Александр Воловик

Александр Воловик

Четвёртое измерение № 7 (283) от 1 марта 2014 года

Сила слов

 

Как сказать – тихо или погромче?

 

С. М. Олиновой

 

Как сказать – тихо, или погромче?

Да, пожалуй, лучше будет потише.

Хотя можно и грохнуть что твой погромщик:

как война, рифма всё спишет.

Это розы её, метаморфозы,

пресноватая кровь сам-друг с бровью

расправляют в плавленый сырок рожу,

(и моя – гляди – вымя коровье).

И проходит жизнь, и почти рядом.

Покопайся в склизких её анналах.

Ну, не рифму сыщешь настырным взглядом –

хоть в обмылках быта – её аналог.

За которым – когда он как звук подан –

в потрохах эпохи ни эха: тихо.

Вход забыт; выход забит кодом...

Выйти так, иначе ли?.. Метод тыка

всех надёжней, ибо – и в том хохма! –

жизнь сама утечёт, бурней рвоты.

Но – сама-сама, а всё ж ТАК хоть бы,

а ИНАЧЕ очень уж неохота...

А зависит ли судьбы окончанье

от того, как зависнет луна в туче?

От того, засвистит ли в свисток чайник?

И от громкости слова?..

И как – лучше?

 

Совки и чайники

 

Кто любит кухарку! – она же пропахшая луком.

Она же пропащая в скрежете сальных кастрюль!..

Ей дворник под стать. Он куражится в ватничке глупом

и машет метлой весь январь, и апрель, и июль.

Да, пара они хоть куда: поварёшкой супруга

любовно взрыхляет бурлящие ляжки борща.

Ему же навьюжила снежную женщину вьюга,

чтоб хладныя перси лопатой ласкал, трепеща.

Тем самым, они – как вода, извиняюсь, и камень,

как с прозою стих, или – огнь в ледяных языках.

Однако, сошлись. Расплодились. И будут веками

совместно сиять, как совки. Или чайники как.

 

Коготь

 

Индейка держит коготь на курке:
царапнет – и её в расход, как мавра.
А у меня – бубновка на виске (как на висте)
и – на песке – прогноз на завтра.

Я думаю: «Не тронет чертежей
легионер, и не сгнию в оковах».
А между тем, истец его законов,
клинок тяжёлый, нитку рвёт уже.

Не как когда-то Парка-ротозейка,
на службе, а со спицами в руке –
индейка держит коготь на курке...
Да, он увяз! Подать к столу злодейку!

И – специи на языке горят,
и повар, как авгур, покончит с птицей...
Я, правда, не сторонник ауспиций,
но закусить (и выпить!) был бы рад.

Индейка держит коготь на курке.
Жаль, без меня произойдёт застолье.
Но я взмахну крылами – налегке,
исправив горб отверстием игольным.

 

От Ионы

 

В чреве кита – удивительно ли, что темно!

Анаэробика: нечем дышать. И фонарик

здесь не горит. И, к тому же, ужасно воняет,

булькая, непереваренное дерьмо.

Склизкие твари касаются рук и лица.

Воет кишечник, как будто нечистый с амвона.

Но говорю себе: стой, не сгибайся, Иона!

Всё претерпи, или ты над собою – не царь!

Скачет чудовище книзу и вбок на волну.

Компас бы слопало что ли, хотя бы для виду...

Гаснет в просвете резцов вожделенный маяк Атлантиды,

альтернатива забвению и гарпуну.

 

Отрывок

 

Есть упоение в бою...

Пушкин

 

Есть упоенье в невезенье,

когда одно влечёт другое.

Охота тяпнуть чарку зелья –

не для веселья, а – напротив.

В окне напротив кто-то ходит,

роняет вещи с перепою,

уныло роется в комоде

и девичью теряет честь.

 

Но эту честь находит кто-то,

не эта Кто-то, а другая.

Она трезва и на работу

летит, скользя на повороте.

Её спасает незнакомый

и, трафик утренний ругая,

с неё снимает насекомых

и в свой фольксваген просит сесть.

 

Она, стесняясь, отдаётся

его внезапному порыву.

