельстят тебя ни слава, ни монета,

Ни чин ‒ твори своё: покуда песнь не спета,

То смертный в прятки ты с бессмертием игрок.

Боготворю тебя, классический сонет,

Хотя, чем ты, в стихах сложнее формы нет,

Но сложность одолев, нет более блаженства,

Чем, возводя тебя, поэзии служить,

Как ты во мне живёшь, в тебе остаться жить,

Достигнув в жизнь ценой вершину совершенства.

* * *

Сопит паучок, паутинку латая,

Планирует с ясеня в русло ручья

Листва, облетая, как ты, золотая,

Моя золотая, и больше ничья.

Торопятся дворники, осень сметая,

Кусты и деревья в парче, а парча

Совсем не простая – как ты, золотая,

Моя золотая, и больше ничья.

Иду сквозь октябрь, переулки листая,

Иду мимо гениев и дурачья,

От радости тая, что – ты, золотая,

Моя золотая, и больше ничья.

* * *

Сорок первый. Июнь. Громыхает война.

На перроне прощаются он и она.

У неё – в пол-лица под глазами круги

И мольба на губах: «Ты себя сбереги!»

И в любимых глазах видя смертную грусть,

Он заверил её: «Сберегу и вернусь!..»

Кто ответит среди гробовой тишины:

Разве он обманул, не вернувшись с войны?

* * *

Среди поэтов мне встречалось мненье,

Которое бытует с давних дней:

Считают, чем сложней стихотворенье

Для пониманья, тем оно сильней.

Весомы строки – каждая по пуду,

И тонна, если вместе их сложить...

А я стиху классическому буду,

Как выдох невесомому, служить.

Дай, Господи, к высокому причастность

И русскую спасительную речь,

Её словарь и в пушкинскую ясность

Раздумья и прозрения облечь!

* * *

Старею. На могилах близких плáчу.

Смеюсь всё реже – мне не до того.

Скорее верю в Бога, чем в удачу,

Хотя удача тоже от него.

Я жизнь люблю, хотя её нарушу

Когда-нибудь, сгорев за полчаса...

И если я в стихи вложил всю душу,

То что тогда взлетит на небеса?

Старик

Пройдя по жизни путь большой,

Он светит нимбом-сединою

И с нестареющей душой

Живет, как с молодой женою.

Не знает, сколько лет и зим

В резерве у его удела,

Но знает, как невыносим

Неравный брак души и тела.

Стариковское

Простился с курением. Пью не из кружек.

Всё больше болезней. Всё меньше подружек.

Уже не снимаю, как некогда, стружек –

Запал, к сожалению, спал.

И только повсюду встречаю старушек,

С которыми в юности спал.

* * *

Старость есть дряхление

Плюс морщины, лысина.

Ей сопротивление

Проявляю мысленно.

Я о ней не думаю,

Не дарю внимания.

Старость на беду мою

Шлёт напоминания.

Подавляет попросту

Душу, стерва-стервою.

Хоть обычно возрасту

Плоть сдаётся первою.

Прочь гоню старение,

Как молву стоустую,

И живу в парении,

Но порою чувствую,

Что на возраст плюнувший,

Я в тисках усталости,

Как девица юноше,

Уступаю старости.

* * *

Стихи приходят по утрам

Ко мне без спроса, ненароком,

Когда ни стёкол нет, ни рам

У солнцем вымазанных окон.

Стихи с надеждою глядят

На то, как, лоб сижу наморщив,

И стать бессмертными хотят,

Но я им в этом не помощник.

Стихи уходят без следа

К тем, чьё величье вровень с ними,

И всё же могут иногда

Вернуться, чтобы стать моими.

* * *

Стихи приходят по утрам

Ко мне без спроса, ненароком,

Когда ни стёкол нет, ни рам

У солнца вымазанных окон.

Стихи с надеждою глядят

На то, как, лоб сижу наморщив,

И стать бессмертными хотят,

Но я им в этом не помощник.

Стихи уходят без следа

К тем, чьё величье вровень с ними,

И всё же могут иногда

Вернуться, чтобы стать моими.

