Все стихи Александр Вертинский
Бал Господен
В пыльный маленький город, где Вы жили ребёнком,
Из Парижа весной к Вам пришёл туалет.
В этом платье печальном Вы казались Орлёнком,
Бледным маленьким герцогом сказочных лет…
В этом городе сонном Вы вечно мечтали
О балах, о пажах, вереницах карет
И о том, как ночами в горящем Версале
С мёртвым принцем танцуете Вы менуэт…
В этом городе сонном балов не бывало,
Даже не было просто приличных карет.
Шли года. Вы поблёкли, и платье увяло,
Ваше дивное платье «Мэзон Лавалетт».
Но однажды сбылися мечты сумасшедшие.
Платье было надето. Фиалки цвели.
И какие-то люди, за Вами пришедшие,
В катафалке по городу Вас повезли.
На слепых лошадях колыхались плюмажики,
Старый попик любезно кадилом махал…
Так весной в бутафорском смешном экипажике
Вы поехали к Богу на бал.
1917
Кисловодск
Без женщин
Как хорошо без женщин и без фраз,
Без горьких слов и сладких поцелуев,
Без этих милых слишком честных глаз,
Которые вам лгут и вас ещё ревнуют!
Как хорошо без театральных сцен,
Без длинных «благородных» объяснений,
Без этих истерических измен,
Без этих запоздалых сожалений.
И как смешна нелепая игра,
Где проигрыш велик, а выигрыш – ничтожен,
Когда партнёры ваши – шулера,
А выход из игры уж невозможен.
Как хорошо с приятелем вдвоём
Сидеть и тихо пить простой шотландский виски
И, улыбаясь, вспоминать о том,
Что с этой дамой вы когда-то были близки.
Как хорошо проснуться одному
В своём весёлом холостяцком «флете»
И знать, что вам не нужно никому
Давать отчёты, никому на свете!
А чтобы проигрыш немного отыграть,
С её подругою затеять флирт невинный
И как-нибудь уж там постраховать
Простое самолюбие мужчины!
1940
Шанхай
В синем и далёком океане
Вы сегодня нежны,
Вы сегодня бледны,
Вы сегодня бледнее луны…
Вы читали стихи,
Вы считали грехи,
Вы совсем как ребёнок тихи.
Ваш лиловый аббат
Будет искренно рад
И отпустит грехи наугад…
Бросьте ж думу свою,
Места хватит в раю.
Вы усните, а я вам спою.
В синем и далёком океане,
Где-то возле Огненной Земли,
Плавают в сиреневом тумане
Мёртвые седые корабли.
Их ведут слепые капитаны,
Где-то затонувшие давно.
Утром их немые караваны
Тихо опускаются на дно.
Ждёт их океан в свои объятья,
Волны их приветствуют, звеня.
Страшны их бессильные проклятья
Солнцу наступающего дня…
В синем и далёком океане
Где-то возле Огненной земли…
1927
В степи молдаванской
Тихо тянутся сонные дроги
И, вздыхая, ползут под откос.
И печально глядит на дороги
У колодцев распятый Христос.
Что за ветер в степи молдаванской!
Как поёт под ногами земля!
И легко мне с душою цыганской
Кочевать, никого не любя!
Как все эти картины мне близки,
Сколько вижу знакомых я черт!
И две ласточки, как гимназистки,
Провожают меня на концерт.
Что за ветер в степи молдаванской!
Как поёт под ногами земля!
И легко мне с душою цыганской
Кочевать, никого не любя!
Звону дальнему тихо я внемлю
У Днестра на зелёном лугу.
И Российскую милую землю
Узнаю я на том берегу.
А когда засыпают берёзы
И поля затихают ко сну,
О, как сладко, как больно сквозь слёзы
Хоть взглянуть на родную страну…
1925
Бессарабия
Ваши пальцы
Вере Холодной
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
И когда весенней вестницей
Вы пойдёте в синий край,
Сам Господь по белой лестнице
Поведёт Вас в светлый рай.
