Алексей Прасолов

Алексей Прасолов

Алексей ПрасоловИз книги судеб.

Алексей Тимофеевич Прáсолов (1930 — 1972).

Советский русский поэт.

Родился 13 октября 1930 года в селе Ивановка–2 Кантемировского района Воронежской области. С семи до семнадцати лет прожил в недалёкой от Россоши слободе Морозовка.

В семнадцать лет поступил учиться в Россошанское педагогическое училище, которое окончил в 1951-м. Полтора года учительствовал в сельских школах. Работал корректором в воронежской газете «Молодой коммунар». Дальше – районные будни, газетная подёнщина, переезды из редакции в редакцию, поездки по райцентрам Чернозёмного края.

Первое напечатанное стихотворение «Великий свет» – в россошанской районной газете «Заря коммуны» 7 ноября 1949-го. В 1964-м, в августовском номере «Нового мира», возглавляемого А. Т. Твардовским, была опубликована большая подборка прасоловских стихотворений. При жизни поэта вышло четыре сборника.

Литературоведы выделяют два этапа в творчестве Алексея Тимофеевича: ранняя лирика (1949–1961) и зрелая поэзия (1962–1972). Творчество Прасолова, отнесённого в советское время критиками (наряду с Н. Рубцовым, А. Жигулиным, С. Куняевым, С. Дрофенко и др.) к «тихим лирикам», по сути было продолжением поэтических традиций Е. Боратынского, М. Лермонтова, Ф. Тютчева, А. Кольцова, И. Никитина, А. Блока, Н. Заболоцкого, А. Твардовского.

Покончил с собой в Воронеже 2 февраля 1972 года в доме № 65 (кв. 6) на улице Беговой. Похоронен на Юго-Западном кладбище Воронежа.

Первоисточник: Википедия

 

* * *

 

В одном из кабинетов Лискинской районной газеты «Ленинское знамя» зазвонил телефон. Вот уже третий год, после окончания университета, я работал в этой редакции.

Я поднял трубку.

– Редакция… Слушаю вас…

На другом конце провода услышал взволнованный голос бывшей сотрудницы нашей газеты Людмилы Анцуповой, которая в то время работала в областной газете города Воронежа «Молодой Коммунар».

– Толя, вчера повесился Прасолов…

– Как? Зачем? – от неожиданности вырвалось у меня.

…Алексей Тимофеевич Прасолов. Хочу сразу же во имя Истины оговориться: к сожалению, я не могу, точнее не имею морального права считать себя близким другом поэта. Неоднократно мы с ним встречались, были хорошо знакомы. Являясь поклонником стихов Алексея Прасолова, на мой взгляд, одного из крупнейших лириков нашего времени, считаю своим долгом не умолчать о наших встречах: в творческом и жизненном пути большого художника важно всё.

…Осенью 1965 года в кафе «Россиянка», что находилось в центре Воронежа, состоялся вечер встречи с местными поэтами. Я вместе с другом зашёл в кафе. В то время студенты, хотя и не часто, но могли позволить себе перекусить с бокалом вина в самом престижном кафе города. Тем более, что накануне мы получили деньги за выгрузку вагона. Недалеко от нас за отдельным столиком сидели поэты. Виктора Полякова и Павла Мелёхина я знал в лицо, а вот третьего, сидящего с ними, – взгляд сумрачный – видел впервые.

Посетители активно жевали, попивали коньяк, вино и только снисходительные, жиденькие аплодисменты свидетельствовали о том, что здесь выступают поэты. Что читал Поляков, совершенно не помню. Нахальный и постоянно взъерошенный, как петух перед боем, талантливый Павел Мелёхин рассыпал звонкие строчки:

 

Дуралей я, дуралей

С петушиным гонором.

Убежал я от полей,

Прописался в городе.