* * *

Ксении Лашиной

Сто лет тебя не видел, а хотелось

Увидеть снова, но найти не мог.

И вот нашёл, прости меня за смелость,

С которой я ступил на твой порог.

Казалось, что к нему я шёл веками.

И в резко наступившей тишине,

Как крыльями, взмахнула ты руками

И опустила их на плечи мне.

А я их целовал попеременно,

Склоняясь к ним седою головой,

И не пытался вырваться из плена,

Который сам искал, пока живой.

В запасе горстка лет у нас осталась –

Ведь лодка-жизнь даёт однажды течь,

Следит за нами всюду сволочь-старость

И норовит нас всё-таки подсечь.

Но разве возраст – это повод к драме,

Коль издавна назначен нам судьбой?!

А мы, как на картине в старой раме,

В дверном проёме замерли с тобой.

Пусть позади столетие разлуки –

Столетье встреч пусть будет впереди…

И с плеч моих слетели крылья-руки,

И прежний голос твой сказал: – Входи!

* * *

Марине

Сходил с ума и целовал твой след,

Был чаще нежен, а порой несносен.

Люблю тебя почти что тридцать лет

И тридцать зим, и осеней, и вёсен.

И столько же, а может, больше – вплоть

До расставанья с миром и с тобою,

Готов любить, но тут уж сам Господь

Моей распоряжается судьбою...

* * *

Счастье – точно цветочек аленький,

Знать бы, как отыскать его.

В центре города рушат «сталинки»,

Словно Сталина самого.

Наводнились дворы хрычевками,

Говорящими там и тут,

Что поступят так и с «хрущёвками» –

Как Хрущёва их все сметут.

Всё сегодня переоценено,

Может умником слыть дебил.

С пьедестала свергает Ленина

Тот, кто ленинцем верным был.

Президенты на руку скорую,

Возражения не терпя,

Переписывают историю

Исключительно под себя.

А пройдёт лишь немного времени,

И, невзгоды на них валя,

Всем им тоже дадут по темени

Те, кто сменят их у руля.

И на то я, ребята, сетую,

Что, летя под казацкий гимн,

Стала Родина эстафетою

От одних дураков к другим.

* * *

Такой метели не было зимой.

Ах, что окрест творится, боже мой!

Вверху, внизу ли, справа или слева –

Метёт и, от самой себя пьяна,

Свистит в сто пальцев ухарски она.

Красавица. Голуба. Королева.

Сливаются светло в её набег

Нахальство, лихость, ветер, вой и снег,

И месть весне, и зависть к ней большая.

Не потому ли мечется метель

И рвётся в дом, срывая дверь с пете́ль,

Владычицей себя провозглашая?!

Не видно небосклона и земли –

Снега их безнадёжно замели.

И, на мели машин покинув сотни,

Седой лавиной улицы топя,

Метель гуляет, в них загнав себя,

Навылет пробивая подворотни,

Где зябко развлекается опять...

И, позволяя ей себя обнять,

Я выхожу, чтоб обручиться с нею,

Кружащей в знак согласия вокруг.

Метель, я на сегодня – твой супруг,

Хоть знаю, что назавтра овдовею.

Ты

Пресвятая моя, таинственная,

Золотая моя, единственная,

Безгреховная, богоравная,

Нравом – ровная, ролью – главная,

В полдень – строгая, в полночь – милая,

Легконогая, быстрокрылая;

Хоть мала, а душой великая,

Кабала моя солнцеликая,

Неземная, неповторимая,

Вся родная и вся любимая,

Всех дороже и молчаливее...

Дай-то, Боже, чтоб всех счастливее!

* * *

Ты ладонями голыми,

Исполненными огня,

Стиснула мою голову,

Будто лепишь меня

Из одушевлённой глины.

И вот на лице всерьёз

Возникли глаза-маслины,

Уши, с горбинкой нос…

Рождался мой облик, глупый

От счастья, и, впредь глупя,

Скорей мне вылепи губы,

Чтоб целовать тебя.

