Алина
Остафийчук

Секунды хлещут по щекам –

не смейте расслабляться,

пока дано смеяться вам,

и рассекать пространство!

Пока песок ваш не иссяк

в слюде стеклянных будней –

не смейте ритмы усмирять –

помедленней – не будет!

И губ потрескавшихся щель

целует снова ветер.

Привал и перекур – вообще

оправдан только смертью.

Не смейте рассыпать секунд

бесценность – между пальцев.

Часы – проверено – идут,

бессмысленно – бояться.

Фокстрот на лезвии ножа.

Сиюминутность жестов.

И хватит сил, и будет – жар.

А прочее – словесность…

Венецианское стекло

блестит слезинками в ладони.

Небрежность набережной. Вздох

гуляющей в волнах Мадонны.

И руки ждут. И воздух прян.

И взгляд рассвета с поволокой.

И мятный привкус на губах

мохито. Яхонтовым соком

струится счастье. Взмах ресниц

подобен взлету белой чайки.

Хрусталь каналов. Зыбь страниц.

И бродит Бродский у причала.

И бредит, брезжит, бережёт

свою Венецию в ладонях.

И распадается дождём,

и растворяется покоем.

В каналах отражая свет,

ликуют стекла. Окна – настежь.

И губы влажные – тебе,

рассвет, я доверяю. Жажда

неиссякаема. Дрожит

в хрустальных брызгах солнце. Боги

любуются. И ни души.

И только блики, только – волны

Привычные взгляду

простые тюльпаны.

О них забывают,

срывают горстями.

И в урну – не жалко –

их много, их море.

Тюльпанов пожары,

залитые кровью,

горят на прилавках,

у дома, на поле.

Их души, пожалуй,

наполнены болью.

Летят лепестки

как кораблики – в небо.

Готовы простить

невнимание. Верят,

что их аромат

утонченный, но яркий,

их чудный наряд

станет людям подарком.

Готовы принять

и забвенье, и урну.

Но только б огня

в их цветении бурном

не вылилось меньше.

И в доме букеты

сверкали, как свечи

и пахли, как лето

На чёрном бархате – бирюза.

Безумно-бездонный цвет,

застывший в камне. Река, слеза,

молчание о тебе.

Касаний изморозь и строка,

впитавшая синь чернил.

Глаза, смотрящие в облака.

И глубина – любви.

На тонкой ниточке (растерять

так просто сплетенье бус)

горит и греет – хранит меня

от сглаза. Вселенной пульс

бессонно – бьётся. Течет слеза

по бархату. Разорву,

рассыплю бусы. И бирюза

рекой разольет мою

любовь бездонную – по земле,

красивей которой нет.

Пусть бусы–пролески греют снег,

пусть их небывалый цвет

украсит чёрный провал дворов.

Порадует сном – тебя.

И засверкает моя любовь

как чистая бирюза.

В гримёрке – усталый и пьяный

и сморщенный как старик –

герой современной драмы

с окурком в руке сидит.

До выхода ровно сорок

минут. И готово всё.

Он знает, что в этой роли

нет равных ему. Актёр –

профессия не из лёгких.

Но выход. И снова – бог

на сцене. Потом – в гримёрке

отматывать новый срок

антракта. И так – по кругу,

по замкнутой – до конца.

И обостренье слуха

и зрения. Полон зал.

Он ради минутной страсти

в гримёрке готов сидеть

всю жизнь. Эта роль – прекрасна,

а после нее – хоть смерть.

Вот так мы в гримёрке будней

прокуренной ждем любви.

И пусть эта роль нам будет

отпущена хоть на миг –

почувствовать счастьем раны,

и богом смотреть на мир.

Герои безумной драмы,

актёры антрактов – мы…

Мы сегодня гуляли с ангелом.

Тёплой, лёгкой была его ручка.

Он спросил: ты не будешь обманывать?

И улыбкой рассыпались лучики.

Ну, конечно, зачем же так спрашивать,

если чувствуешь рядом – дыхание?

И в зрачках его радостных, радужных

посветлело. Он спрашивал главное:

почему, удивительно лёгкая,

ты совсем не летаешь над городом?

Почему то делами, то опытом

ты цепляешься – замкнута, скована?

Растерялась совсем я. Но ангела

разве можно печалить? Поэтому

не пытаясь хитрить и обманывать,

улыбнулась: не знаю ответа…

Спи, пока состав идёт

между будущим и прошлым.

Спи. Уже отшельник Лот

расстелил гнилое ложе.

И Калигула вернул

яблоко голодной Еве.

Спи. Увидели звезду

хитрые волхвы. На теле

у земли стигмат не счесть.