Ей ничего не остаётся,

как на мужчину положиться.

Он опытен: его повадки

солидны, но не заунывны.

От бицепсов на брюках складки.

Очки предполагают ум.

 

Они знакомятся поближе.

Она приехала из Риги.

Там было классно, как в Париже,

латышкой только бы родиться,

тогда в Измайлово бы это

ни за какие бы ковриги…

…Она у одного поэта

про времени читала шум…

 

Обое, кажется, культурны,

и в лёгком воздухе коньячном

витает дух литературы –

поэзии и, постмодерна.

На всё – от музыки до джинсов –

почти что глядя однозначно,

они знакомы как полжизни.

Он ей почти уже бойфренд.

 

Она Кибирова читает

почти что наизусть, попрыгав,

смешною чёлкою махая

от возбуждения, наверно.

Он слушает благоговейно…

Ему, пожалуй, ближе Пригов.

Он любит также Рубинштейна,

и ничего, что тот еврей.

 

Они из кинопанорамы

выходяят в ясный вечер мая,

сочувствуя роскошной даме

(Ким Бессинджер, и Бельмондо с ней),

с приязнью к главному герою,

друг дружку за руки хватая,

они, увлечены игрою,

в её Гольяново идут.

 

От их шагов немонотонных

сбегают с тонущих помоек

собаки, крысы и вороны,

но попугай, как бы подослан,

вдруг ухает, и башни страха

возводит разум-параноик:

там, впереди, маньяк опасный,

там хулиганы водку пьют...

 

Февраль

 

Февраль отрыгнулся бензином

в солёную липкую квась,

и в воздухе сером и зимнем

усердно заря занялась.

Заняться-то ей бы хотелось

цветущим и солнечным, но –

её ночегонная Эос

направила тропкой иной.

Повеяло вдруг перегаром,

кислятиной, хлоркой, лапшой.

И телом, усталым и старым,

и старческой тусклой душой.

Сменить бы испорченный воздух,

презрев, что дурак и старик.

Забыть о чернилах венозных

и в эту... в пролётку бы – прыг!..         

 

Письмо к Учёному Совету

 

Моя душа черна, как ящик или как чёрная дыра.

Из вас бы кто, из настоящих, не дал мне чёрного шара.

Творец ли, просто оператор, а может, чёрный оппонент

мне метку чёрную пиратов вручит в назначенный момент –

не знаю. Но в смиренье хмуром я без погрешностей почти

провижу будущий футурум, как солнце – в чёрные очки.

И вас насквозь пронзает взор мой, четырёхглазые мужи,

из зеркала кривого чёрной, как было сказано, души.

 

Impression

 

Тягучий сюжет выползал неспроста

из мякоти сморщенной мозга.

Вибрировал кулер, считая до ста,

а может, до ста девяноста.

Будильник бубнил, что сегодня – вчера.

За стенкой собака басила.

Барахтались, в Сеть угодив, хакера?,

и вирус их жалил, бацилла.

Просверлен Светила сверххилым лучом,

курсив и погас в одночасье.

Жестоким курсором навылет учтён

пейзаж и разъят на запчасти.

Потрескалась вечность. В сортире искрит.

Санскрит перепутался с феней.

Осмеян последний истец и обрит.

Как лох, запинается гений.

Настырная совесть бодучей, чем чёрт...

И всё это – мне показалось –

сигнал, что жива и пахуче течёт

сюжета тягучая гадость.

 

Сила слов

 

Вышло само, или выдумал чёрт

будни порядка злого:

какой-то нечаянный дурачок

ляпнет заветное слово,

буквы которого подойдут

к скважине мирозданья,

звуки которого повернут

ключик, и – до свиданья...

И – до свидания, гоп да смык,

мир, закалённый сталью.

Звонкий, понятный, прощай, язык,

солнечная Касталья.

Сумрачны заросли. Бересклет

ведьминым зыркнет оком

прежде, чем сроком на пропасть лет

мир окуклится в кокон.

Пропасть. Годов кардинален счёт.

Тягостно слов бессилье...

И неужели все тот же чёрт

нам пришпандорит крылья?