* * *

Ты ладонями голыми,

Исполненными огня,

Стиснула мою голову,

Будто лепишь меня

Из одушевлённой глины.

И вот на лице всерьёз

Возникли глаза-маслины,

Уши, с горбинкой нос…

Рождался мой облик, глупый

От счастья, и, впредь глупя,

Скорей мне вылепи губы,

Чтоб целовать тебя.

* * *

Ты не идёшь, ты вся паришь

Над Сан-Мишель со мною рядом,

А я гляжу безумным взглядом

То на тебя, то на Париж.

И сам парю под стать птенцу,

Предчувствуя твои объятья.

Единственное, что сказать я

Могу, – тебе Париж к лицу.

* * *

У дороги

стоит священник в рясе

и разговаривает

по мобильному телефону.

Уж не с Богом ли?...

* * *

Уже февраль снегами вырос

И взрослым стал не по годам.

Назло мужчинам страстный вирус

В постель укладывает дам.

Поют метели, засыпая

Следы невиданных зверей.

Поэты, в полночь засыпая,

Храпят ритмично, как хорей.

На клёне снежный френч притален,

Дуб с виду злей, чем Бонапарт.

Заплаты чёрные проталин

Лежат намёками на март.

Всё ниже высь. Мороз несносен.

Метель – зануда из зануд.

И белками верхушки сосен

Вот-вот жонглировать начнут.

* * *

Басе Фалькович

Услышав о тех, кто погиб на Донбассе,

Всегда вспоминаю о бабушке Басе,

Меня воспитавшей, с рожденья растившей,

От жизни уставшей и всё мне простившей,

И переживавшей великую муку

По где-то убитому, словно по внуку.

К примеру, убили солдата в Заире,

И ходит она, вся в слезах, по квартире,

Сочувствуя парню, лишь то о нём зная,

Что смерть принесла ему рана сквозная.

И где бы, и с кем бы беда ни случилась,

На идише Басенька Богу молилась,

Какому – не важно, тому, кто поможет.

И голову раненый где-то не сложит,

И кто-то из комы отчаянно выйдет,

И солнце ослепший от взрыва увидит –

Так Бася считала, и Бог её слышал,

Покуда однажды срок жизни не вышел.

И то, что в молитвах шептала обычно,

Теперь говорит она Господу лично.

* * *

Утром вьюга исполнила первой

По мотивам зимы попурри.

Мне зима представляется стервой,

Но красивою, чёрт побери!

Из рассветного инея свитой

И снегов, как во все времена,

И позёмкой меня, словно свитой,

Всюду сопровождает она.

Озаряет окрестность пороша

И прохожего ловит впросак,

И сосулька, что тает, похожа,

На большой восклицательный знак.

Сколько сразу явилось открытий!

И вслепую, почти в полумгле,

Снегопад миллионами нитей

Небеса пришивает к земле.

* * *

Утром вьюга исполнила первой

По мотивам зимы попурри.

Мне зима представляется стервой,

Но красивою, чёрт побери!

Из рассветного инея свитой

И снегов, как во все времена,

И позёмкой меня, словно свитой,

Всюду сопровождает она.

Озаряет окрестность пороша

И прохожего ловит впросак,

И сосулька, что тает, похожа

На большой восклицательный знак.

Сколько сразу явилось открытий!

И вслепую почти, в полумгле,

Снегопад миллионами нитей

Небеса пришивает к земле.

* * *

Чем пишутся стихи – пером?

Да нет, чернилами и кровью,

А это так вредит здоровью

И не кончается добром.

Где пишутся стихи – везде?

Да нет, скорей в лицейском сквере,

В котором Бог, по меньшей мере,

Нашепчет сказку о Балде.

А трудно пишутся? Да нет,

Легко, лишь надо, в одиночку,

Потратить жизнь взамен на строчку,

Чтоб в ней воскреснуть как поэт...

* * *

Чем пишутся стихи – пером?

Да нет, чернилами и кровью,

А это так вредит здоровью,

И не кончается добром.

Где пишутся стихи – везде?

