Александр Смогул

Александр Смогул

Четвёртое измерение № 13 (253) от 1 мая 2013 года

родина с рожей Отчизны

  

* * * 
 
Я уйду в заполошную мглу,
Давши сплетникам пищу.
Я уйду. И когда я уйду,
Ты меня не отыщешь.
Затеряюсь в чаду городов,
В черноте перелесков,
В журавлиной божбе поездов,
В фонарях переездов.
Я уйду, потому, что трубач
Не трубит мне отбоя.
И простор напряжён, как сохач
В ожидании боя.
И валун на скрещении троп
Неприкаянный будет
До поры, пока грешный мой лоб
Осенив, не остудит.
Я уйду. Ибо кажется мне,
Что из времени выпал,
Ибо клинопись на валуне
Предлагает мне выбор.
Ибо я уже там, а не здесь,
А свеча моя – тает.
Я уйду. Я обязан прочесть.
Что мне Бог предлагает.
 
 
* * *
 
Замес поэзии и прозы –
Закат пятидесятых лет,
Где я вдыхал чужие слёзы
И дым вонючих сигарет.
И дух бродяжничества властно
Тянул меня по всей Руси,
Где, как моржи, раскинув ласты
Огней, в дождях меня несли
Составы с запахом картошки
И перепрелого белья,
Где инвалидные гармошки
Учили лирике меня. 
 
* * *
 
Не знаю – поздно или рано? –
Отсчёт событий перекомкан.
Чужая кухня бьёт из крана
По барабанным перепонкам.
Я обнаружил бесполезность
Сопротивленья и бессилья.
И пить не хочется. И трезвость
Страшит, как пьяная Россия.
Мир упражнялся в постоянстве,
Ведя огонь на пораженье.
Я утверждал себя в пространстве,
А если проще – был мишенью. 
 
* * *
 
Несёшься, как бешеный бык,
Трещат вековые устои:
Наш век! Непригляден наш быт,
И ржавой полушки не стоит.
 
Не знаешь, куда нас занёс?
Подъемлешь растерянно брови?
Здесь птицы чумеют без гнезд,
А люди пьянеют от крови.
Здесь чёрным становится снег,
А зелень от пыли белеса,
Здесь рыба уходит из рек,
А зверь удирает из леса.
 
Здесь, между тюрьмой и сумой,
Смеясь, балаганя, рыдая,
В последний решительный бой
Мы сами с собою вступаем. 
 
* * *
 
Ни ожидания, ни боли —
Лишь времени незримый бег,
Да белый дым над белым полем
Повис, как падающий снег.
Да этот горестный и древний,
Добра не знающий пейзаж
Насторожившейся деревни,
Слепой от пьянства и пропаж,
Где, как обугленные раны,
Средь изб неся нелёгкий груз,
Ждут обезглавленные храмы
Мессию, что забыл про Русь. 
 
* * *
 
Всё меняется: мир и война.
Говорят, что давно в Израиле
Бог так часто менял имена,
Что и как обращаться – забыли.
Всё меняется. Мчишь впопыхах,
Рвёшь нутро всякой твари на милость...
Ты о чём там рыдал? О стихах?
Ты напрасно рыдал. Получилось.
Всё меняется. Как ни зови,
В пантеоне богинь не хватает.
Ты о чём там рыдал? О любви?
Не беда. Из неё вырастают.
Всё меняется. На вираже
Не осмыслить вселенских пределов.
Ты о чём там рыдал? О душе?
И она отлетает от тела.
Что же нам остаётся в тщете?
Только тело до собственной тризны,
Только морок мечты о мечте,
Только родина с рожей Отчизны. 
 
* * *
 
Погостам молюсь и церквам,
Застыв в поклоненье.
Лес, листья прижавший к ветвям,
Как уши оленьи,
Внимает напеву веков –
Смесь ухарства с грустью,
И жизнь от забытых верхов
К неясному устью
Равнинной рекою несёт
По пойменной стати
Событий предъявленный счёт,
Что мы не оплатим.
Как чудно, как чутко, как зло
Мгновенье прозренья!
Неужто судьбы ремесло –
Мятеж и презренье?
Неужто извечный полон
Восторга и страха
Затем лишь, чтоб грудь под крестом
Смирила рубаха.
И весь этот каторжный бой
Души и рассудка
Однажды случится золой
В пустыне сосуда?
И грубое жизни рядно
Затем лишь, чтоб просто
Понять, что нетленно одно:
Церква да погосты. 
 
* * *
 
Погода, что вдова в нужде.
Устал кричать охрипший кочет.
А день хоронится в дожде
И наступать никак не хочет.
 
Сыр сумрак лога и реки:
Вот роздаль упырям да совам —
Клюёт ивняк с речной руки.
 
Как по-рубцовски нарисован
Затерянный окрестный мир:
Большак, истоптанный до дыр,
Изб выводок да церковь квочкой,
 
Да одинокою сорочкой
Играющий в подворье дождь...
А трубы сплёвывают сажу.
И, как к кресту, прибит к пейзажу
Октябрь. И всё чего-то ждёшь... 
 