 

В деревне

 

На дворе стояло лето.

На лугу паслась корова.

Щебетали птички где-то.

 

Агроном сказал: «Здорово!»

председателю колхоза.

Председатель не ответил.

 

(Накануне утром розы

поломал проклятый ветер.

План по розам будет сорван).

 

«Иннокентий Евстигнеич! –

агроном с тоской во взоре

повторял, деревенея, –

 

у меня ржаное поле

унавожено отменно,

и в теплице сто магнолий...

 

Мы по валу непременно

будем первыми в районе,

Иннокентий Евстигнеич...»

 

Тот, вперев ребро ладони

в лоб, смотрел на Пелагею,

звеньевую, улыбаясь.

 

(Он забыл про агронома:

Пашка – девка молодая,

но лукава и ядрёна.)

 

Председатель грузным шагом

к девке подошёл вплотную

и взглянул довольно нагло.

 

Пашка сразу же смекнула

и, подняв с земли подойник,

отворила палисадник:

 

«Заходите же на праздник,

к нам, товарищ председатель!»

И они ушли под кровлю.

 

Затворились двери в доме.

И осталась лишь корова

с удивлённым агрономом. 

 

Композиторы и победители

 

Композиторы живут в мире закорючек:

лапки кверху – хвостик вниз, тра-ля-ля-ля-ляй!..

Их скрипичные ключи до чего скрипучи!

Прямо хочется на них запереть рояль.

А кругом идёт борьба в мире капитала.

Там, где капитала нет – тоже всё борьба.

Каждый каждого тузит, лупит чем попало.

Всякий гнёт свою спираль, па-ба-ра-ба-ба!

Победители живут в мире авторучек:

то автограф подпиши (прописью в рублях!),

то – в блокнотик адресок – так, на всякий случай.

Или – к бомбе приравняй: кинул, и – ба-бах!

Композиторы живут в мире нахлобучек:

победителям не та музычка нужна.

Ой, лабайте вы не рок, а кантату лучше,

или будет вам бо-бо, на-ни-на-ни-на!

 

Под стулом смятая бумажка

 

Под стулом смятая бумажка:
ты на свиданье не придёшь.
И в белом платье не запляшешь,
не скажешь: дождь...
Ты просто не придёшь. Нелепо
автобус дверью хлопнет, пуст,
и дождь хромающим калекой
пройдёт, как на костыль – на куст
опёршись... В серое раскрашен
пейзаж и город, день и ночь.
Под стулом смятая бумажка.
Ты на свиданье не придёшь.

 

Вернись, ХХ столетье

 

Так. XXI столетье

А в прошлом веке (где он ныне!)

Я жил, как все: ел щи на третье,

негласно вопиял в пустыне…

Дробясь в нутре зерцала мутном,

с утра бухую скалил морду.

Натужась, втискивался буквой

в ячейку тесного чайнворда.

Пока самцы шукали веру,

блудя посты, как постовые,

искал я пару, как химеру,

был погружён в стиха стихию.

Пока бананы ямба ел я

и отливал в часы отлива,

она, как ящерка, глядела

зелёным глазом похотливо.

Я выходил в инет без ника

таким Гаруном (аль – Рашидом)

и тусовался там безлико,

перепоясанным шахидом

спеша в толкучку масс народных,

дрожащих в трепетах лобзаний,

как исполнитель на скейтбордах,

елозил злачными задами.

Под едкий запах перегару

в метро, в его тягучих штольнях,

как шелкопряд, искал я пару,

а получал её – как школьник.

И вечным двоечником, воя,

вкусив субботней трёпки предка,

не забывал: теперь нас двое –

я и проклятая отметка.

Хоть был я видный, вроде, парень,

внедриться мог в любую щёлку,

Но лучше бы я был непарен

и на-гора давал бы шёлку…

Я не хочу служить в балете,

мамоне, богу и Отчизне.

Вернись, ХХ столетье,

и снова молодостью брызни!

 

Старый анекдот

 

Интеллигент пришёл в бордель

(намеренье тая),

и перед ним открылась дверь

гостеприимная.

С ним шёл один (его щас нет)

ухватистый пацан.

