Все стихи Алексея Баклана
* * *
В лёгких летальное лето:
лёд, леденцы, лимонад.
Город в ночи фиолетов.
Лунные отблески над
тем, что осталось снаружи:
зябкий цейтнот ноября.
Лето – внутри. Будет хуже,
начистоту говоря.
* * *
Всё повторится после Рождества –
как прежде повторялось от начала:
и чёрный снег, и жёлтая листва,
кораблик у замёрзшего причала.
Всё повторим: молитвы и стихи,
проговорим, запишем и запомним
и перевоплощение стихий,
и пьяный вечер где-нибудь в Коломне,
тягучие предутренние сны,
закатный блик на дне двора-колодца,
оранжевое небо, глас шестый.
Всё повторится, но не всё вернётся.
* * *
если будешь стареть то оставь седине
продлевать и затягивать нить
перед смертью так хочется наедине
говорить говорить говорить
как хотелось молчать из-под школьной скамьи
донести пустоту до конца
вот сейчас это облако нас окаймит
отрицать отрицать отрицать
* * *
И горит моя звезда – над!
Геннадий Григорьев
Где фонари, Фонтанку серебря,
качаются как на паникадиле,
адмиралтейский запах октября
тебе напомнит, где тебя родили.
Твоя стихия – камень и вода,
единство духа, осени и плоти,
когда прогнозы лгут как никогда,
в любое время плющит и колотит.
В какую бездну не был бы влеком,
минуешь равнодушно и упрямо
со старым кёнигсбергским коньяком,
с лимонами Роальда Мандельштама.
Пусть пушкинский размер великоват,
прошла ли жизнь, пройдёт или проходит –
горит твоя звезда на десять ватт,
невидимая при любой погоде.
* * *
и ты пройдёшь свой город наизлёт
когда поймёшь что в каждом новом месте
ничто с тобою не произойдёт
помимо смерти и неинтересней
помимо узнавания себя
в желтеющих закатах ленинграда
и ты пройдёшь спокойно не скорбя
когда поймёшь что ничего не надо
* * *
Как мы жили в городе недетства,
собирали марки и значки –
всё неважно. Озлобляйся, бедствуй,
зачеркни и заново начни
с чистого ноябрьского покрова –
снежной манны ленинградских зим.
Всё не сбылось. Тело нездорово.
Примем, понесём, не возразим –
дар бесценный, дар непоправимый,
дар невозвратимый и пустой.
Чёрный снег, стальные херувимы.
Горький можжевеловый настой.
* * *
как огромные рыбины
облака сентября
над рябинами вздыблены
в позднем солнце горя
над покатыми кровлями
петербургских глубин
бесконечная воля им
not to be, not to be...
* * *
Наговори, насочиняй, налги
про город детства, зрелости и смерти –
как запиваешь водкой анальгин,
как мокрую листву кружит и вертит.
Как бывшие Кресты отражены
волнующейся набережной бездной.
Как это небо бережёт иных.
Наговори, наври, насоболезнуй.
* * *
по гробы по ягоды
в осень унесло
оказались рядом бы
не нашли бы слов
вдоволь намолчались бы
надышались всласть
никакого алиби
сгинуть и пропасть
пахнет мхом и сыростью
отступает злость
хорошо бы вырасти
только не срослось
* * *
приезжаешь сюда без страховок и виз
это самая малая родина из
здесь едва умещаются вместе теснясь
остановка продмаг аварийная связь
и всегда молчаливы и хмуры
посетители дома культуры
приезжаешь сюда как космический гость
выпускаешь забытую детскую злость
и без жалости смотришь в заросший ручей
ты же сам эту родину сделал ничьей
марадону пеле румменигге
променяв на какие-то книги
* * *
этот город что мной нелюбим
всё равно одевается ярко
мёдом с яблоком пахнет jimbeam
красной гнилью удельного парка
где на мокрую сядешь скамью
сквозь пустую посмотришь аллею
ничего никогда никому
не курю и об этом жалею
* * *
Я был здесь мальчиком и мужем,
но молодёжью – никогда.
Висело облако снаружи,
внутри гудели провода.
Гремели грустные составы –
был звук тревожен и свинцов.
Локомотив на берег правый
тащил вагоны мертвецов
из кратковременных веселий
в рутину будней и труда.
В Удельном парке карусели
ещё работали тогда.
И до сих пор смотрю, как тяжко
состав проносится – let's come.
Сижу на остове «ромашки»
и улыбаюсь мертвецам.
* * *
я не съем тебя смерть моя
не уеду смотреть моря
я не съем тебя я дождусь
темноты октября и стуж
а как вспять повернёт нева
забери и её сперва
и весь город на той неве
забери эту хворь себе
на последнем трамвае в ночь
мы уедем тоску толочь
если будет совсем труба
приходи я не съем тебя