* * *
Я была здесь, мастер, когда вы обронили сон,
Без перчаток и чая перед выходом, Пикассо
По Вашей щеке стекал, но число часов
Никогда не совпадало со временем всех молчаний.
Я ходила без платьев, когда тротуар за окном пылил
За беспамятством обезглавленных ртов Дали,
С сотней лиц, сквозь помосты размолотых веком линз,
От себя собой отличаясь.
Я вдыхала дым – выдыхала огонь из рук,
За арканы Таро, синхронные створы рун
Исчезала, но возвращалась уже к утру,
Как всегда совпадая с внутривенной Вашей тоской.
Я любила здесь, мастер, когда Вы отстегнули ворот
Ледяной пощады необратимых войн,
За какие, как утверждали Ваш Волк и Ворон,
Ни один эшафот не поручится головой.
* * *
Одень меня наспех в тень твоего тела,
И палец к губам плотнее,
Что может быть ненадёжней, чем молчание тех, кто
Самим себе не казался, не снился, не…
Оберни меня в дрожь памяти о твоём дыхании,
С такой походкой гулок женский мой позвоночник
Тела, сбивчиво гнущегося на канжи
Под утро – татуировка на каждой фаланге ночи.
Жажда
Большие камни теней как ворота в город,
Где был сокрушён Голиаф, где закат раствором
Загустевает, течёт в разверстое горло
Гор и колодцев, на миражи расколотых.
Здесь выживает засуха или сырость,
Жажда сменяет жажду –
То некрасиво, то великолепно,
Кругами сходит бессильно.
Камни теней встают на дыбы, но осыплются,
Крепости валки – если тебя касаюсь.
Лунный кадык входит в облака ворот по самый
Глоток – и тростник выгибается, как Вирсавия
При виде Давида. Дождём осыпается сад,
Пустыня сжимается в точку и – падает в море.
Все письма об Индии
Все письма об Индии, если когда-то окончится этот блюз,
И c неба бронзовый пепел будет идти вместо снега,
Я стану считывать с проступившим следом
На спящем камне,
Где под трепещущим лоскутом облака – лепестка
Пёстрое развешивают бельё
Жители хрустких хижин,
И колокольчик в пальцах дороги льёт:
«Ом намах шивайа»…
И вихри песка всё ближе
Вслед танцующей силе Шакти – ветер взмывает.
Я буду прочитывать неторопливо,
Как заваривают кофейные зерна, перебирая косточки ритмов,
Как рыбаки у моря берут своё, взамен оставляя лиловый
Шелест ветровок,
Где женщины над маисовым озером подолы несут – паруса.
В краю, где возможно копить только цвета, не прикасаясь,
Но врастая в равновесную полосу горизонта,
Я научусь пересыпать песок сквозь соль и муссон,
Где клёкот сов басовит и вращающиеся их головы
На толстых листьях – овальные идолки, комья,
Насаженные на струну бамбука, аукают,
Когда в сон больших глиняных голов дуют звери и духи.
Я буду идти за водой – с той стороны воды,
Раскачиваясь в лёгкой пиале лагуны,
Между снегом и снегом, как берегут,
Растворяя дыхание, губы
Горизонта, запоминать, как ведут по ним сонные
Кисти тумана,
Все вести об Индии, все ароматы магий –
До тонкосводной, до хрупкой кожи письма.
На Кинбурнской полосе
Приподнимаясь на руках Очакова,
В глаза смотрела – морю,
Там заручаться волчьим, как причастьем,
Мог крик,
Взяв невесомость, медленный крен амфоры –
Есть потрясенье,
Но в шлемах лодок откуп спящих армий,
И свет рассеян.
Тогда и мягкий натиск равновесье
Затронуть в силах.
И то, что представлялось здесь уместней,
Чем объяснимей,
Скорее невозможно обещать –
Дорогой лучше
От всех моторов отвязать рычание,
Чтоб не прослушать.
* * *
Ничего кроме песен ты не возьмёшь с собой,
Оттого, что всё остальное отпустишь раньше.
Ледяная вода собой заменяет свод,
Снег твердеет за кадром тающей мостовой,
Хоть благословен его собиравший.
Даже если сложить слова, остаётся – три…
Птичий табор стянул горизонт, но не держит тверди.
Невозможна ошибка: опыт неповторим.
В сердце каждой империи свёрнут рим,
И на ножнах каждого воина – «помни о смерти»,
Но и это, как видно, проходит, поскольку сам
Не узнал бы себя ни разу, сколько б ни медлил,
Но подходит третье, развязывает глаза…
Потому и встречать восход на краю колеса,
Никого кроме этих холмов позвать не умер.
