алло
Алло тебе, любимая, алло.
На две страницы снега намело.
И буквы над замёрзшими кустами
с воронами меняются местами.
Несу слова. А что еще нести?
Ты девочка, игрушка, травести,
озябший ангел над церковной крышей.
Мы поживём и, может быть, попишем.
Как вертится метельная праща!
Бог щурится, но снег не запреща…
Алло, родная, цигель ай люлю.
Мне кажется, что ты меня люблю.
заячье
Андрею Чемоданову
качается постельная трава
я маленький мне вечность или два
и мамины заботливые пальцы
и маленькие пляшущие зайцы
я маленький ещё и в этом суть
я заяц заблудившийся в лесу
и надо мной как башенные краны
скрипящие дерутся великаны
я маленький и скоро я усну
зацепленный за лунную блесну
и лисий долгожданный вельзевул
нырнёт за мной в звенящую траву
собака
Во дворе трава, на траве собака.
День застрял в себе, как обрывок песни.
И собака думает: человекуоднако
ивполнебесприютноивнутрисебятесно.
На траве дрова шелестят листвою.
Расстелить кровать, удалить аккаунт.
А собака думает: почемуонневоет?
можетучеловекапокрупнейтараканы?
Во дворе июнь и фонарь-калека,
И сирень цветёт над прогнившим баком.
И собака думает: заведучеловека
покаоннезавёлсебедругуюсобаку.
это вам запомнится легко
В золотой рабочий томный полдень,
Сдобренный кленовым вязким жиром,
Выпивали ангелы над полем,
Открывая пробки по ранжиру.
Слепли звёзды, в поле жухли травы,
Багровели бритые затылки.
И дымил внизу колхозный трактор,
Подожжённый брошенной бутылкой.
Поминая светлую субботу,
Заедали сливами и хлебом,
И ушли обратно на работу,
Как матрас сворачивая небо.
В белоснежных робах спрятав жала,
Между звёзд прошли, как корабли.
Вот и всё. А всё-таки мне жаль их —
Птиц, не снизошедших до земли.
сто лет одинокости
И, когда они отыскали брод,
поснимали шкуры с речных бобров,
растеряли буквы (всяк был рассеян)
и назвали землю свою Рассея.
Подвели под стройку подъёмный кран,
отыскали кости, some shit, уран,
заплели девицам язык и косы
и голодных псов запустили в космос.
А потом пролился небесный ковш
на людей, окурки, чумную вошь.
Началась зима, и в седьмом колене
из костра поднялся бессмертный Кенни.
Чтоб приятней было курить бамбук,
он открыл им числа и девять букв.
И на самой древней из наковален
вдруг явилась надпись «ризонт авален».
Жизнь всегда стреляет на первый звук,
даже если лайкаешь ей в facebook.
Потому познали они металлы
и почивший в бозе язык метафор.
И когда последний ушёл в леса,
Бог успел прочесть у него в глазах
три стиха на идиш и строчку сбоку:
«одинокость — то, что зовётся Богом»
метельное
над казино и таксопарками,
и над афишами кино
непрочный день намотан парками
на снежное веретено.
и всё случившееся – к лучшему,
и пролетают над плечом
слепые всадники и лучники
(сейчас, дружище, ты о чём?).
а лишь о том, что снег под вязами
и в окнах светится tv,
и жизнь моя с метелью связана
короткой ниточкой любви.
август
Всё, что было тобой: и куст
жёлтых ягод, и кислый вкус
ранних яблок, кленовый ладан –
забывает тебя – и ладно.
Значит, снова ты вытек весь
сквозь листвы перезрелой взвесь –
зря погибшую роту капель
поднимает безумный Каппель,
проверяя на прочность слив
в том саду, где черно от слив
и петляет истоком Лета
под ногами в исходе лета.
голубок
Чену Киму
Туда, где малый голубок
часами майскими,
подставив солнцу медный бок,
без ветра мается
и между облак рыбаки,
как небо, древние,
сшивают ниткою реки
поля с деревнями –
туда и ты, стишок, скорей
метнись над кровлями
из недоделанной моей
клетухи кровленной,
чтобы вертел тебя в руках
и ладил к посоху
лишь тот, кто ходит в облаках
как будто посуху.
три сестры
В Москву, в Москву, в Москву!
Отсвистели года, отлетели,
замели в огороде ботву.
Я уеду на этой неделе
в белостенную вашу Москву.
По железной гремящей дороге
под колёсный мотив тро-ло-ло,
где какой-нибудь чёрт круторогий
поломает мне в драке крыло.
Я уеду, сорвавшись по пьяни,
сам с собой разругавшись в конец,
как уехал вчерашний крестьянин,
в Англетер на зелёном коне.
Я уеду в разбитой маршрутке
с жёлтой лампочкой возле виска
Пермякова читать проституткам
и с бандитами жарить вискарь.
И, быть может, за тем перекрёстком,
где дымят у дороги костры,
мне качнут головами берёзки –
три печальных моих медсестры.
дом весной
Пока, на шомпол солнечный нанизаны,
пищат кадриль цыплёнки табака,
мой дом, под рёбра сдавленный карнизами,
из окон выдыхает облака.
Обычный дом, с прихожими и ванными,
с оплаченным по счёту кипятком,
но, как там это было у Иванова, –
мелодия становится цветком.
И день цветёт и сыплется, и колется,
и сыплется, и плещет дуралей.
И розовые маленькие школьницы
из школы возвращаются взрослей.
И кажется, что найдено искомое,
и щурит в полдень слабые глаза
прозрачный житель самой дальней комнаты,
в которой неизменно три часа.
© Алексей Григорьев, 2011 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.