 

И вот слово дают Алексею Прасолову. Небольшого роста, взгляд исподлобья, лысый, он начинает читать. Но посетители кафе смачно жуют, пьют, и практически никто, за редким исключением, не слушает выступающих. В тот вечер я понял на всю жизнь: стихи и жующая публика – несовместимы.

Поэзия Прасолова, как я убедился позднее, требует серьёзного, вдумчивого подхода. Его стихи надо читать, а не слушать. Они философичны, мудры, как окружающая нас природа. С налёту, тем более на слух, воспринимаются трудно. В тот вечер, не сумев по достоинству оценить прочитанное им, я всё же унёс с собой две строчки, которые вонзились, вошли в меня навсегда:

 

Душа, прозрей же в мирозданье,

Чтоб не ослепнуть на земле.

 

Под этими строчками, уверен, с удовольствием подписался бы любой классик.

Читал Прасолов как-то отрешённо, создавалось впечатление, что слушатели для него не существовали. Кончив выступление, он, не глядя ни на кого, сел за стол.

Вскоре в Воронеже вышел первый сборник Алексея Прасолова «День и ночь». Купив его, я первым делом стал искать стихотворение, которое кончалось строчками, так поразившими меня.

 

Здесь – в русском дождике осеннем

Просёлки, рощи, города.

А там – пронзительным прозреньем

Явилась в линзах сверхзвезда.

 

Это начало. А кончалось оно так:

 

Что в споре? Истины приметы?

Столетья временный недуг?

Иль вечное, как ход планеты,

Движенье, замкнутое в круг?

 

В разладе тягостном и давнем

Скрестились руки на руле…

Душа, прозрей же в мирозданье,

Чтоб не ослепнуть на земле.

 

Любители поэзии, местные литераторы заговорили об Алексее Прасолове, кто с восторгом, кто, не сумев справиться с завистью, прохладно и даже враждебно. Ничего удивительного в этом нет. Так оно было и так будет всегда. Достаточно вспомнить классические строчки: «У поэтов есть такой обычай: в круг сойдясь, оплёвывать друг друга».

…Встречаю как-то на проспекте Революции Алексея Кочербитова – доброго человека, автора посредственных поэтических сборников. В то время он мне казался старым, ему было где-то под пятьдесят.

Доброжелательно схватив меня за рубашку, дыша в лицо чем–то винным, он громко кричал, потому что был глуховат:

– Ты представляешь, Прасолов подарил свой сборник Павлу Касаткину, а тот порвал его и выбросил на улицу со второго этажа Союза писателей. Выбросил самого Прасолова…

«Самого Прасолова» – это красноречиво говорит о высокой оценке творчества поэта, пусть не самым одарённым из коллег, но человеком, всю жизнь занимавшимся поэзией.

В то время я жил в студенческом общежитии, в комнате с товарищем по факультету Владимиром Сарычевым, с которым довольно близко сошёлся. Володя был на курс старше меня, учился только на «отлично» и очень серьёзно занимался литературоведением. При обсуждении стихов Прасолова у нас с ним было полнейшее взаимопонимание. Как раз он только что закончил курсовую работу с броским названием: «Мирозданье Алексея Прасолова».

С пафосом, хорошо поставленным голосом он читал мне выдержки из своей работы. Помнится, как он восторгался стихотворением Прасолова о лошади и мирозданье.

– Ты только послушай, какая глубина, какие строчки.

И декламировал:

 

Мирозданье сжато берегами,

И в него, темна и тяжела,

Погружаясь чуткими ногами,

Лошадь одинокая вошла.

Перед нею двигались светила,

Колыхалось озеро до дна,

И над картой неба наклонила

Многодумно голову она.

Что ей, старой, виделось, казалось?

Не было покоя средь светил:

То луны, то звёздочки касаясь,

Огонёк зелёный там скользил.

Небеса разламывало рёвом,

И ждала – когда же перерыв,

В напряженье кратком и суровом,

Как антенны, уши навострив.

И не мог я видеть равнодушно

Дрожь спины и вытертых боков,

На которых вынесла послушно

Тяжесть человеческих веков.

