Александр Соболев

Александр Соболев

Золотое сечение № 11 (467) от 11 апреля 2019 года

Снежные ямбы

* * *

 

Подмораживает. Луна.

Полотно голубого льна

на булавочках звёзд растянуто.

Время позднее. Ранний март.

У котов – сезонный азарт,

и надежды их не обмануты.

 

Всё потаяло, снега нет,

но везде водянистый свет

и лагунами, и заливами,

и везде ледок молодой

прорастает, хрустя слюдой

под шагами неторопливыми.

 

Голубым сияньем oблит,

разметавшийся город спит,

и ни ангела с ним, ни няньки.

Светят два или три окна,

безмятежность и тишина,

как на хуторе близь Диканьки.

Ни следа дневной суеты…

 

Вдохновенно орут коты!

Только им да луне не спится.

Ночь приветлива, ночь светла!..

Редко-редко мелькнёт метла,

а на ней нагишом – девица…

 

* * *

 

Эта внутренняя речь, или, может, нутряная, –

здесь о ней напоминает только зыбкое тепло –

может литься или течь, или форму принимает,

если словом обнимают, лепят лепетную плоть.

 

И по райским муравам, и по личной преисподней –

вот и выбежал на волю расторопный ручеёк.

Но вот именно, что там всё как раз и происходит,

не вникая ни на долю в назначение своё.

 

Вещь в себе – особый сорт между прочими вещами.

На агоре не вещает, в тихой келье ворожит.

Плодородный влажный сор день стиха предвосхищает,

насыщает и смущает всемогущим чувством «жить».

 

Гуси-Лебеди

 

Распахнувшимся, синеглазым,

как разбуженное дитя, –

над степями и над Кавказом

караваны гусей летят.

Неоглядным, холодным, длинным –

посылают в далёкий край,

то ли линией, то ли клином,

узелковые письма стай.

 

Многомерным узлом завязан,

обнесён чешуёй границ,

удивляет наземный разум

тяготеющих к Югу птиц.

Над Алеппо и над Синаем,

над песками и над золой

гравитация их сквозная

проницает воздушный слой.

 

Не пытаясь понять законы

неопрятного дележа,

опасаясь стальных драконов,

изрыгающих рёв и жар,

полагая вражду позором,

обходя очаги огня,

неуклонно ведут к озёрам

оперившийся молодняк.

 

Покидая на срок лиманы,

перелётный ордер храня –

за Египтом и за Суданом,

где не рвётся в клочья броня,

на короткой точной глиссаде,

не задействуя тормозной,

на озёра Замбези сядут

в ослепительный блеск и зной.

 

Снежные ямбы

Триптих

 

* * *

 

Под вечер снег изрядно измельчал,

но сыплет бодро. Верно, быть морозу.

Пушистая белёная вискоза –

дарёной шубой с божьего плеча.

 

Когда Стрибог волением своим

кристаллизует внешние идеи,

худеют тучи и слегка скудеют

разреженные горние слои.

 

Хозяин зим, распорядитель вьюг,

он знал, что нужно тут, и принял меры.

Холодное бурленье тропосферы –

его забава, промысел, досуг.

 

Дыхание морозных альвеол

рождает снег. Он дышит, будто пишет,

всегда разнообразно. Гений свыше –

уж он-то никогда не пишет в стол.

 

Спешат машины. Крыши порошат.

Уместны и чьему-то глазу сладки

небесной манны щедрые остатки.

Вот небо стало ниже, а ландшафт –

 

пригляднее и глаже. Ночь близка.

Исходит год на Главном Репетире…

и всё бы ничего в подснежном мире,

когда бы не жестокая тоска.

 

Tabula rasa

 

Похоже, затевается снежок.

Он зреет в сером облаке над нами

чудными слюдяными семенами.

Неплотно перехваченный мешок

битком набит шестиугольным пухом.

По срокам, по приметам и по слухам

зиме давно пора начать посев –

да всё никак не соберётся с духом,

не до конца, как видно, обрусев.

 

Похоже, начинается снежок!

Он реет в сером воздухе над нами,

над плавнями, составами, домами…

Ни грузный шаг, ни заячий прыжок

не смогут избежать запечатленья

в легчайшем из пуховых покрывал,

когда на листьев медленное тленье

он лёг – и чистый лист образовал.

Теперь, когда он всё успел очистить

и сделал всё и строже, и светлей,

проведены на нём изящной кистью

сквозные иероглифы ветвей.

 

Как снег идёт!.. Какое наслажденье –

предчувствовать, увидеть, осязать –

и в памяти на нитку нанизать

изнеженных снежинок нисхожденье.

С какой-то элегическою ленью

пушинки-альбиносики летят,

летят, по миллиарду на мгновенье,

по промыслу, по щучьему веленью,

и почему-то таять не хотят.

Уже белей мелованной бумаги

дворы и крыши, склоны и овраги,

заснеженными площади лежат.

Как снег идёт… Шуршит на каждом шаге…

Прохожие, бродячие дворняги

И прочие – ему принадлежат.

 

Мы счастливы присутствовать – не так ли? –

на этом удивительном спектакле,

где занавес подобен кисее.

А в нём и заключается сие

негромкое, но праздничное действо.

Мы все одним томлением больны,

и в этот час ни гений, ни злодейство

в своих поползновеньях не вольны.

Мы чувствуем, и, стало быть, живём.

А всё, что утомилось бытиём

в событий торопливой круговерти,

затихло в летаргии, малой Смерти,

в неистощимой милости её.