Тихо шепчет дьякон седенький,
За поклоном бьёт поклон
И метёт бородкой реденькой
Вековую пыль с икон.
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль.
1916
Доченьки
У меня завелись ангелята,
Завелись среди белого дня!
Всё, над чем я смеялся когда-то,
Всё теперь восхищает меня!
Жил я шумно и весело – каюсь,
Но жена всё к рукам прибрала.
Совершенно со мной не считаясь,
Мне двух дочек она родила.
Я был против. Начнутся пелёнки…
Для чего свою жизнь осложнять?
Но залезли мне в сердце девчонки,
Как котята в чужую кровать!
И теперь, с новым смыслом и целью
Я, как птица, гнездо свое вью
И порою над их колыбелью
Сам себе удивленно пою:
«Доченьки, доченьки, доченьки мои!
Где ж вы, мои ноченьки, где вы, соловьи?»
Вырастут доченьки, доченьки мои…
Будут у них ноченьки, будут соловьи!
Много русского солнца и света
Будет в жизни дочурок моих.
И, что самое главное, это
То, что Родина будет у них!
Будет дом. Будет много игрушек,
Мы на ёлку повесим звезду…
Я каких-нибудь добрых старушек
Специально для них заведу!
Чтобы песни им русские пели,
Чтобы сказки ночами плели,
Чтобы тихо года шелестели,
Чтобы детства забыть не могли!
Правда, я постарею немного,
Но душой буду юн как они!
И просить буду доброго Бога,
Чтоб продлил мои грешные дни!
Вырастут доченьки, доченьки мои…
Будут у них ноченьки, будут соловьи!
А закроют доченьки оченьки мои –
Мне споют на кладбище те же соловьи.
1945
Москва
Жёлтый Ангел
В вечерних ресторанах,
В парижских балаганах,
В дешёвом электрическом раю,
Всю ночь ломаю руки
От ярости и муки
И людям что-то жалобно пою.
Звенят, гудят джаз-банды,
И злые обезьяны
Мне скалят искалеченные рты.
А я, кривой и пьяный,
Зову их в океаны
И сыплю им в шампанское цветы.
А когда наступит утро, я бреду бульваром сонным,
Где в испуге даже дети убегают от меня.
Я усталый, старый клоун, я машу мечом картонным,
И лучах моей короны умирает светоч дня.
Звенят, гудят джаз-банды,
Танцуют обезьяны
И бешено встречают Рождество.
А я, кривой и пьяный,
Заснул у фортепьяно
Под этот дикий гул и торжество.
На башне бьют куранты,
Уходят музыканты,
И ёлка догорела до конца.
Лакеи тушат свечи,
Давно замолкли речи,
И я уж не могу поднять лица.
И тогда с потухшей ёлки тихо спрыгнул жёлтый Ангел
И сказал: «Маэстро бедный, Вы устали, Вы больны.
Говорят, что Вы в притонах по ночам поёте танго.
Даже в нашем добром небе были все удивлены».
И, закрыв лицо руками, я внимал жестокой речи,
Утирая фраком слёзы, слёзы боли и стыда.
А высоко в синем небе догорали божьи свечи
И печальный жёлтый Ангел тихо таял без следа.
1934
Париж
Злые духи
Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы
И, открыв Ваши злые духи, я вдыхаю их сладостный хмель.
И тогда мне так ясно видны эти чёрные тонкие птицы,
Что летят из флакона – на юг, из флакона «Nuit de Nоёl».
Скоро будет весна. И Венеции юные скрипки
Распоют Вашу грусть, растанцуют тоску и печаль,
И тогда станут легче грехи и светлей голубые ошибки.
Не жалейте весной поцелуев, когда зацветает миндаль.
Обо мне не грустите, мой друг. Я озябшая хмурая птица.
Мой хозяин – жестокий шарманщик – меня заставляет плясать.
Вынимая билетики счастья, я смотрю в несчастливые лица,
И под вечные стоны шарманки мне мучительно хочется спать.