Соло для ветра и холмов
Пограничного солнца встречать ледник,
Радость гибнуть пред собственным возрожденьем.
Из путей, существующих не отдельно
Или врозь – всё одно в расстоянье вник.
Вовлекаешь вполне неразменный титр
В окоём – маяков соляных вещанье,
И любить иных – как уметь прощаться
Даже в самой нежной из аргентин
Амнезия времени на просвет –
Образ местности навзничь пересечённой.
Зуммер башен, знающий всё, о чём мы,
До взаимных снов тишиной задет
Как шедевр, на котором твой ритм запал,
Где одно отсутствие только вправе
Перебрать шагов твоих послепад
Вместо правд просроченных фотографий.
И кому усталость свою.., шутя
Обращая в театр, чтоб не откололась.
После всех разлук остаётся голос
У тебя, и наверное всё.
Хотя…
Алённая весна
Холодно и горячо, и не время бесед.
Я ещё здесь, познающая вкус «насовсем».
Ход раздвигаемых голосом стен знает впредь –
Даже пространство способно тебя захотеть.
Впору срывать все пейзажи, покровы с миров,
Ни целомудрия не возвращавший, ни слов
Арфам и торсам в прохладной лавровой лени,
Ставя пытливость на цыпочки и колени,
Высадить известь отсутствий из басмы потерь.
Только большие дары изощрённей смертей.
Так интригует Солярис – нет яви и сна.
Между двух наших свобод верно дышит волна,
И продолжаешь чувствовать в себе волю –
Всё это не отменяло боли,
Не отменяет более.
Aritos1
Напиши, напиши письмо мне на гладком камне,
Здесь из всех языков можно верить в один – наскальный,
Потому что чернил не отличить от крови,
Опасаешься не сломаться на вводном слове,
Я играю в игру, не зная её условий.
Потому-то всегда пуста предпоследняя руна,
Ты нашёл вопросы, ты продолжаешь игру, но
Всё уже существует, и верным или неверным
Не бывает выбор, хоть может свести с ответом.
У ходов превосходный срез запасных отверстий.
Здесь непрочные рамы, опять отвлеклась на неважном,
А в окно затекает Нил и за ним Нева.
Как закроешь книгу – сон тебя открывает
С предпоследней страницы, и продолжается жажда.
Знаешь, не представлять можно двумя путями:
Либо не знать, либо знать нечто слишком явно,
Оба – провальные методы, с Cевера тянет
Свежей прохладой, а там на крови – Спас.
И понимаешь уже – всё всегда иное.
Мы подошли вплотную – над амфитеатром
Звук замолкал, чтоб сойтись в предпоследней ноте.
Здесь в развалинах звёзд, как в декартовых величинах,
Над стадами камней и кипрея, одетых в числа
И триумф отражений, что рай или ад сволок,
Где ремни равнин прочернели строкой отсутствий,
И морочащих дней замес, как в неубранную посуду,
Сходит в снежные глыбы, в лог алавастровых их голов,
Это – бал в лабиринте, где каждый – и нить, и карта,
Где ответность кожи на зыбкое пиццикато
Начинается узнаванием – наугад,
А под кожей уже золотая идёт река.
_____
1Аristos (лат.) – наилучший в данный момент.
* * *
Металлически пахнет воздух – раздев простор.
Не итог, но уже предчувствие с ходом – встык.
Подтверждение Фауста множит – ich bien восторг,
Выбор Мастера – отражённые в нём цветы.
Между встреч и утрат – значение, что влечёт.
Ты со мной никогда навсегда никогда навсегда.
Как тебя величать? День неистов и не свечён,
Я смотрю, как асфальт по краям вспять реке течёт.
Весь со мной говорит, а показывает – вода.
Выбивает спичку из рук дождь, как репетитор;
Братья-то о крови всё, да о силе
Норовят. Поглядишь легко, и кивнёшь в пути,
Где у них, у каждого, от меня по сыну.
* * *
Этот остров мне нравится, как дичать,
Мыс открыт, небрит и благоухающ,
Первозданен так, будто от греха ещё
И от добродетели не зачат,
Задавая мосты из шипов и чар,
Где-то между одним и другим Эдемом.
Потому, моя радость, коль спросишь, где мы,
Я помедлю, теряясь, с чего начать.
От людей в отличие, наконец,
Вид собой не томит, не гнетёт окружность,
Многократно заваривай, как чабрец,
Как коан, прочитывай, сколько нужно,
Так доверие гладит внутри, неброско,
Так импровизацией сквозь перебран,
Если нет утоленья, тогда он – ребус,
Заискрит по кромке зрачка – он роскошь.