* * *
 
Стоял прозрачный затяжной июль –
Безоблачный, безветренный, безгрозный.
И только ночью вызревали звёзды
На небе, как пробоины от пуль.
 
Меня страшил обманчивый покой,
Как лютость тишины перед разрывом,
Как вид слепого над крутым обрывом,
Стоящего с простёртою клюкой.
 
Тянулись дни, как степи подле шпал,
Выматывая, как ночные строфы,
Я жил предощущеньем катастрофы,
Окрестный мир – блаженствовал и спал.
 
Я знал, что где-то рушатся дома,
Что рушатся режимы, судьбы, семьи,
Трещат по швам парламенты и сеймы,
А власть вершат – лишённые ума.
 
Бессонным лихорадочным лицом
Я ощущал нездешних гроз порывы.
Окрестный мир казался мне слепцом
С клюкой, простёртой над крутым обрывом. 
 
* * *
 
Мне жаль, что грозой не расколется лето.
Жаль дни – тополиной пурги не избыть им.
Уносит вагоны защитного цвета
В неясные дали по рельсовым нитям.
 
Вагоны уносит.
А мы остаёмся
Под мутным июньским невымытым небом.
И жизнь превращается в некую ёмкость,
Где меряют время зарплатой и хлебом.
 
Зажатый меж рамок чугунных событий,
Весь город дрожит от суставного хруста,
Без сил распрямиться в слежавшемся быте,
И чудится злая ухмылка Прокруста. 
 
* * *
 
В него порой вселялся Бог.
Но чаще чёрт в него вселялся.
И он прийти в себя не мог,
Пока дотла не напивался.
 
Он рвал событий невода,
Не верил мелководью в броде...
Вокруг стояли холода
И в отношеньях, и в природе.
 
Средь живших в злобе и золе
Лишь он знал тропы к водопою.
Но чёрт в нём страшен был толпе.
А Бог в нём попран был толпою. 
 
* * *
 
Мне снились запахи чабреца
И бьющий в зенит ковыль,
И ворон, клюющий лицо мертвеца,
Загребающий крыльями пыль.
В этой точке пространства застыли года,
Нож истории был недвижим,
И мертвец не помнил, зачем и куда
Он шёл, когда был живым.
А в каких-нибудь десяти шагах,
В пыльном сухом ковыле
С кровью во рту и звоном в ушах
Я валялся ничком на земле.
Я валялся и думал: «Ещё не конец», –
А страх юлил, как шакал,
Который не помнил, как и мертвец,
Куда и зачем шагал.
... Мою ноздрю щекотала слеза,
И, услышав сдавленный стон,
Я проснулся, с трудом открывая глаза,
И увидел, что это – не сон. 
 
* * *
 
Край, где заборы да замки,
Где Божий дар – постыдный хлам,
Где вырывали языки
Поэтам и колоколам.
Тот край звериной доброты
И кровожаднейших идей
До смертной роковой черты
Пребудет родиной моей.
Святой, горючей как слеза
Её растоптанных сынов,
И исступлённой, как глаза
В толпе без лиц, в ночах без снов. 
 
* * *
 
Отстранённость от мира и века,
От петли отношений и драм.
На последней слезе человека
Воздвигается мудрости храм.
Отстранённость, – и нет притязаний,
Что уже никогда не поймут
Озарений, прозрений, прознаний,
И не страшен глагол «предадут».
Отстранённость – способность воочью
Навсегда осознать, наконец,
Что лишь Господу зыбкою ночью
Эти строки ты пишешь, глупец. 
 
* * *
 
Покуда мысль творит полёт пера,
И образ жадно жаждет воплощенья,
Покуда не означится пора
Последнего прощанья и прощенья,
Пока природа в буйном мятеже
Между зимой и осенью казнится,
И не страшит грядущее уже,
А прошлое больней, но реже снится,
Пока судьба, спокойствием дыша,
Не жалит,
как понять: с чего убого
Сиротствует заблудшая душа,
И нет ей ни пристанища, ни Бога? 
 
* * *
 
В тучных мхах соловьиной чащобы
С полонянкой в любовном бреду
Ты хотел бы проснуться? – Ещё бы,
Только как я туда попаду?
 
Выше крыши над отчей скворешней,
Точно див, озирающий всё,
Вознестись ты хотел бы? – Конечно.
Только кто же туда вознесёт?
 
Чище рая и низменней ада,
Принимая века и миры,
Ты хотел бы познанья? – Не надо.
Я боюсь этой чёрной дыры. 
 
* * *
 
За тридевять земель, где сечи не случится,
За тридевять земель, где Каин – не злодей,
Встаёт такой рассвет, поют такие птицы,
Что трудно не любить и землю и людей.
 
Там мудрость никогда во зло не обернётся,
И сила, став добром, не станет убывать,
Там звери так вольны, что каждый обернётся
На первый зов людей, отвыкших убивать.
 
Там не ревут в ночи издёрганные жёны,
И не казнит запой затравленных мужей,
Там нет календарей и кораблей сожжённых,
И Бруту снятся сны, лишённые ножей.
 
Там вера и покой, и мора не случится,
Там ни талант, ни ум не осквернят гроши,
Там каждого поймут и каждому простится,
За тридевять земель... – в лесах моей души.