Да нет, скорей в лицейском сквере,

В котором Бог, по меньшей мере,

Нашепчет сказку о Балде.

А трудно пишутся? Да нет,

Легко, лишь надо, в одиночку,

Потратить жизнь взамен на строчку,

Чтоб в ней воскреснуть как поэт...

Читателям

Чтобы зря не тратить годы,

Что ни ночь и что ни день я,

Позабыв про переводы,

Сочинял стихотворенья.

И в классическом при этом

Преимущественно стиле.

Вы поэтому поэтом

Металлурга окрестили.

Я писал стихи дрянные,

Потому что был нормальным.

Мне б чуть-чуть шизофрении –

Может, стал бы гениальным.

* * *

Читать и упиваться языком

Писателя, с которым не знаком,

Споткнуться о сюжетную подножку

И заблудиться в карнавале лиц,

Вдыхая запах девственных страниц,

Поглаживая с нежностью обложку.

И помнить, что, когда читаешь текст,

Одновременно ты проходишь тест

На искренность и честность – это значит,

Что ты, хотя читатель, но и вор –

Ведь твой крадёт чужие мысли взор,

И в подсознанье их невольно прячет.

Не выдай эти мысли за свои,

Читай и восхищенья не таи,

Воображеньем над сюжетом царствуй.

И, книгу дочитав, признать сумей,

Что с автором в сравненье ты – пигмей,

А коль наоборот – то не злорадствуй.

* * *

Что были за деньки и ночки,

Когда ещё я молод был

И «Жигулёвское» из бочки,

Водой разбавленное, пил!

Сия традиция живая

Поныне: я, почти седой,

Грущу, в машину заливая,

Бензин, разбавленный водой.

И президентского предтечи,

И президента самого

Слыхал и слушаю я речи,

В которых та же H2O.

* * *

Что такое старость?

Это когда тебе навстречу

идёт красивая женщина

с собачкой,

и женщина смотрит на тебя,

а ты – на собачку.

* * *

Чтоб до тебя дойти, поверь,

Любви взаимной зная цену,

Стучал я, мне казалось, в дверь,

Хотя, на самом деле, в стену.

И заклинание «Сим-Сим,

Откройся!» мне не помогало.

С тех пор прошло немало зим

И лет немало миновало.

Другой пришёл на смену мне,

Решил усилия утроить

И дверь пробил он в той стене,

Чтоб выход запасной устроить.

* * *

Чтоб стать поэтом, нужно им родиться,

А не перо в раздумиях кусать.

Казалось бы, смешно за стол садиться

И что-то после Пушкина писать.

Ведь всё, что ни напишешь, – то не ново,

Ведь всё, что ни срифмуешь, – то повтор,

И свыше сил найти такое слово,

Чтобы его читая, вспыхнул взор

Хоть чей-то или чтобы у кого-то

Пульс участился, ибо такова

Цель у поэта, а его работа

Не в том, чтоб мысли облекать в слова,

А в том, чтобы сказать о чём-то первым,

Или не первым, но сильней других,

Чтоб шёл восторг, как ток, от строк по нервам

Читающих и слушающих их.

Одежда слов – вторична, ибо надо

Ей мысли оттенять, она спешит

За ними вслед, играя роль наряда,

Что по фигуре и со вкусом сшит.

По существу стихи – шипы и розы,

Земное притяженье и полёт.

Поэзия, в отличие от прозы,

Вопросы безответно задаёт.

Точнее, задаёт поэт и хочет

Узнать ответы верные, хотя,

Не зная их, при жизни напророчит

То, что случится даже век спустя.

Бессмертие его не беспокоит,

Ему скорее выпадет zero...

Но Пушкина в себе услышать стоит.

И сесть за стол. И в руку взять перо.

* * *

Марине

Это счастье – с рассветом проснуться

И понять, что на свете из всех

Женщин хочешь к одной прикоснуться,

Приглашая спросонья на грех.

Что никто тебе больше не нужен,

Только женщина эта одна,

Пред которой ты обезоружен,

Равно как пред тобою она.

