И сказал Господь...
...И сказал Господь, мол, вот вам Земля, берите
И ходите по ней, блуждайте, как в лабиринте,
Открывайте что-то, плодитесь, рыбачьте, сейте,
Расставляйте силки на тварей моих и сети,
Как себя, любите ближних своих и дальних,
Побивайте врагов-супостатов, берите дань их,
Будет голубь питаться плодами, и плотью кречет –
Ничему это на Земле не противоречит,
Ибо вы мои, вместе с вашей святостью и грехами,
Вместе с богатством, с бедностью, с мыслями, с потрохами,
Со щитом, на щите, пешком или на коне,
Выход из лабиринта один – ко мне;
Для царя ли во злате, для подлого ли раба
Стены рухнут, когда прозвучит труба.
Координаты
М.М.
...на кардиограмме былых тревог
всё ровно – ни дельт, ни йот,
твоя география нев и волг
слияния не даёт,
маршрут лицедейства, тропа ролей –
и в пропасть на вираже...
я пятидесятая параллель,
и мне всё равно уже,
где сладкая музыка высших сфер,
где липкая грязь вранья...
рассвет, дирижирует Люцифер
кантатами воронья,
луны закатился за Млечный путь
большой серебристый диск,
достаточно только нащупать пульт –
как телепропагандист,
сорвавшийся с крика на жалкий визг,
ты сгинешь в нигде, в никак,
рассыплешься в прах, как иной сервиз
в купе у проводника,
когда кто-то новый сорвёт стоп-кран,
отчаянно тормозя...
я пятидесятый меридиан,
и сдвинуть меня нельзя.
Глас о чаше
Ни эту чашу, ни иную мимо
Пусть виночерпий-день не пронесёт,
Пусть пряха Нона намотает всё,
Что будет, честно и неутомимо,
Пусть вьётся нить, пусть горько и темно
Не чаще будет, чем светло и сладко,
Пусть равномерно вертится и гладко
В её руках судьбы веретено,
И пусть за днём приходит не начавший
Ещё тускнеть грядущий, новый день...
Какое всё же благо для людей
Не знать, что будет в следующей чаше.
Dominicani
После вечерней службы, как только за стену солнце канет,
Ты переходишь в келью благочестивыми медленными шажками,
На пол летит облачение грубой ткани...
Domini, Domini, Domini... Dominicani.
Ты зажигаешь свечу, раскрываешь для вида требник,
Только от мыслей так сложно избавиться непотребных,
Липких, как пот на телах, сладко корчащихся на сене,
Грязных... Грязней башмачков распутницы в день весенний.
Капли стекают по свечке, белы и вязки...
Думает ли аббат о своей доверчивой златовласке?
Помнит ли? Топит ли грусть и тоску в стакане?
Ах эти Domini... Domini меньше, скорее cani.
Пламя свечи колеблется, пляшет легко и пьяно,
Ты засыпаешь, и снится тебе колокольня святого Яна.
Сон твой всё ярче, и жарче, и неспокойней,
Будто твои небеса разбужены этой невесть откуда взявшейся колокольней.
Non è ancora finita
Стихают стихи, отлетело беспечное лето,
Под сенью осеннего парка сугробы листвы...
Давно ли всё было? Щемящая нега балета,
Кларнеты, лорнеты, рука на шитье эполета,
И в ложе портьера, и взгляды партера, и Вы...
Ах, лето... Его поглотила бездонная Лета,
Закрылись врата, и возврата не будет, увы.
Тех дней не восполнить, но вспомнить – и рдеют ланиты,
Вздымается грудь, ей пределы корсета тесны...
Пусть осень ещё непреклонней, чем грани гранита
Фонтанки ли, Мойки ли... Non è ancora finita.
Под снежной одеждой надежда живёт до весны.
Журавли
Стихают стихи... Да и что им, стихам-то, греметь?
Они от природы обычно бывают негромки,
Скромны и неброски, и жмутся у бровки, у кромки,
Пока наорутся другие про бабушек да похоронки,
Про ту же любовь... Отыграет бравурная медь,
И больше не будет стихов. Будет слышно, как вилки
Стучат по тарелкам. И, строясь в причудливый ряд,
В старательный, но бестолковый отряд октябрят,
Выходят, румяные щеки надув, на парад
Под грохот оваций народные слезодавилки...
Стихают стихи... Ничего не поделать – формат
Сжигает пространство, как Скифию древле сармат,
И полнит собой пепелища любого объёма,
Сгоняя стихи на остатки свободной земли...
И, шитые белыми нитками в синей дали окоёма,
Куда-то летят, и летят, и летят журавли.
Померанцы
В те края, где над снегом рубины висят –
по морозу непросто добраться.
Мой павлин улетел в апельсиновый сад
золотые клевать померанцы.
Ольга Аникина
Здесь от века лежат до апреля снега,
Да и летом не тропики явно,
И поэтому так мне мечта дорога –
Во владения милого Фавна
Хоть однажды нагрянуть, крылатой, нагой,
Будто Эо, зардевшись румянцем...
Фавн есть Фавн. Он же бог. Он сюда ни ногой –
Вечно занят – сады, померанцы,
Столько дел... То с Бореем павлины летят,
То фламинго закатной окраски,
То дневной водопад, то ночной звездопад –
Фавн непризнанный гений отмазки.
