Алексей
Кузнецов

Дача

Алое солнце вкручивается в горизонт,

Тени построек выросли, чтоб исчезнуть.

Тихо, нехолодно, только вот не сезон.

Лето ушло, и звать его бесполезно.

Петли калитки обмаслены, не скрипят.

Песни им петь лишь в следующем апреле.

Дача. Хрущёвско-брежневский артефакт.

В этом году полста и пять. Неужели?!

Всё здесь нелепо, странно и как-нибудь –

Грядки, цветник, «буржуйка» и столбик дыма.

Водники, Краснодзержинцы, Степные… суть

Вашего существования необъяснима.

Молча иду к машине. Жизнь, как у всех –

Будни, субботы, баня, зима и лето.

Тень моя тоже выросла и совсем

Скоро уйдёт… до завтрашнего рассвета.

Клоуны

Весёлый клоун брызжет пеной,

Смешным безумием влечёт

И добр, и зол одновременно,

А на личину – сущий чёрт.

Трещат бубенчики, искрятся,

«Бузят» с владельцем заодно.

Так отчего же не смеяться?

И нам смешно, и нам смешно.

А грустный клоун плачет громко,

Мертвецки бел – ну и дела!

По сцене он судьбиной горькой

Размазан, словно пастила,

Под носом гиря «на шестнадцать».

Убейся, слабое звено!

Так отчего же не смеяться?

И нам смешно, и нам смешно.

Конечен ход любых событий.

Совместный выдержав маршрут,

В реальный мир вернётся зритель,

В курилку клоуны пойдут.

Терпя удар, давая сдачи,

Кружа забот веретено,

Мы тут ликуем или плачем,

А им смешно, а им смешно.

Кузнечик

Росой умылся вечер.

Приходит первый сон.

Звенит ночной кузнечик.

Как звонок этот звон!

Устал он ножкой шаркать,

А надо – се ля ви.

Ему себя не жалко,

Он требует любви;

И прочее не гложет,

Не манит, не влечёт –

Бесстрашно, безнадёжно

Стрекочет, дурачок.

То тишь на миг повиснет,

То снова трелью «ртинннь»… 

В его короткой жизни

Июль всего один.

Любовь

Двое. Гудки. Серебристая рань.

Чистая форма, сержантские лычки.

Скоро уедет он в тмутаракань,

Прыгнув в вагон скоростной электрички.

Мама тебе говорила, а ты

Нос задирала, перечила смело.

Всё приняла – поцелуи, цветы,

Всё отдала, что от бога имела.

Ведь не заставил он, не приказал –

Это любовь, велика и бесстрашна.

Ночи горячие. Утро. Вокзал.

Локомотивы, застывшие в марше.

Двое. Гудки. Остановка, разгон.

В долгую память прощальная ласка

Там, где заканчивается перрон,

Где начинается новая сказка –

Сказка с ещё неизвестным концом,

Хоть по сюжету привычно-простая.

Станет в ней кто-то в конце подлецом

Или героем? – Не знаю... Не знаю.

Лёша, забей гвоздь!

Пойми, малыш, и я чего-то стою,

По мне дела домашние – пустяк.

Я гвоздь забью. Условие простое –

Лишь свистнет рак,

Лишь только свистнет рак.

Лишь свистнет рак, и бренный мир в движенье

Придёт подобно кадрам кинолент.

Пройдёт от начинанья до свершенья

Один момент,

Всего один момент.

Один момент! Но ты твердишь – эпоха.

Что ж, время – фактор, но не абсолют.

Рак засвистит, и нужно-то немного –

Дай пять минут,

Пять маленьких минут!

Дай пять минут… На три, на две согласный,

Я свистну вместо рака, видит Бог!

(Фью-ить!)  И я тебя… безумно, страстно…

Где молоток?

Где чёртов молоток?!

Метель

В кастрюле булькает борщок.

И сыт, а хочется ещё –

Зимой бывает.

А снег на город налетел,

В окне бродячая метель

Скулит и лает.

Она ершится, словно бес,

И всех, наверно, хочет съесть

На эти святцы.

Ей и столица нипочём.

Сыта, а хочется ещё –

Куда ж деваться.

Белым-белы стоят дома,

На перекрёстках кутерьма,

Гудят клаксоны,

Тут каждый нынче острослов,

И лихо кружат меж столбов

Снежинок сонмы.

Ни по делам, ни в магазин –

Одна беда от этих зим,

Одни проблемы.

Кругом депрессии и стресс,

Лишь для поэтов, поэтесс –

Нет лучше темы.

На кухнях чайники кипят,

Борщей домашних аромат,

Блинов и кваса.

Часам давно потерян счёт,

И жить так хочется ещё,

И жизнь прекрасна.

Мой шурин

Мой шурин стоит на перроне –

Короткая стрижка.

Он едет в Москву, он в конторе

Немалая шишка.

В руках у него чемоданчик –

Печати, бумажки,

Колбаски копчёной калачик

И водка во фляжке.

Мой шурин серьёзен и важен

На вид, а на деле

Подвыпьет – такого расскажет,

Что все обалдеют.

