Вот и осень…
Вот и осень подкралась бесшумною сапой.
Подморозило.
В воздухе стынет дымок.
Кот-приблудыш своей настороженной лапой
проверяет на прочность скользящий ледок.
Горько пахнет сопревшей
травой и кострами.
Репродуктор
простуженным горлом
сипит.
И сбиваясь, как птицы
в неровную стаю,
ворох листьев опавших
куда-то летит.
Запах осени густо
замешан на крепком
самогоне,
на терпком домашнем вине,
и сосед, круглый год не снимающий кепку,
с удовольствием в гости
заглянет ко мне.
Принесёт самогону
из банных запасов,
в разговор окунёмся
мы с ним с головой.
Опрокинем по «сто»
на промозглой террасе…
Слава богу, хоть есть
собеседник живой.
С Днём Победы
Мне барабанов громок бой,
салютов ярок свет.
Я пью наедине с собой
за тех, которых нет.
И горечь водки на губах,
а в горле – как ожог,
и в воздухе клубится прах
от топающих ног.
Я не вдыхал дымов войны,
не ранен, не убит,
но чувство острое вины
во мне, как штык, сидит.
Пред теми, чей горячий прах,
стучится в грудь мою,
что испытали боль и страх
в проигранном бою.
И кто «За Сталина!» кричал
и падал на штыки,
и телом дзоты закрывал
инстинктам вопреки.
О мертвецах и о живых,
что мучились от ран,
о каждом вспомню я из них,
чьё званье – Ветеран.
И разолью им пò сто грамм
из фляги фронтовой.
И всем по ордену раздам,
кто не пришёл домой.
могу
могу быть кратким но не кротким
безропотность – не мой удел
могу быть чутким но не чётким
в любви и в распорядке дел
то углубляюсь в стихотворство
в нём утопая по ночам
а то бездельничаю просто
иль отдаюсь во власть врачам
порой бываю одиноким
в кипящем вареве людей
недосягаемо далёким
от суматохи будних дней
тогда отдавшийся всецело
теченью жизненной реки
я тренирую дух и тело
и твёрдость пишущей руки
Моим сыновьям
Вы разные. Похожи на магнит.
Два полюса его разноимённых.
На север одного из вас манит,
другой на юг обычно устремлённый.
Друг к другу вы не тянетесь совсем.
Как будто по закону магнетизма,
взаимоисключающий тандем
не поощряет родственную близость.
Зарядами мы с вами не равны.
Вы мечитесь, а я стою на месте.
Всё реже получается, увы,
чтоб наши полюса сходились вместе.
Мой арсенал влиянья маловат
и не рассчитан он на подавленье.
Я перед вами в том лишь виноват,
что проворонил ваших душ взросленье.
* * *
Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.
Иосиф Бродский
Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.
Друг друга иногда не замечают.
Бывает, что ослепнет человек,
а Бог его прозренья не желает.
Кто мы такие на чужбине сей,
чью землю меж ногами пропускаем?
Когда-то наш прапредок Моисей
вот так блуждал меж скалами Синая.
Где избывая из себя рабов,
завету Бога будучи послушен,
мечтал о воле избранный народ,
нещадным солнцем до костей иссушен.
Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.
Подобострастно, льстиво, раболепно.
Ничтожен, слаб по сути человек.
За что Господь даёт ему ослепнуть.
не помню
я помню что была весна
и больше ничего не помню
давно живу в режиме сна
остатки яви экономлю
что было кажется со мной
в одну из прошлых инкарнаций
я вспоминаю
боже мой
как сладко пахло от акаций
я был тогда ещё в своём
пока ещё привычном теле
хотя душа томилась
в нём
и страсти новые кипели
и кто-то так любил меня
в далёкой
полусонной яви
чьё имя и не
вспомню я
его в подкорке не оставив
слова
слова как птицы гнёзда покидая
поодиночке учатся летать
и лишь затем осваивая дали
летят куда-то дружно зимовать
и покоряя новые высоты
они поют на разных языках
и вовлекают в долгие полёты
своих собратьев в синих небесах
но если посягнуть на их свободу
лишив слова способности парить
то пропадут как птицы – с небосвода
и языку откажутся служить
Жара
Как голова, скатившаяся с плеч,
скользило солнце в лоно горизонта.
День умирал, ещё̈ пытаясь течь
и облаков высвечивая контур.
Он издыхал, как раненый дракон,
и извергая напоследок пламя,
им озарял кровавый небосклон,
что постепенно угасал над нами.
Сегодня будет легче, чем вчера,
а завтра станет легче, чем сегодня.
Минует надоевшая жара,
с её горячим духом преисподней.
И мы опять уверенно вздохнём,
и напитавшись свежим кислородом,
с другим, но обновляющим огнём,
продолжим жить под общим небосводом.