Потому из краев, где клюёт алычу
Только голубь ленивый на рынке,
Хоть павлином, хоть чучелом я прилечу
В рай, где грянет оркестр Мариинки,
Где и город, и небо вплетутся в канву,
Станут лучшими из декораций...
И, увидев его в окружении граций,
Померанцы ему оборву.
Лодка
В глубине души хочется хэппи-энда, но
В этой жизни, видимо, не дано
Ни испить уже пронесённой чаши,
Ни пожать плоды взошедшей, и не начавшей
Расцветать любви... Нет, слышно, как рифы скребут по дну,
И любовная лодка вот-вот доживёт одну
Жизнь, быструю, бешеную, хмельную...
Разве может любовная лодка прожить иную?
Нет другого пути на веку на её коротком,
И никто не ставит крестов погибшим любовным лодкам...
Повторяешь, как заклинание – не люби...
Ke sera – sera. What will be, will be.
Вуду
Давай я не буду... Или буду...
И всё это в прошлом. И точка-com.
И не оживёт в ритуалах вуду
Заведомым бывшая мертвяком
Любовь... Ни рукой, ни щетиной колкой,
Как нежным напильником вдоль щеки...
Представь меня куклой. И ткни иголкой.
Смотри, как гранатою без чеки
Лежит на столе телефон беззвучный,
Как медленно лето считает дни...
Возьми меня. В руку. На всякий случай.
И снова – контрольный! – иголкой ткни.
Полночное для Леры
Полночь уж, милая девочка. Спи. Отложи Ювенала,
Спрячь под подушку, захлопни, закрой этот день, будто книжку.
Утро придёт, и рассветом окрасится ало
Многоэтажный пейзаж за окном, и начнётся – сынишку
В сад отвести, набросать макияж, выйти в люди,
Видеть гармонию жизни в движении туч, в человеках,
Долго возиться на кухне, и выложить фрукты на блюде,
Только глаза не смыкать, потому что на веках
Снова возникнет, как на ослепительно ярком экране,
Где искажаются лица, смещаются меры и длины,
То, что за гранью, и то, что пока что на грани...
Как ты завидуешь буйству ночей Мессалины,
Как тебе хочется ночью, и томной, и жаркой
Выскользнуть тихо из спальни, на тело нагое
Плащ лишь накинув, и выбраться с верной служанкой
В тёплый разврат лупанара, куда ни ногою
Верной супруге нет ходу – таков уж обычай,
Римской матроне пристало быть и осторожной, и чинной...
Только краснеет луна, наливается глаз её бычий,
Слышатся стоны в каморке, где ты под чужою личиной
Всех принимаешь за малую плату и вовсе без платы,
Раб ли, солдат ли, мальчишка... Ты так никогда не стонала,
Даже во сне, даже в грёзах такой не была ты...
Полночь уж, милая девочка. Спи. Отложи Ювенала.
Аллилуйя
Выйти из дома в февраль после долгой простуды –
Словно красавицей спящей очнуться от поцелуя.
Вот ты на площади, в парке ты, в переулке ты, на мосту ты,
Снова идёшь, снова дышишь и чувствуешь... Аллилуйя!
Как-то по-новому видится город – деревья, машины и лица,
Вывески... Яркое гладкое тело трамвая
На перекрёстке застыло, готовое снова катиться. Живая
Ты, целая – вот и возрадуйся ныне же, отроковица,
Выйди к реке, посмотри, как пронзает гранитная хорда
Серость пространства... И вместе с неясной тревогой
Ты ощутишь себя сильной и полной энергии мартовской Волгой,
Дерзко сорвавшей покров ради буйства страстей ледохода.
Вместо молитвы
Ты устал, мой творец. Ты когда-то создал меня, мою землю и небеса,
Изваял, слепил, выдумал, написал,
По ночам не спал, метался по комнате, словно зверь,
Умолял холст: «Оживи!» Приказывал мрамору: «Розовей!»
Теперь ты сидишь у стола с опущенными плечами,
Голос твой давно не тот гром, что был вначале,
Облака в окне проплывают клочками ваты,
Я твой мрамор, живой уже, дышащий, розоватый,
Только руки твои холодны, натружены, узловаты,
Ни дыханию твоему, ни взгляду уже не под силу согреть меня,
И минуты бегут всё быстрее на самом пороге седьмого дня.
Авария
Он общедоступен, как Мона Лиза,
Бронзов, как яйца клодтовского коня,
Он классика, точно «виллис» времён ленд-лиза,
Всеми обласкан, захвален, зализан,
И вообще он не про меня.
Он завтра в Омске, во вторник – в Нижнем,
Пищат студентки, трещит от оваций зал,
Но в полдень я буквально столкнулась в книжном
С ним, настоящим, а не тивишным,
И даже не помню, что он сказал,
Что было написано на футболке...
Он любит футболки – об этом писали в Elle.
Но он подошёл к магазинной полке,
Снял томик своих стихов,
Подписал, заплатил, и – ёлки! –
«На память о нашей аварии, мад'муазель».
Он разведён, ему сорок, живёт под Тверью,
Я знаю о нём всё – для этого есть соцсеть.
Но вот посмотрю на томик – и глупо верю,
Что может судьба иногда ошибаться дверью,
И хочется выпить для храбрости, окосеть,
Ещё раз внимательно перечитать досье,
Набрать его номер... «Я ваша Авария, мсье».
© Алёна Овсянникова, 2019.
© 45-я параллель, 2019.