Алексей
Черников

В безымянном стиле

Музыка плыла. При полном штиле

Мы молчали, за руки держась.

Музыкант работал в стиле джаз,

Мир слагался в безымянном стиле.

И казалось, целая планета

Слушала дыханье трубача

И преображалась сгоряча

В лепете его губного лета.

Белый шар произрастал над пляжем

В медном воске медленной трубы.

Губы были ангельски глупы:

«Мы его на ниточку привяжем!»

...Руки были дьявольски пустыми:

Нет, не увязали с тишиной

Этот новый, белый шар земной.

Потеряли ниточку в пустыне.

Ничего бессильно не срастили,

Расчеркнулись, музыке простив

Безымянной памяти мотив

Чёрный, как прореха на текстиле.

И не надо танцевать с тенями,

Потому что неуместен джаз.

Музыкант работал не для нас,

Мир преображался не над нами.

* * *

…Возвращалась безоглядно с похорон,

Беспричинно притиралась к жизни новой.

В чёрно-белых виноградинах окон

Люди пенились – кто в спальне, кто в столовой.

Люди таяли, как непочатый мир,

На сиротском ободке сырой сетчатки.

И казалось ей, что даже воздух сир.

И она от страха плакала в перчатки.

А потом на свежевыжатом снегу

Развалился оглушительный ботинок.

Хрустнул космос, измоловшийся в рагу.

Звёзды памяти сгорали до поминок.

Жизнь распалась – этот первый, внешний круг.

Вот и плакала: ну, где теперь отец-то?..

Выдал снег ей из немых стерильных рук

Не по силам, не по времени наследство.

Вот и вышла за кольчугу бытия –

Без опоры, без папаши. Что такое? –

Это снег, нет, это звёздная кутья,

Нагноение предельного покоя.

И не выправиться свету на кресты,

И не взять его взаймы у голой жизни.

Ты – вне отчества, дочурка пустоты.

Что ж ты плачешь без отчёта по отчизне?

Будто снег не ударял в последний раз,

Будто с ним ты родословно не делила

Сиротливое наследство божьих глаз,

Точку зрения, протёртую в белила.

Закурить бы, Миша...

Михаилу Эдемскому

Вот ты и пришёл за мной, туман,

Сумрак, никотин непостоянства,

И луна листает свой Коран,

И деревья горбятся, как паства.

Даже дыма нет – томлюсь один:

Лавка с табаком, увы, закрыта.

На ветвях развешан желатин,

И листва желта от гепатита.

И пейзаж лежит полуживой

В лихорадке памяти на склоне.

Лермонтов идёт по мостовой,

Камнем чертит слово на ладони.

Помнишь, Миша, как ты не хотел

С этой мусульманкой желтоглазой?

Помнишь, как случилось – между дел?

Как потом ругал её заразой?

А бывает, вишь, с свинцом в груди

Полежишь в полночный час – и въелось:

Лишь её и помнишь позади,

Только с ней всё время и хотелось.

...Только память остаётся тут

Камни сдуру рифмовать с руками,

Судорожно править самосуд

И кусать, и бряцать желваками.

И ветра, как белые жгуты,

Жмут, где облаков намокла вата,

Марганец древесной высоты,

Сплюнутый через гортань заката.

Разве заслужили быть крестом

Эти первобытные рябины?

Всё бы нам переписать о том,

Что теперь пронзает наши спины.

Выпить бы воды из горных рек,

Закурить бы, Миша, – вот в чём сила, –

Табака по имени «Казбек»,

Чтоб душа с душою говорила.

Исповедь провинциала

I

Счастливые уехали в Москву,

А я учусь терпению и дому,

По железнодорожному мосту

Рассеивая прежнюю истому.

Счастливые уехали в Москву,

А я остался – длинный, бледнолицый.

Они к доказанному Рождеству

Не грянут в лоскуты своих провинций.

А если грянут – будут поезда,

Как жесты и слова их, торопливы.

В четыре направления звезда

Висит в тени столичной перспективы.

Счастливые уехали в Москву,

И будни их полнее киноленты.

А я за всех целую здесь листву, –

Чего с них взять? Невесты да студенты.

Благословляю парки и дворы,

Прощаю за прощание, глупею.

Прокисший воздух стал желтей махры,

А память стала Родиной моею.

Я, может быть, и сделался без вас

Вполне собой в часы тоски большие.

Спасибо вам за новый мой анфас

И новый профиль, близкие чужие!

Я мог сказать: далёкая родня,

Но так – честней для нашего развала.

Я понял вдруг, что и в Москве меня

Совсем не близость с вами ожидала.