Скоро будет весна. Солнце высушит мерзкую слякоть,
И в полях расцветут первоцветы, фиалки и сны…
Только нам до весны не допеть, только нам до весны не доплакать:
Мы с шарманкой измокли, устали и уже безнадежно больны.
Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы.
Не сердитесь за грустный конец и за слов моих горестных хмель.
Это всё Ваши злые духи. Это чёрные мысли как птицы,
Что летят из флакона – на юг, из флакона «Nuit de Nоёl».
1925
Берлин
Каждый тонет – как желает...
Каждый тонет – как желает.
Каждый гибнет – как умеет.
Или просто умирает.
Как мечтает, как посмеет.
Мы с тобою гибнем разно.
Несогласно, несозвучно,
Безысходно, безобразно,
Беспощадно, зло и скучно.
Как из колдовского круга
Нам уйти, великий Боже,
Если больше друг без друга
Жить на свете мы не можем?
1940
Шанхай
Китай
Над Жёлтой рекою незрячее белое небо,
Дрожат паруса, точно крылья расстрелянных птиц.
И коршун летит и, наверное, думает: «Где бы
Укрыться от этого зноя, от этой тоски без границ?»
Да, этой тоски неживого былого Китая,
Тоски императоров, мёртвых династий и сил,
Уснувших богов и безмолвья от края до края,
Где дремлют века у подножий уснувших могил.
А в больших городах, закалённые в мудром талмуде,
Терпеливо торгуют евреи, снуют англичане спеша,
Итальянцы и немцы и разные белые люди –
Покорители мира, купцы и ловцы барыша.
Но в расщелинах глаз, но в покорной улыбке Китая
Дремлют тихие змеи и молнии дальних зарниц,
И когда-нибудь грянет гроза, и застонет земля, сотрясая
Вековое безмолвье забытых ненужных гробниц.
1938
Ян Тце-Кианг
Великая Голубая Река
Лиловый негр
Вере Холодной
Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда ушёл Ваш китайчонок Ли?..
Вы, кажется, потом любили португальца,
А может быть, с малайцем Вы ушли.
В последний раз я видел Вас так близко.
В пролёты улиц Вас умчал авто.
И снится мне – в притонах Сан-Франциско
Лиловый негр Вам подаёт манто.
1916
Мадам, уже падают листья
На солнечном пляже в июне
В своих голубых пижама
Девчонка – звезда и шалунья –
Она меня сводит с ума.
Под синий berceuse океана
На жёлто-лимонном песке
Настойчиво, нежно и рьяно
Я ей напеваю в тоске:
«Мадам, уже песни пропеты!
Мне нечего больше сказать!
В такое волшебное лето
Не надо так долго терзать!
Я жду Вас, как сна голубого!
Я гибну в любовном огне!
Когда же Вы скажете слово,
Когда Вы придёте ко мне?»
И, взглядом играя лукаво,
Роняет она на ходу:
«Вас слишком испортила слава.
А впрочем… Вы ждите… приду!..»
Потом опустели террасы,
И с пляжа кабинки свезли.
И даже рыбачьи баркасы
В далёкое море ушли.
А птицы так грустно и нежно
Прощались со мной на заре.
И вот уж совсем безнадежно
Я ей говорил в октябре:
«Мадам, уже падают листья,
И осень в смертельном бреду!
Уже виноградные кисти
Желтеют в забытом саду!
Я жду Вас, как сна голубого!
Я гибну в осеннем огне!
Когда же Вы скажете слово?
Когда Вы придёте ко мне?!»
И, взгляд опуская устало,
Шепнула она, как в бреду:
«Я Вас слишком долго желала.
Я к Вам… никогда не приду».
1930
Цоппот, Данциг
Ненужное письмо
Приезжайте. Не бойтесь.
Мы будем друзьями,
Нам обоим пора от любви отдохнуть,
Потому что, увы, никакими словами,
Никакими слезами её не вернуть.
Будем плавать, смеяться, ловить мандаринов,
В белой узенькой лодке уйдём за маяк.