– Эй, погоди! Ты где, сосед?

– В гостях! У двух путан!!

Ну, ладно. В офисе пустом

два входа перед ним.

«Для страстных» (там соседа стон),

второй же – остальным.

– Нет, я не страстный... Мне подстать

для малохольных дверь...

Но там – прихожая опять,

и снова двери две.

«Для сильных» – надпись на одной...

Похоже, дело швах.

И, рефлексируя, герой

в другую правит шаг.

Но там пред выбором опять

стоит интеллигент.

Теперь он должен указать,

богат он, или нет.

Он – беден. Что ж! И к цели мчась,

толкнул, рукою твёрд,

для бедных дверь... «Ну, вот! Сейчас!..»

И – вышел в тёмный двор...

Ясна, казалось бы, мораль:

зазря не рефлексуй.

Ты – царь зверей, войди и вжарь!

Коли, руби и суй!..

– Ну, не скажи, – тут вдруг изрёк

мой внутренний фальцет, –

Гляди, циничный друг наш лёг,

к хирургу под ланцет.

И встанет он на костыли,

душой и телом хвор,

а мы с тобой легко ушли

через помойный двор!

 

Бессонница

 

Бессонница. Комар. Такая полоса.
Я списывал рецепт и, изучая вина,
последствия сравнил, как будто полюса,
и вышло, что на всех одна и та же льдина.
Бессонница. И вот – бессилен сам Морфей.
Напрасно бьёт крылом, выделывая пассы,
напрасны все ходы, что у него в запасе,
и заклинательная музыка морфем.
Я думал, музу призову, и вот –
закончен с ней роман (когда он не приснился!)...
С бессонницей легко бы справился Эрот.
Но, к сожаленью, он не появился.

 

Штуки

 

Стихотворение – не анекдот.

Не излияние и не глюк.

Не чувств половодье. Наоборот:

Это – УПОРЯДОЧЕННЫЙ НАБОР ШТУК.

 Дам пояснение, кто туповат

(в первую очередь для себя)

«ШТУКА» – то, что летит НАД,

фабулу комкая и торопя.

 ШТУКИ – первичны. Как Слово: То,

Сказанное (кому? О чём??..)

– Ну, а про что они? – Ни про что.

– Свет-то прольют? – Ни  в какую тьму.

Каждая – абсолютно чиста.

Как эталон. Или – ориентир.

Это – кристальная красота.

Она никогда не спасает мир.

 ШТУКИ приносят свой звон, штрих

вкусу в угоду, и вот (вдруг!)

выкристаллизовывается – Стих.

Т.е. УПОРЯДОЧЕННЫЙ НАБОР ШТУК.

 

Как – правильно?

 

Мальчик Жан позвонил на французское радио
(папа Жана – клошар: он у нас был бы бомжем)
и сказал: «Извините меня, бога ради, но –
я не знаю, где ставить аксан в слове бонжур...»
Компетентная тётя гарсону ответила,
что вопрос непростой, отражает заботу
о родном языке и что завтра же к вечеру
пневмопочтой получит он оттиск работы
по лингвистике, то есть по языкознанию,
из которой поймёт сын клошара (в натуре),
что пора – при таком как у них состоянии –
позабыть и о бонжуре, и о бонжуре.
Мальчик Жан посопел в микрофонные дырочки –
жаль его! Сочиняю и вместе реву я –
он мобильником крякнул – гаишники иначе
оштрафуют – и тихо шепнул: «Оревуер»...

 

Игры детства

 

Матки-матки, чьи заплатки?

Чижик, ножички и прятки.

В расшибалочку, в лапту!..

Кто заступит за черту?!..

Как воспоминанья зыбки...

От лягушек в пальцах цыпки...

Быстро в штандер, раз-два-три!..

Вашу зелень! Стой, замри!

Неотвожа-краснорожа,

не скажу на что – похожа.

Кто не отводил – хана:

ну-ка, кокоть-локоть – на!

Чира в пользу подающих.

Эй, в колдунчики! Не жучить!

Ну – в войну! Вперёд, отряд!

Кто за мной – не виноват!