И рассвет нежелательно-ранний

Поместит в свой бесстыдный Ютуб

Совмещение ваших дыханий,

Замыканье короткое губ.

Дольше вечности сцена немая.

Светом плоти разорвана тьма...

И, на руки её поднимая,

Понимаешь, что сходишь с ума.

* * *

Я в пути. Мне в течение часа

Нашептал Саваоф пару строф.

Бесконечно читается трасса,

Словно летопись всех катастроф.

Не пугаясь неверного шага,

Ибо знает его наизусть,

Перед нами слепая дворняга

Через трассу несёт свою грусть.

Ну, а мы, невзирая на морось,

Мчимся дальше, да так, что держись.

Но тогда лишь да здравствует скорость,

Если с ней будет здравствовать жизнь,

А навстречу быстрее Пегаса,

Торопясь вместе с чьей-то судьбой,

Под колёса бросается трасса

И не может покончить с собой.

* * *

Я из прошлого века, из его середины,

В нём спрессованы годы, будто в банке сардины.

Я из прошлого века, из годов повоенных –

Инвалидных, обидных, незавидных, забвенных.

Я из прошлого века, там, где соло трамвая,

Там, где гимн паровоза, там, где мама живая.

Я из прошлого века, в нём впервые, но гордо

И «люблю» я услышал, и «жидовская морда».

Я из прошлого века, но не весь – на две трети,

Знает это точнее Бог, но держит в секрете.

Я из прошлого века, я из этого века –

Я из двух веков сразу, словно Луций Сенека.

Это век мой последний, я – его подсудимый,

В нём уйду, не добравшись до его середины.

А пока что годами поистётртый, как джинсы,

Я вишу на подножке не трамвая, а жизни.

* * *

Я их нашёл вблизи воды

На берегу реки.

О, как легки твои следы

И как неглубоки!

Тянулся пеной к ним прибой,

Целуя, причитал.

А я присел и, как слепой,

Их пальцами читал.

Здесь – пятка глубже, здесь – носок,

Вновь лунка от пяты,

Здесь прилипал к ногам песок,

Весь золотой, как ты.

Я знаю: как рассвет, светла,

В лучах, нагая вся,

Ты здесь ещё недавно шла,

Песчинки унося.

Следы, казалось мне, вели

Медлительный мотив.

Я рядом с ними шёл, свои

Шаги укоротив.

Тысячелетье вдоль воды

Бродил я, как во сне,

Но оборвались вдруг следы,

И ты предстала мне…

Их изучают муравьи

На берегу реки.

Как тяжелы следы мои,

Как всё же глубоки.

Они такие потому,

Что я, песком скрипя,

Не веря счастью своему,

Нёс на руках тебя.

* * *

Я мечтаю втихомолку,

И других желаний нет,

Чтобы дали мне на ёлку

Пригласительный билет.

Чтобы ярок, без помарок

И заманчив был бы он,

Потому что на подарок

В нём имеется талон.

И в сопровожденье мамы,

Молодой ещё почти,

В наш театр русской драмы

Нарядившимся прийти.

Там счастливым от свободы

И до слёз весёлым быть,

И, конечно, хороводы

Со Снегурочкой водить.

И, горя от нетерпенья,

Из окошка, чуть живой,

Сразу после представленья

Получить подарок свой.

В нем – конфеты и печенья,

Сразу нескольких сортов.

Я от умопомраченья

Уплести их все готов.

Но ещё до диабета

Маме целых сорок лет,

И на сладости запрета

У неё пока что нет.

Тот подарок, видит Боже,

С нею честно разделю,

Потому что маму больше,

Чем конфеты, я люблю.

Но промчались годы мимо.

Если честно и всерьёз,

Я сегодня и без грима

Сам уже, как Дед Мороз.

От меня немного толку,

Оттого что много лет.

Не вручают мне на ёлку

Пригласительный билет.

Но у старого придурка,

Как ни пробовал, увы,

Златокудрая Снегурка

Не идёт из головы.

* * *

Я нахлебался тишины

И поперхнулся тишиною,

Живу с которой, как с женою,

Хоть мы друг другу не нужны.