На закате, когда будет вечер малинов,
Будем книги читать о далёких краях.
Мы в горячих камнях черепаху поймаем,
Я Вам маленьких крабов в руках принесу.
А любовь – похороним, любовь закопаем
В прошлогодние листья в зелёном лесу.
И когда тонкий месяц начнёт серебриться
И лиловое море уйдёт за косу,
Вам покажется белой серебряной птицей
Адмиральская яхта на жёлтом мысу.
Будем слушать, как плачут фаготы и трубы
В танцевальном оркестре в большом казино,
И за Ваши печальные детские губы
Будем пить по ночам золотое вино.
А любовь мы не будем тревожить словами –
Это мёртвое пламя уже не раздуть,
Потому что, увы, никакими мечтами,
Никакими стихами любви не вернуть.
Лето 1938
Циндао
О нас и о Родине
Проплываем океаны,
Бороздим материки
И несём в чужие страны
Чувство русское тоски.
И никак понять не можем,
Что в сочувствии чужом
Только раны мы тревожим,
А покоя не найдём.
И пора уже сознаться,
Что напрасен дальний путь,
Что довольно улыбаться,
Извиняться как-нибудь.
Что пора остановиться,
Как-то где-то отдохнуть
И спокойно согласиться,
Что былого не вернуть.
И ещё понять беззлобно,
Что свою, пусть злую, мать
Всё же как-то неудобно
Вечно в обществе ругать.
А она цветёт и зреет,
Возрождённая в Огне,
И простит и пожалеет
И о вас и обо мне!..
Май 1935
Калифорния
Пани Ирена
Ирине Н-й
Я безумно боюсь золотистого плена
Ваших медно-змеиных волос,
Я влюблён в Ваше тонкое имя «Ирена»
И в следы Ваших слез.
Я влюблён в Ваши гордые польские руки,
В эту кровь голубых королей,
В эту бледность лица, до восторга, до муки
Обожжённого песней моей.
Разве можно забыть эти детские плечи,
Этот горький, заплаканный рот,
И акцент Вашей польской изысканной речи,
И ресниц утомлённых полёт?
А крылатые брови? А лоб Беатриче?
А весна в повороте лица?..
О, как трудно любить в этом мире приличий,
О, как больно любить без конца!
И бледнеть, и терпеть, и не сметь увлекаться,
И, зажав своё сердце в руке,
Осторожно уйти, навсегда отказаться
И ещё улыбаться в тоске.
Не могу, не хочу, наконец – не желаю!
И, приветствуя радостный плен,
Я со сцены Вам сердце, как мячик, бросаю.
Ну, ловите, принцесса Ирен!
1930
Сумасшедший шарманщик
Каждый день под окошком он заводит шарманку.
Монотонно и сонно он поёт об одном.
Плачет старое небо, мочит дождь обезьянку,
Пожилую актрису с утомленным лицом.
Ты усталый паяц, ты смешной балаганщик,
С обнажённой душой ты не знаешь стыда.
Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,
Мои песни мне надо забыть навсегда, навсегда!
Мчится бешеный шар и летит в бесконечность,
И смешные букашки облепили его,
Бьются, вьются, жужжат, и с расчётом на вечность
Исчезают, как дым, не узнав ничего.
А высоко вверху Время – старый обманщик,
Как пылинки с цветов, с них сдувает года...
Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,
Этой песни нам лучше не знать никогда, никогда!
Мы – осенние листья, нас бурей сорвало.
Нас всё гонят и гонят ветров табуны.
Кто же нас успокоит, бесконечно усталых,
Кто укажет нам путь в это царство весны?
Будет это пророк или просто обманщик,
И в какой только рай нас погонят тогда?..
Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,
Эту песнь мы не сможем забыть никогда, никогда!
1930
Румыния
Танго «Магнолия»
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда поёт и плачет океан
И гонит в ослепительной лазури
Птиц дальний караван,
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда у Вас на сердце тишина,
Вы, брови тёмно-синие нахмурив,
Тоскуете одна…
И, нежно вспоминая
Иное небо мая,
Слова мои, и ласки, и меня,
Вы плачете, Иветта,
Что наша песня спета,
А сердце не согрето без любви огня.