Мужик он нескучный и ладный,

В чём только не профи! –

Картошки пожарит, коль надо,

И сделает кофе.

Приедет он в город богатый,

Хвалёный, неблизкий,

Большому столичному брату

Поклонится низко,

Подспорит, поддакнет, подмажет

И шляпой подмашет –

Глядишь, что-то сдвинется даже

В провинции нашей.

Родные просторы Отчизны,

Великие дали

Милее ему в этой жизни

Чинов и медалей.

Чуть что, сквозь погоды и бури,

То ль к богу, то ль к чёрту,

В Москву отправляется шурин

Бывалый и тёртый.

О небесах

Я стал звездой (обычный малый!),

А от чего, не понял сам.

Какая сила из подвала

Меня взметнула к небесам?

Но нас немало здесь, не местных,

Кто избран был сюда взлететь,

И, что безумно интересно,

Мы точно знаем: небо – твердь!

А те внизу… Немного жаль их.

Они кричат порой из тьмы:

«Смотрите, звёзды побежали!»

А нам смешно – ведь это мы!

Визжат, пищат толпой и в паре,

И бас бывает одинок:

«Пора почистить планетарий!»

Я полагаю – это бог.

Обед

Тот дом в начале нулевых снесён, и нет намёка даже. 

В нём ресторанчик был из тех, что «от темна и до темна», 

А мы – из новых, торгаши – встречались там обмыть продажи, 

Бывало, в завтрак и в обед – такие были времена. 

К обеду в зале теснота. Присел однажды к нам покушать

Один приятный гражданин и заказал (запомнил ведь!)

Одну «по-киевски», салат, сто грамм «Столичной», чай и груши,

Неодобрительно косясь на нашу импортную снедь. 

– Ох, «марсы-сникерсы», «бурбон»… И всё недёшево, наверно. 

Не то, что груши-огурцы и чай, тем более, компот. 

Но взять котлету, например – мясцо и масло из деревни! 

А в ваших «марсах» что внутри? 

Шёл девяносто третий год,

Мужик «Столичную» хвалил, критиковал заморский виски,

Не стар ещё, но нам тогда казался косным и чужим.

– Ещё попомните Союз!

Никто из нас не знал и близко,

Что будем есть, как будем жить, какие будут виражи.

Особенный роман

То был особенный роман –

В год на Москву не больше тыщи…

Она пришла к нему сама

В его убогое жилище.

Судьбе их вздумалось свести

То ль невзначай, то ль в шутку вовсе.

Он ждал её часам к шести,

Как договаривались, в гости.

– Изволь куда-нибудь присесть.

А тут не грязь – так… штукатурка.

А, может, что-нибудь поесть?

...и вообще, прости придурка…

Но дальше – просто чудеса!

Куда-то делись суетливость,

Глупейший страх попасть впросак

И страх глупее – впасть в немилость.

Взамен был гадкий кислый «брют»

И слов «а, помнишь?..» вечер полный,

И долгих-долгих пять минут

В кошмаре пуговиц и молний.

А следом старенький диван

С десяток раз ругнулся строго…

То был особенный роман,

И лет им было очень много.

Они встречались год и два

Без сожаления и спешки,

Терпя обидные слова

И внуков колкие насмешки.

Потом казалось им порой,

Что эта связь была напрасной.

Но… вот такой была любовь.

Она всегда бывает разной.

Пингвин

В заветной нише парка городского,

Где парочки целуются в сиренях,

Поставили «пингвинчик» для отходов

Порою возрождения весенней.

По праздникам всё красили и мыли,

К нему ж особо с кисточкой не лезли,

А внешний мир то сыростью, то пылью

Атаковал нестойкое железо,

И стал «пингвин» облупленным и страшным,

В овальных пятнах цвета апельсина.

А рядом весь июль цвели ромашки.

Тем летом было в парке так красиво!

Потом увяли клумбы на аллее,

Потом октябрь верха прогладил тучей,

И вздрогнула листва, оранжевея,

Попадала на землю охрой жгучей.

Стоял фигурный бак из ржавой стали,

Он словно улыбался хмурым утром –

Оранжевый в оранжевой оправе,

Счастливый от гармонии минутной.

Утренняя молитва

«Ты, конечно, на “ты” с туманами.

За рулём нет тебя надёжнее.

“Ноль” по Цельсию, утро раннее.

Будь, пожалуйста, осторожнее.

Могут дядьки с машин диковинных

Соль с песком не рассыпать вовремя.

Снова ведь выезжаешь втёмную,

И дорога никем не торена.

Самолётам – часы нелётные.

А машинам наземным можно ли?!

Говорят, без проблем… Но всё-таки

Осторожнее, осторожнее!

Кофе крепкий, носки колючие

И на счастье в кармане камешки.

Ты домой позвони при случае,

Без тебя очень скучно, знаешь ли…

К чёрту мысли гони ненужные,

О проблемах забудь старательно.

И…»

– Вернёшься хотя бы к ужину?

«Знаю… Знаю, что обязательно».