 

– Это лучшее стихотворение о лошади в современной поэзии, – подытожил Володя, – да и не только о ней. А как сказано здорово: «Мирозданье сжато берегами».

Как показало время, Володя (в настоящее время профессор Липецкого педагогического институт Владимир Александрович Сарычев) оказался прав. Стихотворение о лошади и мирозданье – одно из самых знаменитых в творчестве поэта.

 

Спустя два года, в 1968 году я лично познакомился с Алексеем Прасоловым. А вышло это так. Возле помещения редакции областной газеты «Коммуна», которое находилось в то время на проспекте Революции, я стоял и о чём-то разговаривал с Олегом Шевченко – сотрудником этой газеты. Вдруг мой собеседник, прервав разговор и глядя за мою спину, произнёс:

– Вон идёт Прасолов. Опять выпивший. Ему можно пить, он пишет полугениальные стихи.

Я быстро попрощался с Олегом и пошёл вслед за Прасоловым.

– Алексей Тимофеевич, – тронув его за плечо, обратился к нему.

Он резко обернулся ко мне:

– Что?

Взгляд его был встревоженный.

– Я знаю ваши стихи, они мне… как бы сказать…

– Симпатичны, что-ли, – прервал он меня.

– Да, – ответил я.

Минут через двадцать уличного знакомства мы с ним оказались в столовой монтажного техникума, который находился напротив Дома офицеров. По пути, разумеется, я не забыл прихватить пару бутылок портвейна.

Разговор шёл в основном о поэзии. Прасолов читал свои стихи, кое-что из Блока, Ахматовой. Я не припомню, чтобы при наших встречах он цитировал кого-нибудь из современных поэтов. Единственный живой поэт, перед кем он благоговел – это Александр Твардовский. Кстати, Александр Трифонович впервые представил всесоюзному читателю поэта Алексея Прасолова, опубликовав в журнале «Новый мир», редактором которого являлся, большую подборку его стихотворений. О своей встрече с Твардовским в редакции журнала мне коротко тогда поведал Прасолов. Рассказал, что Твардовский лично отобрал его стихи и передал их в издательство «Молодая гвардия». В этом книжном издательстве в 1966 году и вышел сборничек Прасолова, который назывался просто «Лирика».

Тогда, в столовой, Алексей (мы с ним сразу же перешли на «ты») сказал дословно следующее: «Я в своей жизни встречался с одним лишь поэтом. Но им был Твардовский».

Гораздо позже из литературных кругов, не помню от кого, я узнал, что стихи Прасолова попали к Твардовскому через вторые руки в то время, когда их автор отбывал наказание в известных местах за мелкое хулиганство. Благодаря усилиям Александра Трифоновича, Алексей оказался на свободе раньше срока.

Я долго колебался: стоит ли упоминать о том, что Прасолов когда-то был осуждён, зачем эта ложка дёгтя в бочку мёда? Другое дело, если б по политическим мотивам… Об этом даже и вспомнить с гордостью можно. Но с другой стороны – зачем наводить «хрестоматийный глянец» на талантливых и пусть даже знаменитых людей. Мне ближе позиция Сомерсета Моэма, который в своей автобиографической книге пишет: «Я не согласен с мнением, что нужно закрывать глаза на пороки знаменитых людей; по-моему, лучше, чтобы мы о них знали: тогда, помня, что мы не менее порочны, мы всё же можем верить, что и добродетели их для нас достижимы».

Вторая встреча с Алексеем Прасоловым произошла чисто случайно. Я выходил из центрального книжного магазина, в руках держал только что прекрасно изданный новый сборник Роберта Рождественского. Внизу возле ступенек, стоял Алексей. Поздоровались. Он взял у меня из рук сборник, полистал его и немного грустно произнёс:

– Красиво издаются… Но ничего… Пусть нас издают в серых и блёклых обложках, – это не самое главное.

Потом обратился ко мне:

– Ты сейчас занят?