Спи. Колёса шепчут мантру.

Скоро утро. Выход есть.

И Пилат опять обманут

будет. Кадры за окном –

кинолента верст и судеб.

Спи. Качается вагон.

Одинаковые люди

пьют безвкусный чай в купе,

и орут «Распни!» от скуки.

Спи, мой ангел, – скоро смерть

мантру ветра вторить будет.

А состав спешит назад –

из «вчера» в большое «завтра».

Спи. Еще не пройден ад,

но уже скучает Данте…

Моих лирических героев

безликий сонм, беспечный сон

явился во главе с тобою

мне прошлой ночью. Камертон

моей души затих и замер.

И удивительно легко

я наконец-то осознала,

что это в самом деле – сон.

Не тягостный, не липкий – милый

и разноцветный, как глаза

всех, кто меня и жизнь любили,

кому могла я всё сказать.

Моих лирических героев

альбом заполнен. Утро ждёт.

И я теперь – сама с собою

готова в радужный полёт

сорваться. Выписать картины

иные – полные любви.

В которых будет новым – имя,

и будет сон – неповторим.

Расходятся мои родные – как круги –

и сердце надрывается потерей.

Наш Марафон куда ведет? И нить

не разорвется ли? Я от тоски немею.

По всей земле разбросаны друзья.

Как мне без вас здесь холодно и пусто!

Мне выбраться из суеты нельзя,

и вы не можете ко мне приехать. Грустью

осенней, невозможной, круговой

я собираю кольца к эпицентру

своей души. Вы, светлые, со мной –

со всех концов растрепанной планеты –

зажгите свечи в полуночный час,

откройте небу радужные души,

и я увижу в отраженье вас,

и шёпот ваш – как эхо – буду слушать.

Среди созвездий и туманных сфер

ваш млечный путь сольется чётким пульсом.

Мои друзья, не забывайте мне

светить любовью, отражаться – грустью!

Сидеть и смотреть, как сменяются облака
на небе вечернем, деревья танцуют румбу,
кивают луне, и целуются, и галдят
о чем-то неважном, и тянут большие руки
к далеким созвездьям – невидимым, как любовь,
и всё золотятся разлившимся влёт закатом.
И прямо над ними плывут облака – волной,
и пенятся розовым, шепчут и тоже – тянут
прозрачные пальцы – к сиреневой пустоте
за сыпью созвездий. Но их обжигает холод,
и тает волна за волной. И танцуют степ
открытые ставни. И грезит о чем-то город…

Да, уходят домой, где их ждут, понимают и любят.

С облаков белоснежных на землю срывается снег –

это наши родные, безвременно близкие люди

чистым светом души устилают наш суетный век.

Шепчет дождь: не жалейте ни хлеба, ни призрачных зрелищ,

но почаще смотрите на небо – пусть память и годы – легко

словно пух тополиный – взлетают. Всего – не успеешь,

и в разгар суеты всем придется вернуться домой.

Говорят: там светло, говорят: там тревог не бывает,

и разлуки надрывной стирается зыбкая грань.

Почему же так тяжко прощаться, любимые, с вами,

и калёным железом клеймит наши души алтарь,

убелённый бедой, не свечами. Тоска – беспредельна.

Слёзы слепят глаза. И как сироты мы на земле,

даже если не в ночь провожаем любимых, а в небо.

Жизни глупый закон: оставаться всегда тяжелей…

Я приду тебя проводить.

В сонме женщин оставшись тенью,

поцелую – как все… Прости,

мой единственный и последний.

Мы не созданы вместе жить

были. Болью кромешной – вечно

остаюсь для твоей души

и крестом неслучайной встречи.

Брезжит утро в пустыне глаз.

Я курю и смеюсь всё чаще.

В биографиях вместе нас

не запишут. Такое счастье –

не для памяти, не для тех,

кто по рунам разлук читает.

Мой сентябрьский, сиротский смех

горше временных эпитафий.

Сорван с губ твоих белый цвет,

обескровленный стих стекает

по лицу. Я приду к тебе

чистой болью, смертельной явью.

В сонме женщин – одна – как жизнь

на колени впервые встану.

Поцелую бесстрастно. Жди –

скоро тоже примерю саван

вместо платья. Само собой –

босоногая – выйду к богу.

Попрошу его – быть с тобой.

Заслужила свиданье – горем

без надежды на дом в миру,

без подачек. И парки спрячут

нити в короб. А я – приду

встретить – снова тебя. Удачно

будет свита рождений нить –

сколько б жизней ни дали – рядом

инь и ян. То есть – я и ты.

Я приду – где бы ни был, ладо…