Я болен ею, а она

Не только мною не больна,

Но равнодушна к адским мукам,

Сжигающим меня во сне.

И потому не жалко мне

Её не просто, а вдвойне

Унизить драгоценным звуком.

* * *

Я не старик какой-нибудь капризный.

Ровесники меня пускай простят.

Как страшно говорить «остаток жизни»,

Когда тебе уже за шестьдесят.

Но давит донельзя годов громада

На следующем круглом рубеже.

Что говорить, кто мне ответит, надо,

Когда тебе за семьдесят уже?

А годы лишь у вечности несметны,

Уходят, как вода сквозь решето.

Что надо говорить тебе, о смертный,

Когда уже за восемьдесят, что?

Прадедушка мальчишеского роста,

На выцветшем лице морщин печать.

Что говорить, когда за девяносто?

Да ничего. Навеки замолчать.

* * *

М. Р.

Я никогда не брезговал судьбой,

Хоть был не раз её отравлен ядом…

Смотрю назад ‒ там всюду мы с тобой,

Смотрю по сторонам ‒ мы тоже рядом.

Плывут навстречу памяти плоты,

Лес былей расступается, редея.

Смотрю вперёд ‒ там всюду только ты.

Я навсегда отстал. Ты помни, где я.

* * *

Екатерине

Я отца пережил давно

И к тому же на много лет,

Постарел, но скажу одно:

«Очень плохо, что папы нет».

Молодым он глаза смежил.

Может, каясь в своей вине,

Те года, что он не дожил,

Добавляет Всевышний мне.

И однажды, как я точь-в-точь,

Через Бог знает сколько лет

Постаревшая скажет дочь:

«Очень плохо, что папы нет».

Ну, а может быть, наугад

Мою книгу стихов раскрыв,

Десять строчек прочтёт подряд

И воскликнет: «А папа жив!»

* * *

Я полностью завишу от тебя –

Твоих движений, взоров и улыбок,

Ты предостерегаешь от ошибок

Меня, мои же промахи терпя, –

Ведь я категоричен, а не гибок.

И далеко не ангела любя,

Смычку ты уподобила себя,

Меня считая лучшею из скрипок.

Играй всю жизнь, пожалуйста, на ней,

Чем старше скрипка, тем она ценней,

Яви своё счастливое искусство –

Коснись моих послушных струн, и ты

Услышишь звуки той же высоты

И той же чистоты, что наше чувство.

* * *

Я уйду. Останутся стихи.

Пусть не все, а строки или строфы.

Кто при жизни были к ним глухи,

Не увидят в этом катастрофы.

Скажут: «Был у нас такой поэт

И писал неплохо, но поверьте,

У народа оснований нет

Утверждать, что он ушёл в бессмертье.

Равных по таланту с ним не счесть

В прошлом, а тем более сегодня.

Только лишь в одной России есть

Не одна таких поэтов сотня…»

Тех, кто скажет так, Господь храни!

Пусть хулят и порознь, и вкупе.

Да таких поэтов как они,

На Руси сегодня сотня в кубе.

Но грешно ушедших осуждать,

Ежели живых не удаётся,

Ибо не дано предугадать

То, как слово наше отзовётся.

Рвется вмиг предвидения нить.

Из меня провидец никудышный –

Просто я пытался сохранить

То, чем одарил меня Всевышний.

Я уйду. Остынет голова.

На столе останутся в тетрадке

Всем давно известные слова,

В неизвестном ставшие порядке.

* * *

Я уличён был в том, что увлечён,

А мне казалось, что влюбился снова.

Сам для себя мог стать я палачом,

Причём, из-за единственного слова.

О, Господи, опять меня ты спас,

Когда, давно забытое, я внове

Хотел признанье выдохнуть: «Я Вас…»

И онемел на третьем главном слове.

* * *

Я умиляюсь,

когда руководители государства

возлагают цветы

к памятнику великого поэта,

не прочитав

ни единой его строки;

а если прочитали бы,

то узнали,

что этот поэт

стал великим потому,

что всю жизнь

боролся с такими,

как они.