И, сладко замирая от криков попугая,
Как дикая магнолия в цвету,
Вы плачете, Иветта,
Что песня недопета,
Что это лето где-то
Унеслось в мечту!
В банановом и лунном Сингапуре, в бури,
Когда под ветром ломится банан,
Вы грезите всю ночь на жёлтой шкуре
Под вопли обезьян.
В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Запястьями и кольцами звеня,
Магнолия тропической лазури,
Вы любите меня.
1931
Бессарабия
То, что я должен сказать
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!
Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.
Закидали их ёлками, замесили их грязью
И пошли по домам – под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразью,
Что и так уже скоро, мол, мы начнём голодать.
И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги – это только ступени
В бесконечные пропасти – к недоступной Весне!
1917
Хорошо в этой маленькой даче
Хорошо в этой маленькой даче
Вечерами грустить о тебе.
Так по-детски, обиженно плачет
Маячок на зелёной губе.
И уходят в закатные дали
Золотые кораблики – сны.
Те, что в детстве когда-то пускали
Мы, играя, по лужам весны.
Скоро вспыхнут опалами ядра
Фонарей в предвечерней тени
И на реях японской эскадры,
Как на ёлках, зажгутся огни.
А вчера в кабаке у фонтана
Человек с деревянной ногой
Утверждал, что любовные раны
Заживают от пули простой.
И, смеясь над моими стихами.
После пятой бутылки вина
Говорил, заливаясь слезами.
Что его разлюбила жена.
«Понимаешь, сбежала с матросом!
Я калека, а он молодой!..»
Я подумал: такие вопросы
Не решаются пулей простой.
Но ему ничего не ответил.
Я молчал, улыбаясь тебе.
Где-то в море, печален и светел.
Ангел ночи пропел на трубе.
Да... Любовь – это Синяя Птица,
Только птицы не любят людей...
Я усну. Мне сегодня приснится
Мягкий шёлк твоих рыжих кудрей.
15 июля 1940
Циндао
Шанхай
Вознесённый над жёлтой рекой полусонною,
Город-улей москитов, термитов и пчёл,
Я судьбу его знаю, сквозь маску бетонную
Я её, как раскрытую книгу, прочёл.
Это Колосс Родосский на глиняном цоколе,
Это в зыбком болоте увязший кабан,
И великие ламы торжественно прокляли
Чужеземных богов его горький обман.
Победителей будут судить побеждённые,
И замкнётся возмездия круг роковой,
И об этом давно вопиют прокажённые,
Догнивая у ног его смрадной толпой.
Вот хохочут трамваи, топочут автобусы,
Голосят амбулансы, боясь умереть...
А в ночи фонарей раскалённые глобусы
Да назойливо хнычет китайская медь.
И бегут, и бегут сумасшедшие роботы,
И рабы волокут в колесницах рабов,
Воют мамонты, взвив разъярённые хоботы,
Пожирая лебёдками чрева судов.
А в больших ресторанах меню – как евангелия,
Повара – как епископы, джаза алтарь
И бесплотно скользящие женщины – ангелы –
В легковейные ткани одетая тварь.
Непорочные девы, зачавшие в дьяволе,
Прижимают к мужчинам усохшую грудь,
Извиваясь, взвиваясь, свиваясь и плавая,
Истекают блаженством последних минут.
А усталые тросы надорванных мускулов
Всё влекут и влекут непомерную кладь...
И как будто всё это знакомое, русское,
Что забыто давно и вернулось опять.
То ли это колодников гонят конвойные,
То ли это идут бечевой бурлаки...
А над ними и солнце такое же знойное,
На чужом языке – та же песня тоски!
Знаю: будет сметён этот город неоновый
С золотых плоскогорий идущей ордой,
Ибо Божеский, праведный суд Соломоновый
Нависает, как меч, над его головой.
19.9.1939
Шанхай