Но не в досадах, не в покрое душ,

Не в разночинстве вкусов стало дело.

Мне надоели поиски и пунш,

А вам оно ещё не надоело.

Нам есть о чём потолковать в пути,

Я складно с вами постоял на старте.

Но всё нашёл, – мне нечего найти, –

Но всё в себе пометил, как на карте.

Пространство, время, возрастных примет

Несложный ряд, – всё выучено точно:

Я отменил их, не купив билет,

Затем, что их не существует. Точка.

Я по письму вам всем понапишу,

И будет новым почерком другое.

Желаю вам не льнуть к карандашу

И мной не стать в словесном перегное.

И вместо нашей, – хоть и маскарад, –

Подхватывать столичную простуду.

Доехали? Вы счастливы? Я рад.

А я поспал и тоже счастлив буду.

Не припишите же потуг к родству

Юродству моему и этим письмам.

Счастливые уехали в Москву.

И листья занялись самоубийством.

II

Что-то мне приснилась

Синяя Москва –

Ангельская милость,

Островок родства.

Где вы, други детства? –

В синюю страну

Вы умчали резво.

Подхожу к окну.

Вижу, как планету

Засыпает снег.

На картину эту

Курит человек.

Мимо шёл – прохожий,

Вздумал подкурить, –

Он посланник божий,

И дымок – как нить

Прошлого-былого,

Что в тенях лица

Без прощанья-слова

Обрывается.

Вы за МКАД умчались,

Милые друзья.

Сплю я и печалюсь.

Мне в ваш рай нельзя.

С синими ключами

Мудрый постовой

Может лишь ночами

Выделить постой

В вашем бирюзовом,

Бронзовом пиру,

«А с утра засовом, –

Говорит, – запру».

Помню ваши лица,

Ангелы мои.

Лёгкая столица.

Листья вдоль скамьи.

То-то мне и снится

Тайная листва.

Белая ресница,

Синяя Москва.

Лицедеи

Валере Мезенцеву

I

Мы сценарно, поглядишь, уже убиты,

Но такое уж у жизни ремесло –

Продолжаться, не гася свои софиты,

Выдав роль через зеркальное стекло.

Уж какая там у жизни есть идея,

Сверхзадача? – не показано в стекле.

Роль отставить – не в натуре лицедея.

Наша правда – жить притворством на земле.

Да, два мытаря, две тени, два калеки,

Двойники – и по годам, и по горбу.

Всё про Рок уже давно сказали греки.

Нам теперь сказать осталось про борьбу:

Разве роли достаются нам без бою? –

В них и жизни репетиция прошла.

Мы в гримёрке начиним ещё собою

Обе стороны зеркального стекла.

Насоветуем врачей ещё друг другу,

По морщинам разыграем бенефис.

Растанцуем нашей молодости вьюгу,

Отпоём не нам доставшихся актрис.

Вспомним, сколько нам оваций было раньше...

А захочется сценарно умереть –

Брось и думать, и подмостки нашей фальши

Хоть на тень ещё продлят нас, хоть на треть.

Грим размыт, а мы продолжим службу вздору,

Покривляемся, не уходя в углы.

Видно, главному на свете режиссёру

Наши роли отчего-нибудь милы.

II

Сколько раз умирал на словах,

Замирал от щемящего Баха,

На зубах перекатывал прах,

Прогорал на ветру, как рубаха

На гуляке из Древней Руси, –

В алой похоти, в дыме Отчизны,

И, как яблони в майской грязи,

Были смерти твои живописны.

Ты всё думал сценарно уйти,

Приберечь для последнего акта

Красоту, что скопил на пути,

Да растратил без меры и такта.

Но всегда в облаках над тобой

Только смех раздавался над этим,

Кто-то смерти давал там отбой,

Будто вторя поэтам и детям.

…Нынче волосы реже вдвойне.

Где загадка меж духом и телом?

В этой дикорастущей стране

Ты остался здоровым и целым.

На фатальную летопись льда

Не свалился решительным мартом

И не верить решил никогда

Ни стихам, ни гадалкам, ни картам.

Вот и будешь молчать мотыльком,

Жить минутой, не думать о многом,

Да жене помогать молотком,

Да не звать за своим её богом.

Ты, прилипший к большому сачку,

Порешил: ни о чём не жалею! –

Если хочешь, дружок, я сочту

Это лучшею смертью твоею.

Неудачное сватовство

Попадая под ритмичный молох,

В лужице распрыгалась вода, –

Это тень колёс моих весёлых,

Это я умчал Бог весть куда.

О себе ни духом не напомню,

Не вернусь, любя: не Одиссей.