– Нет! Студенты – народ свободный.

– Вот и хорошо. Пошли вместе по городу побродим.

Чувствовалось, что Прасолову было одиноко. Стояла летняя жара. На Алексее была рубашка стального цвета с короткими рукавами.

– Что это у тебя со щекой, – показывая на ссадину спросил я. Он нахмурился и с обидой произнёс:

– Мелёхин толкнул с лодки.

– Как это?

– Вчера пошли мы на речку: я, Поляков и Мелёхин. Выпили. И он, здоровый чёрт, ни с того, ни с сего толкнул меня. Дурь свою показал.

Надо сказать, что Алексея Прасолова не только с лодки толкали. На корабле Жизни ему явно было неуютно, литературные и другие чиновники не хотели упорно его пускать в каюту первого класса, может быть, даже и потому, что в глубине своих мелких душ понимали, что они сами занимают не свои места в этих каютах. И боязнь потерять эти уютные местечки, заставляла их относиться к другим, кто более талантлив, враждебно. Впрочем, эта мысль стара, как сам мир: так было всегда, так, очевидно, и будет всегда.

В ту нашу встречу Алексей Прасолов уже был членом Союза писателей, у него только что вышел новый сборник «Земля и зенит», но привилегий особых не добился. Квартиры своей не имел, ночевал в Воронеже у знакомых, порою даже случайных людей. Работал литсотрудником в районной газете Хохла, благо этот райцентр находится недалеко от областного города.

– Ну, а квартиру обещают? – спросил я у него.

– Обещают…

– Где? В Воронеже или Хохле?

– Мне всё равно, лишь бы был свой угол, стол, бумага и ручка, – ответил безразличным тоном Прасолов.

Быт, как я понял, его не очень волновал. Позднее Алексею дали квартиру, в которой жил член Союза писателей Георгий Воловик. Квартира эта находилась возле старого аэропорта, двухкомнатная «хрущёвка». А бывший квартиросъёмщик получил новую, более благоустроенную в центре города.

Но даже и тени недовольства по поводу старой квартиры я не заметил на лице Прасолова, хотя он отлично знал, что менее талантливые и даже бездарные члены Союза писателей неоднократно улучшали свои жилищные условия.

Я не встречал более аполитичного человека, чем Прасолов. Как–то попытался заговорить с ним о политике, разумеется, критикуя власть–имущих. Он сразу же, чтобы переменить тему, заявил:

– Давай лучше поговорим о Тютчеве.

И тут же процитировал:

 

О вещая душа моя!

О сердце, полное тревоги!

О как ты бьёшься на пороге

Как бы двойного бытия!

 

О политике он не хотел говорить не из-за страха, а из-за полнейшего безразличия к ней.

Прасолов как поэт шёл от старой школы. Совершенно ясно, что и Тютчев, и Блок оказали на его творчество сильное влияние. Ему был совершенно чужд Вознесенский, да и многие современные громкие поэты.

В те шестидесятые годы нередко возникали споры на страницах печати: одни (и таких было большинство) считали, что сейчас не время тихих лириков. Со страниц журналов, газет не сходили стихи Евтушенко, Рождественского, Вознесенского – поэтов громких и шумных.

Как–то встретив меня в центре города, официально признанный и обласканный властями, поэт Владимир Гордейчев спросил: – Читал вчера статью в «Правде», как досталось тихим лирикам? – и, не скрывая радости в голосе, добавил: – Всё! Время Жигулина и ему подобных проходит.

Под «подобными» в первую очередь он, разумеется, имел в виду Прасолова.

Сейчас, оглядываясь назад, в те далёкие годы, я понимаю, насколько несерьёзны и беспредметны были эти споры. Можно писать тихие лирические стихи и быть большим поэтом. Впрочем, как и наоборот. Всё зависит от таланта автора.