* * *
Кабинет мой – простая каморка,
где уютно писать и творить.
Открываю оконные створки,
чтобы утро туда напустить.
Тонкий луч проникает сквозь шторы
и, как щупальцем, ищет меня.
Начинается утро с повторов
накануне минувшего дня.
С переклички зарниц отдалённых,
возникающих точно мираж.
С пенья птиц, с голосов полусонных,
с беготни с этажа на этаж.
Только в нем я могу запереться,
чтобы тут вдохновенье ловить,
слыша разве биение сердца.
И писать, и писать, чтобы жить.
* * *
Настало время камни собирать,
которых поразбросано немало.
Просить прощенья и другим прощать,
вернув долги во что бы то ни стало.
Воздать друзьям за верность и добро,
что силы мне по жизни придавали.
И тем, кто падок был на серебро,
и с лёгкостью в дороге предавали.
Всё ль сделал в жизни, что хотел и мог,
всё ли успел, о чём жалеть не буду?
Смотри, за нами наблюдает Бог!
Нет никого, кто был бы неподсудным.
Пора настала злаки собирать,
и почву вновь готовить для посевов,
и каждое на всхожесть проверять,
как шелуху всё лишнее рассеяв.
* * *
когда я один на один с неудобьем листа
пытаюсь посеять в него стихотворные зёрна
то вместо лугов покрываются эти места
невзрачной травой наподобие жёсткого дёрна
на нём не приляжешь расслабившись чтоб отдохнуть
душой измождённой больным и израненным телом
забыться не даст не позволит свободно вздохнуть
как будто внутри тебя всё что жило – омертвело
и словно нарочно не требуя тёплых дождей
растут сорняки вдоль зелёных полей и оврагов
повсюду селясь не пуская глубоких корней
вот так же и я засоряю словами бумагу
Сорок дней
Я улетаю, прощай,
небо как раз
подходящее.
Ты меня там навещай
из своего настоящего.
Ты обо мне вспоминай
самое только хорошее.
Кто знает, где этот рай –
где-то у Бога в подножии?
Ты меня не провожай.
Проводы – грустная штука.
Лучше про рай разузнай.
Может, там страшная скука?
Я улетаю, прости,
если прощенье уместно.
Я не боюсь высоты,
как и всего неизвестного.
* * *
Жизнь удивительная штука.
Ей стоит только захотеть,
как превратит блаженство в муку,
а муку – в счастье умереть.
* * *
Забыть, что с нами было до...
и не загадывать назавтра.
Жизнь, точно русское лото,
полна обмана и азарта.
Бегу столичной суеты –
на дачном спрятаться участке,
где созерцанье красоты
похоже на прививку счастья.
Не напрягаю взгляд и слух,
жизнь насекомых изучаю.
Могу писать здесь, нем и глух,
и наслаждаться чашкой чая.
Жить начиная с ноты «до»,
и проиграв все гаммы снова,
представить вдруг, что было до
когда-то сказанного слова.
Царство
От Смоленской до Арбатской
запрягу я лошадей,
чтоб своё объехать царство
меж распятых площадей.
Я в наследство от Булата
в безраздельный свой удел
получил клочок Арбата.
Да и с ним хватает дел.
Мне досталось вместе с властью
ото всех его даров
это тихое пристрастье
к грустной музыке дворов.
И гитары семиструнной
безыскусный перебор,
как на кухне в свете лунном
молчаливый разговор.
утро на даче
так будто бы оно
ему узкó
луч света проникает
сквозь окошко
как нитка сквозь игольное ушко
как в щель дверную – ласковая кошка
струится воздух тёплым молоком
всё больше разрежается под утро
так лета дух просачиваясь в дом
крепчает только
с каждою минутой
да здравствует июньская жара
и дни бездельем полные на даче
когда прохладным языком заря
тебе лицо оближет
по-собачьи
захочет обновления душа
и с каждой чашкой выпитого чая
жизнь вроде
прибывает не спеша
на самом деле только убывая
* * *
Поезд тронулся.
Платформа
покатилась под колёса,
серой лентой размоталась,
натянулась тетивой.
Я лежу на верхней полке,
скрючившись, как знак вопроса,
покидая этот город, именуемый Москвой.
Величаемый столицей – город встреч и расставаний,
город сытых
и голодных,
город мудрых
и глупцов.
Оставляю этот город разобщений
и слияний,
заколдованное место
всех начал
и всех концов.
Я лежу на верхней
полке,
за окном весна грохочет,
поезд скорость набирает,
всё сметая на пути...
Уезжаю не прощаясь,
новой встречи
не пророча,
даже в мыслях
не мечтая
где-то с поезда
сойти.
© Алексей Глуховский, 2020–2021.
© 45-я параллель, 2021.