 

* * *

 

…И вот – поляризация цветов,

союз ночного снега и – не снега

с напластованьем этого – на то.

И павший дух возвыситься готов,

когда приходит Альфа и Омега

порхающими звёздами в Ростов.

И вновь земля благословенна в жёнах!

Оснежены дотоле обнажённых

домов и улиц грешные тела,

сей город, вавилонская блудница,

смущённо и растроганно роднится

со щедрым небом.

Ночь уже бела,

хотя – декабрь и южные широты…

И снадобий не надо приворотных,

а только эта млечная фата –

большая шалость и смешная малость –

чтобы любовь сбылась и состоялась,

забытая с годами, как фита.

 

Посевом радуг будущего мая

рождается метель, загустевая

белилами на клёне и сосне

и мелом на еловых макловицах.

Душа – легка, и может притвориться,

что в волосах – один лишь только снег.

 

Даниилу Андрееву

 

Родился не рабом. Мужчиной, а не дамой.

В России довелось, хоть в Греции теплей.

Она и Белый храм, и долговая яма,

и шахматный квадрант подземных королей.

 

А мы, в который раз чистилище покинув,

оставив за спиной ужасный мегалит,

играем в поддавки на тряпках арлекинов,

шутов и поваров хозяина Земли…

 

Как страшно понимать доподлинно, буквально

пророков и святых. Лиловый жуткий свет

хребтом предощущать над этой наковальней,

над русскою землёй, над лучшей из планет.

 

Страна идей и вер. Страна трудов кромешных.

А всё-таки Бедлам и всё-таки Гулаг.

Молитвенной свечой, берёзовым полешком

сгореть бы нам для той, которая бела…

 

А всё же не одни. Когорта прорубает

кровавые слои страданий и тоски!

И Santa Rosa там, где искра золотая,

где Роза Мира в срок расправит лепестки.

 

Вот та, где он рождён. В снегах своих и гарях,

опутанная злом, окутанная мглой,

бессмертных сыновей бессонным взглядом дарит,

поэтов и бойцов за гранью голубой.

 

* * *

 

Ветер. Темно. Но, рискуя споткнуться,

скачет мелодия. Спать не хочет

август – и белобрысая «тутси»

в первом часу августейшей ночи.

 

Ветер… И веет мистической жутью

от тела, которое в ритме «латино»

на негативе, засвеченном ртутью,

на тёмной террасе, на гулких пластинах

колеблется, гнётся, свивается штопором,

руки вдевает в размытые тени,

в сквозящую сеть серебристого тополя

и в перламутровых пятен смятение.

 

Телом, затянутым в тонкий эластик, –

ветер колдует белая мамба.

Воздух, раскроенный хриплыми ямбами,

склеен движений змеиной пластикой.

Ветер, пойманный магией пляски,

дует порывисто. Ветру лю-у-бо!..

Льнёт, с грудями упругими ласков,

и холодит приоткрытые губы,

и раздувает поздний шансон

шалый муссон.

 

Крутятся времени плавные лопасти,

сеют мгновенные млечные радуги,

переплетают с таинственной ловкостью

зрелость печали и юную радость,

и, грешную нежность своей натуры

замаскировав леопардовым светом,

теснее сплетается мисс Футурум

в насквозь эротичной ламбаде с ветром.

А он, покидая её коварно,

устав провоцировать вёрткую талию,

снова вливается в русло бульвара,

где бредят витрины прекрасной Италией…

 

Там, в середине огромного вороха

белого шума и белого шороха,

влажного лепета изобилия –

люди уснули и автомобили,

и саксофона ночной клаксон

усугубляет сон.

 

Вдоль раннего

 

О.А.

 

И снова читал. И понял, как было.

…Водой оставаясь, талой слезой,

она узнавала поэзии силу

и наш мезозой.

И были русла уже тесны ей,

любому клише грозил остракизм,

но всё ещё ставила прописные

в истоке строки.

Она и вправду не представляла,

как много умеет помнить вода,

а память – «не знаю» переплавляла

в негромкое «да».

Свобода воли, свобода боли –

соседи... Кому находить легко

в запруде, луже, на рисовом поле

морских светляков.

Когда пересохшая жизнь мелеет,

мельчает строфа и струна хрипит –

водой оставалась в сезон суховея,

ему вопреки.

Стихии голос, природы малость –

искала единственно точный знак

и соль. А соль навстречу старалась

почувствовать, как

в густом пространстве, в крутом растворе,

опознанный ей пока на глазок,

с рассветом припал к поверхности моря

холщёвый мазок.

 

Снайперы

 

Черная дыра зрачка вставлена в систему линз.

У химеры глаз – без сучка. Глаз химеры целится вниз.

У химеры – камуфляж. Высоко взлетела, тварь.

Превращает площади в пляж, на асфальты льёт киноварь.

 

Киев, Вильнюс и Москва перед ней лежат пластом.

Им ли о телах тосковать, если души смяты пестом…

Длинным пальцам мертвеца хочется живых сердец,

толку, что в конце-то конца свой же в глотку брызнет свинец.

 

Профессиональный ствол цокнет – и проблемы нет.

Деловитый смерти укол – с людоедом наш паритет.

Он не знает полумер. Варятся идеи-фикс

в черепах таких же химер, в кабинетах с номером «икс».

 

Смрад, и блуд, и ложь – их дух. Подоплёка шкуры – бакс.

Письмецо от «сорока двух» – деликатный им пипифакс.

Синдикат, консорциум, пул, подлости замес на кровях…

Векторной проекцией пуль ненависть прошита моя.