Я часто встречал людей, далёких от поэзии, ничего в ней не смыслящих. В этом нет ничего плохого. Все не могут и не должны любить поэзию и разбираться в ней. Беда в том, что некоторые из таких людей, не желающие признаться в своей некомпетентности, с видом знатока замечают: «Всё это не то. Нет сейчас поэта такого масштаба, как Пушкин! Вот Пушкин писал – это да! Он – гений!» А если вдруг такого «специалиста» спросишь, какие же конкретно стихи гения ему нравятся, то все его познания, как правило, начинаются и заканчиваются хрестоматийно–школьным, типа «Я помню чудное мгновенье».

Конечно, против Пушкина не попрёшь: гений он и есть гений. Но для настоящих ценителей и любителей поэзии, думается, одного Пушкина явно недостаточно. Необходимо, чтобы тебя окружали книги и просто талантливых современников.

С неменьшим, а порою даже и с большим удовольствием, отложив в сторону Пушкина или Лермонтова, хочется заново перечитать стих и Семёна Кирсанова, Сашу Чёрного, Марину Цветаеву, Велимира Хлебникова, Николая Глазкова, Владимира Соколова, Давида Самойлова, Василия Казанцева, Арсения Тарковского, Анатолия Жигулина, Алексея Прасолова.

У них разная манера письма, об одном и том же каждый из них думает и пишет по-своему. Но у них общее одно – талант!

 

В 1969 году после окончания Воронежского государственного университета я уехал работать в Лиски, литсотрудником в районную газету. Первое время часто бывал в Воронеже. В один из таких приездов в редакции областной молодёжной газеты «Молодой Коммунар» встретился с Алексеем Прасоловым.

Из редакции мы вышли с ним вместе. Настроение у Прасолова было приподнятое, хорошее. Мне надо было уезжать к себе, в Лиски. Он вызвался меня проводить на электричку. По дороге стал рассказывать, что готовит новый сборник, который будет называться «Во имя твоё» и целиком посвящён жене – Раисе Андреевой. Я у него спросил:

– А в Москве не собираешься издавать новую книжку?

Он несколько секунд промолчал, потом задумчиво произнёс:

– Собираюсь… Но для этого надо писать, чтобы книжка состояла из новых стихов.

В эти годы, как мне показалось, Прасолову писалось трудно. Писать хорошие стихи можно только при определённом состоянии души. У этого состояния есть имя – Вдохновение. В книге «Во имя твоё», которую выпустило Центрально–Чернозёмное издательство, было немало стихотворений из предыдущих сборников поэта.

В вокзальном буфете на закуску мы купили четыре пирожка. Алексей взял себе всего один, остальные подсовывал мне:

– Ешь, ешь, ты молодой, тебе нужно, а мне уже не обязательно.

Тогда я этим словам не придал особого значения, мне, вчерашнему студенту, и, правда, казалось, что сорокалетний умудрённый опытом Прасолов большую и лучшую часть своей жизни прожил. Но теперь я понимаю, что это совершенно не тот возраст, чтобы говорить «не обязательно».

Последний раз с Алексеем мы встретились в самом начале января 1971 года. Я сидел у себя в редакции и корпел над обработкой писем, которые готовил к печати в районной газете. Вдруг дверь открылась, и на пороге я увидел Прасолова.

– Вот, еду отдыхать в санаторий, решил зайти, – проговорил он. Санаторий «Дивногорье», куда ехал подлечиться Прасолов, находился недалеко от Лисок. Он протянул мне шесть стихотворений, аккуратно написанных от руки:

– Может быть, опубликуешь…

Я предложил Прасолову задержаться на несколько часов:

– Пообедаем вместе…

– Нет! – категорически заявил он, – поеду сейчас. С этим делом (щёлкнул пальцем по горлу) я завязал. Оно ни к чему мне теперь, я испытал все состояния в жизни, ничего нового не приобрету.

Несколько дней спустя, три стихотворения поэта появились в «районке». Я послал ему в санаторий газету с его публикацией.