Стать ему готова одной из пум,
Мчать сквозь дёрн или катить по трассе
С рюкзачком на покатой спине попуток,
До ковчегов его золотого транса,
Гул сплошной, как дудук, растворяет ум,
Держит плоть – не можешь сопротивляться.
Этот возраст, как посох, – сейчас и здесь,
От надежд и памяти независим,
Вот и чувствуешь эту простую весть
Сокровенных огней и надменных чисел.
* * *
В череде искупающих состояний,
Что вплотную, у кожи звучат, и ближе,
Вместо капли йода на белой ткани
Видел умбру рассветных кустов подплывших.
Нас запомнят смеющимися и лишними,
Как танцуем, время собою раня.
В частоте забавляющих приглашений
Слышал шум затянувшегося застолья;
Оставался сталкером среди шерпов.
Неизбежным знанием хорошея,
Двойников своих мы, выходит, стоим.
Если б только знал: и теперь ты, милый,
Мне как Он, – ни единого слова мимо.
Oz
Поутру мостами наших эпистолярных
Cнег с континента на эллинги по выкройке Ямамото,
В складках стекольных, твердеющих городами
За сходство с печатным шрифтом, его ремонтом.
Окно, перекресток Оккама и камня в дне
Недели, традиционно назначенном миру для отдыха.
Сон, прорывающийся из сна, где нас нет,
Изнуряющий кнехты перемещеньем лодок.
Ома густой коридор выводит к прибою,
От расстояния у значения нет лекарства,
С точки зренья полярников в маятнике пробоина,
Планетарный ветер играет тему прощания с Зороастром.
Облако утесняется яблоком в чужеродном приборе,
В воздухе, затапливающем маки, костры и царства.
Ачарья
Луны дорогой объектив с хорошей выдержкой,
Чего не скажешь о странниках и о призраках,
Труппе комедиантов на тени верёвки выжатой
И о прочих видах со склонностью к месмеризму.
Они веруют, что все живы, Мидия,
Потому продолжай доверять изнанке.
Друг берёт за руку – и «теряешь сознанье»,
Как в третьем чувствительном веке в Тавриде.
Вот все иллюзии о взятии контуров,
Что в дадаистах, что в нововерах,
И в реквизите гримёров одни котурны,
Волки не сыты, овцы играют скверно.
Отрадно вполне, иллюзия тонкого опыта,
Надёжней сложных людей, агиток содома.
Учитель берёт глаза – и исчезают все копии,
Дальнейшее происходит красиво и долго.
Они думают, что мы джины, Мидия,
Музыка развращает ум ещё до вступления,
При возвращении инструмента и исполнителя
В племени ценятся скромные святые, хворост или поленья.
Межгалактические элегии
И расстояния присутствие довершают,
знаю, что слышишь и мой, крошащийся
за архипелагом
край папиросной почтовой птицы
в крюшонном кармане гостиницы,
где слух заволакивает
стен металлический гул,
где вместо кальяна затягиваешься на берегу
элегиями, и в клинописи по сердцу есть благо.
Из этой выходишь неровно, толчками,
как из воды моря,
даже если волны
в твоей комнате по рёбра,
и от этого в доме поднимаются занавески и камни,
зодчество помнит – свет для Кали
падает дробью.
Контур твой проступает в проёме двери
так, что хочется повторить
это не только тушью, как минимум раза три –
шагом, дыханием, чтеньем подробным.
Из этой выходишь – как из-под стражи собственных молний,
приглашеньем к спонтанному новоязу,
степень предметов, зависших, растаивающих в зоне моры,
и не то, что открыткой, или там сказкой,
окна снаружи – электрические моллюски.
в наших, иных –
у л и ц п л е т и,
каллиграфией тибетских отметин
и в с ё о с т у ж а ю щ и й с н е г
и всё остужающий снег.
Лотос
ещё не завершённые полотна
предлунного дымящегося круга,
раствора молока с бенгальским чаем
с серебряным в нём поворотом сна,
и профиль, проступающий за фреской.
вторых огня и ветра вдох синхронный,
как между изумленьем и желаньем,
проектора тревожащего плеск
открытием, что некуда вернуться,
ни в поселения, чьи имена как жажда,
ни к тучам, давшим очертанья мысу
за улочками шириной в копьё.
как явно нас меняют эти карты.
льдам ничего не остается, кроме –
смотреть, как неизбежность этой встречи
возводит в нас пороги Атлантид.
По телу руны движутся рисунком,
когда мой голос узнают те солнца,
здесь всё не даст нам не узнать друг друга,
ничея, заклинанья отпустив.
© Алёна Щербакова, 2011 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.