Я бы счёл вас за родню и ровню,

Кабы не был свин среди гусей.

Что вам взгляды моего сиротства,

Кроткие попытки сватовства?

Мы, признаться, не имеем сходства.

Я – с другого дерева листва.

Я – иной сумятицы убранство,

И меня не ценит мещанин.

Что мне ваши путы постоянства?

Даже легче, что умчал один.

Ваша благонравная упрямость –

Лучший ненакладный мой билет.

Но таков триумф поэта: самость.

В проигрыше только сумма лет.

Забывайте, остужайтесь вдоволь,

Память потушите, как свечу.

И хохочет возле ваших кровель

Бог до слёз. А я вот не хочу.

Покидаю наш минутный дворик,

Оставляю родственный квартал,

Чтоб присвистнул в будущем историк –

От того, как я от вас удрал.

Зеленца бензина на асфальте.

Тишина московская церквей.

Я уехал, – так и передайте,

Передайте дочери своей. 

Осенняя соната

До неприличия, до слёз, до селезёнки

Пронзив меня, разъяв на шестерёнки,

Безмолвную по-бергмановски осень

Играет женщина, уходит, как листва, –

Она не слышит степени родства,

Она играет так, чтоб было очень.

Её осанистость, её осатанелость –

Моя надсадность. Ей не захотелось

Юродства и телесности, и крови,

И только пальцы музыкой больны, –

Я не узнал её со стороны,

Когда она ушла дождём по кровле.

Порывом только, нетерпением, восторгом,

Надломленностью, этим звуком твёрдым,

Жестоким перестуком, лязгом клавиш

Она мне говорит от всей души:

«Иди точи свои карандаши,

Ты в жизни так – ни разу не сыграешь».

Она играет тишину и самовластность,

Тревогу, кромку льда, небезопасность,

Сонату дерева с большой стеклянной кроной,

Не плачущей – молчащей на ветру.

И я молчу, не зная поутру

Что делать в темноте перенесённой.

Но память наша, как канат под акробатом,

Нас выдержит назло любым сонатам, –

Всё обратимо, правда?.. Постепенно

Я буду ей за что-нибудь прощён.

Россия круглая: увидимся ещё.

Переиграем, так сказать, Шопена.

* * *

С каждой осенью меньше знакомых и прочих

Лиц, приближенных к общей беде.

В точном небе поставили махонький прочерк:

Был в живых, а теперь – кое-где.

Что ж ты выпрыгнул, мальчик, и брякнулся оземь

Из открытого небу окна?

Гравитация-осень, провинция-осень –

Не твоя и не наша вина.

Одноклассники утром приехали к моргу

Попрощаться, за смелость простить,

Разглядеть на ладони кровавую корку

И в причёске – неловкую нить.

Белый гроб – как подкидыш для совести, будто

Неразумный упрёк свысока.

И во рту приоткрытом растянута буква,

Буква бунта – протяжная «а».

И лежишь ты, покинув сумятицу вздора,

Не подгонишь земли колесо,

Оставляя нам комплекс большого актёра:

Где тут маска, а где тут лицо?

Где вернуть этот неподходящий сценарий,

Где ступени с подмостков и дверь? –

Свой семнадцатый традиционный гербарий

Собирать отказавшись теперь.

Предугадана радуга, клякса на пальце,

Двойка школьная, белый альков.

Вот и снится мне осенью колотый кальций

Гримированных колоколов.

Стихи на снос дворовой водонапорной башни

В руки склоняюсь надменной причёской,

Падаю в общий язык.

Под механической бывшей берёзкой, –

Бывший пророк, – напрямик

Я возвращаюсь в очаг голубиный,

Только не в общую дверь.

И не мальчишеской только гордыней

Это зовётся теперь.

Благословляю их тюрьмы и рощи,

Золотогубый, как клён.

Это зовётся надломленность, проще –

Я ни в кого не влюблён.

В местной китайщине провинциальной

Негде и шагу ступить,

Чтоб не распутать из жизни печальной

Прошлого верную нить.

Старая водонапорная башня

Будет теперь снесена:

После меня – это мне и не страшно.

Только вот жалко, стена,

Та, на которой две буквы из краски,

Инициалы мои,

В прах полетят при такой свистопляске,

Мимо двора и скамьи

Той, на которой чужие сигналы –

Взмах перочинный! – сердца.

Да, затеряются инициалы

Средь городского лица.

Тянется башня от верха до низа,

Как проводок для огня.

Ветхий закат распустился, как риза, –

Прорубь последнего дня.

В рамочке этой как есть застываю,

Только и видит лицо,

Как электричка, бегущая к раю,

Выронила колесо.