Вскоре получил от него ответ, короткую записку:

 

«Анатолий здравствуй! Я не думал, что будут опубликованы именно эти стихи. Цикл “Стрелою башенного крана”, казалось, больше подходит.

P.S. Человеческая давильня. В “Литературке” заживо похоронили Мелёхина. Алексей».

 

Впоследствии, уже после ухода из жизни Прасолова, эту записку я отдал его жене Раисе Андреевой, которая работала в Центрально-Чернозёмном книжном издательстве. Я туда часто наведывался, готовился к изданию мой первый сборник.

Постскриптум Прасолова требует пояснений. В «Литературной газете» был напечатан небольшой некролог: «Воронежская писательская организация скорбит по поводу смерти члена Союза писателей поэта Павла Мелёхина».

Несмотря на этот некролог, живой и невредимый Мелёхин разгуливал по улицам Воронежа и при встрече со знакомыми широко улыбался.

Злые языки утверждали, что этот некролог организовал сам Мелёхин. Цель – привлечь к себе внимание. Не берусь утверждать, что это так и было. Но всё это очень похоже на Павла Мелёхина. В подтверждении этого мнения приведу и такой случай. Первые дни после смерти Прасолова Мелёхин рассказывал всем знакомым, в том числе и мне, что Алексей повесился на шарфе, который он ему привёз в подарок из Москвы. И в его сообщении, как ни печально, чувствовалась нотка гордости.

Народная примета гласит: если человека ошибочно похоронили при жизни, он будет долго жить. Очевидно, из каждого правила есть исключение, всем приметам верить нельзя. В первой половине восьмидесятых годов Павел Мелёхин поменял свою воронежскую квартиру где-то на Подмосковье. Ему хотелось быть ближе к столичным журналам, издательствам. Но вскоре его не стало. Рассказывали, что он якобы или выбросился, или пьяный упал из окна своей новой квартиры. Очевидно, за близость к столичным издательствам приходится иногда кое–кому расплачиваться…

На поэтическом небосклоне России давно зажглись и ярко светят две звезды, чья земная жизнь связана с Черноземьем. Имена этих звёзд: Алексей Прасолов и Анатолий Жигулин.

Поэзия Прасолова философична, мудра. Она заставляет думать и об общих законах поэтического искусства, и о законах природы, и о быстротечности бытия.

 

Родина? Судьба? Моя ли юность?

Листьями ль забрызганная – ты?

Всё во мне мелькнуло и вернулось

Напряжённым ветром высоты.

 

Совершенно ясно, что среди нас, ворвавшихся в новое тысячелетие, будут разные люди. Для большинства, очевидно, «сникерсы», не говоря уже о «мерседесах», станут гораздо ближе и ценнее, чем поэзия. Но я не сомневаюсь в том, что и среди наших потомков найдутся такие, которые будут зачитываться стихами Алексея Прасолова. Лучшее, что создано этим поэтом, заняло своё достойное место в русской словесности нашего времени. Не только нам, живущим сегодня, но и им, потомкам, предназначаются прасоловские строчки:

 

Не утешайся логикою гибкой.

Эпоха жарко дышит у дверей,

Как роженица – с трудною улыбкой

Насмешкой над обидою твоей.

 

…И ещё вспоминается из студенческих лет давняя лекция, которую читал нам любимый студентами всех поколений филфака известный литературовед, критик Анатолий Михайлович Абрамов. Речь шла о современной поэзии, в частности, о стихах Прасолова, его новой книжке «Земля и зенит».

Анатолий Михайлович снял очки, протёр их и с грустью в голосе выдохнул шёпотом в притихшую аудиторию:

– Алексей Прасолов – это боль нашей поэзии…

 

Анатолий Нестеров

 

Иллюстрации:

графический портрет поэта (художник А. Ходюк);

фотографии Алексея Прасолова разных лет;

книги поэта;

памятный знак на стене библиотеки

в городе Россошь Воронежской области

Подборки стихотворений