Уехавшему другу

Денису Максимову

Умный друг умчал в столицу,

Лучший друг – умчал.

Как цветок, найдя петлицу, –

Свой нашёл причал.

Лучший свой исток и почву,

Лучший чернозём.

Он мою читает почту.

Мы в миру – вдвоём.

Я в провинции зимую, –

Ссыльный рифмоплёт.

Я храню любовь земную,

Не иду на взлёт.

Слушаю ночами Баха,

Грустен мой анфас.

И растёт над миром плаха –

Для кого из нас?

Может, это лишь от страха

Кажется тоска?

Слушаю ночами Баха.

Музыка плоска

И не выскажет к рассвету,

Мой столичный брат,

Кто из нас планету эту

Бросить – к счастью, как монету, –

Первый будет рад?

Но обоим нам кивает

Не рассвет – ожог.

Лучшей доли не бывает,

Чем своя, дружок.

Грустен византийский профиль

Твой, дружище. Но

В кровотоке наших кровель

Дождь творит кино:

Царство света, царство тени, –

И туда-сюда

Жизнью, брошенной в колени,

Прыгает вода.

Так и мы, терпя разлуку, –

В царствах двух начал:

Я остался рифмой другу,

Лучший друг умчал.

Эпилог

I

Настало время горьких ноябрей,

Густых пустот, кривого гололёда.

Когда бы век не двигался быстрей,

Была бы тоньше общая погода.

А нынче лист, как бы с афиш циркач,

Опасные выделывает трюки.

И век летит без оторопи вскачь,

И некогда, прощаясь, вынуть руки

И протянуть, как долгий коридор,

Навстречу покидающим кварталы

Приятелям, друзьям до неких пор,

Отхлынувшим в иные ареалы.

Держитесь там, смешные пузыри!

И я дойду – до звёзд ли, до вериг ли, –

Тем, что сдержу вас в сердце до зари,

А дальше буду петь, что вы погибли.

Мне, может быть, средь призраков милей,

Мне нравятся разлуки: это повод

Прорваться гнусной музыке моей

И с гнусным божеством наладить провод.

Цыганская настала пустота,

Течение блатной виолончели,

Круженье снега, крошево креста.

Но на душе – раздолье Боттичелли.

Опять на быт – ни времени, ни сил,

И снова не с кем выйти на дорогу:

Бог не подал.

Но я и не просил.

Такая диалектика, ей-богу.

II

Я в гости захожу к паучьей пустоте:

И дым в ней без огня, и люлька без младенца, –

Чтоб рифма не нашлась к живому на кресте.

И тень большой любви хватается за сердце.

А грудь, как решето, впускает пятерню,

И приучается промахиваться снова

Незрячая рука, которой не виню

За труд её пустой – плод памяти и слова.

* * *

Я вышел в небо, срезал угол,

Очистил руки до локтя

И в шёпот женщину окутал,

Полурезвясь, полушутя.

...И лишь теперь, заплыв подальше

От белой тверди, я твержу:

Мир без тебя не равен фальши,

Не равен воздух миражу.

И нет деленья шалопаю,

И кислород пустым не стал.

Я так же крепко засыпаю,

Как Пушкин держит пьедестал.

Мир без тебя не станет уже,

Не сократится до петли.

Мы памяти закроем уши

И всё умножим на нули.

Мы всё продумаем, отмолим,

Всему дорогу заметём,

Чтоб вновь не обратился морем

Воспоминаний водоём.

Верни меня дремотной суше,

А имя в памяти размой, –

Мир без тебя не станет глуше,

Но станет тише, ангел мой.

* * *

Я оставлю от вас лишь воронку взрывную,

Не сдержу внутривенный фугас –

До того излюблю, изведу, изревную

Перед ангелами напоказ.

До того меня сила сличения с вами

Перекрутит, что – сам не в себе –

Буду рваться на воздух прямыми словами

И сорвусь, как пристало резьбе.

Ковыляю весь век по чужому зигзагу,

До упора врезаюсь в чужих.

За черту равновесия выйду и лягу

Под ногами любимых, как жмых.

Я вонзаю в бумагу большую отвагу,

И взрывная начинка сладка:

Жест, приравненный общностью к белому флагу,

Не оставит любви ни глотка.

Вы не ждали, что гонят артерии порох

И что прячутся искры к нему

В переставших дышать, нагноившихся порах, –

Вы теперь задохнётесь в дыму.

Кто не мог мне ответить – взмывайте из рёбер,

Стыньте вольно в золе потрохов.

Я затеял во имя любви этот номер,

К мукам вашим я был не готов.