Поэты
Отмерцал листопад, ледоставы прошли;
лишь закат угасающий тлеет.
...Мы не ангелы были, но не были злы,
нам не надобно слов похвалы и хулы,
мы не ждём ни наград, ни елея,
наши грешные жизни мы сами зажгли –
с двух концов на ветру, – не жалея.
Высоко в небесах наш невидимый дом,
этот дом был построен не нами, –
здесь мы мучим строфу,
здесь неделями пьём,
здесь не видим людей месяцами.
Невозвратные дни!
О, как жизнь хороша,
только вспомнишь, светло и устало, –
на высотах каких ликовала душа
и в провалах таких горевала...
Мы лукавы умом, а словами темны.
И сказать в простоте не умеем:
нам пора уходить, мы теперь не нужны,
мы пред миром оглохшим немеем.
Не прощается нам, что, чуждаясь земли,
мы всегда и во всём не при деле,
и что воли чужой навязать не смогли
нашей вольной беспутной артели.
А ещё... и ещё не простится нам грех,
как в стихах наших рифмы звенели,
как мы скучную правду искали для всех,
а любимых своих не жалели.
Ворох слов разметав, обрывая строку,
закрывая последние книги, –
собираемся в путь.
И на том берегу
примут нас как своих на священном лугу
старших братьев ладони и лики...
1997
В деревне
I
Отдалённые вздохи жабы,
соловья золотая трель...
Успокоиться нам пора бы –
и пора бы стелить постель.
Завтра день и пустые встречи,
и не сбросить заботы с плеч,
навалилась она на плечи
суетою ненужных встреч.
Но пока мы в плену обмана
неурочности наших дел.
На дворе и темно и рано, –
и соседский петух не пел.
И рекой серебряной, глыбы
сна хрустального раздвигая,
мы плывём – две большие рыбы, –
наготы своей не скрывая.
II
...Здесь так бессонница легка
среди просёлков полевых.
И так пронзительна строка
в глубинах наших вековых.
Бог мой, какие имена!
В какой компании по нраву
ты проводил часы без сна,
а у раскрытого окна
молчала ночь, и никли травы,
такие слыша имена!
Что ж, связь времён не прервалась.
Неслышно дождик моросит.
Светает. Утро близко. Час
тысячелетия Руси.
1994
* * *
Пыльный воздух недвижен в дряхлеющем доме,
глохнет снулое время в застывших часах.
Хорошо бы припомнить в посмертной истоме
эти блёклые дни, эти ночи впотьмах.
...И себя навсегда средь людей затая,
не спеша никуда, разочти что осталось:
лишь немногих страниц невесомая малость,
лишь к себе самому предзакатная жалость,
лишь постылые стены чужого жилья.
Далеко протянулась голгофа твоя!
Одиночеству вторит судьбы твоей слепок.
Сирых Русских стихов обрывается вязь.
И по ним проходя, улыбнись напоследок,
никого не виня –
и на жизнь
не сердясь...
1997
Сумерки
...Свет фонарный, неверный рассеянный свет,
распластался в листве заоконной осины,
чёрной ветки в стекле начертав силуэт,
усечённой её половины.
По углам,
у гардины,
где копится мрак,
стих мой плачется чистою горлинкой.
И пора бы писать,
да руки не поднять,
да с постели не встать...
Всё же этот барак
не парижский чердак
и не милая Русская горенка.
В этой комнатке злой –
неприютной, чужой,
где давно не белённый навис потолок,
где обои со стенкой расходятся,
я грущу не один, –
надо мною мой Бог,
Пресвятая моя Богородица...
1997
* * *
...Нерастраченным чувством темнеющий взгляд,
ворожба и пьянящее таинство слов.
А над нами февраль, и вполнеба закат,
и узорочье дивных седых облаков.
Улыбнувшись светло: «Не судьба?» – «Не судьба!» –
расстаёмся. И прядь дорогую со лба
уберёшь под платок. Как мы врозь проживём
в одиночестве долгом с другими? О том
знает Бог,
да полночная эта тетрадь,
да вот эта твоя поседелая прядь...
1996
* * *
...Года томясь бездомьем, одиноко
выносишь муку мыслей невозможных.
Судьба неодолимая жестока, –
как может быть лишь женщина жестока.
Так много было слышано попрёков,
и клятв бессмысленных, и обещаний ложных!
Не слушая советов осторожных,
уходит сын своим путём далече.
Поймёт и он с годами: путь конечен,
и жизнь проживший, – жизни не узнаешь.
Один и наг родившись, – умираешь
таким же. Правит смертная истома.
...Но есть дорога близкая. Под вечер
ликует хор торжественный. Знакомо
и сладко пахнет ладан. Тают свечи.
Покой и мир в душе.
И ч у в с т в о д о м а.
1998
* * *
...Что же до времени суток, то я выбираю ночь.
Покров её темноты, шуршащее чёрное платье.
И радость свободных тел, когда все одежды – прочь,
и солоность спелых губ, и жадность слепых объятий.
Когда искажён любовью и страстью нездешний лик, –
не властвует строгий ум, но царствует тело мудро.
Ещё потому, что радостен светлый, усталый миг,
когда после душной тьмы
всегда наступает утро...
1994
* * *
А нас твоё страдание хранит,
Хранит от умысла и помышленья злого, –
Мирская власть гражданские оковы
Абрек на троне знаки и значки
Тирана тусклые недвижные зрачки
Огни тюремные да городские флаги
Величье государственной отваги
Свидетельства позорища былого, –
Когда в стихах твоих, аукаясь, звенит,
О вечности, о муках говорит
Его немеркнущее Слово.
1986
* * *
Меня в бессоннице настиг
один случайный миг видений:
созвучен мне чужой язык,
близки чужих преданий тени.
И – нелюбимое дитя –
в изгнанье дальнем и сладимом,
земле оставленной не мстя,
живёшь не пасынком, но сыном.
И забываешь сушь, и зной,
и муку зим, и снег степной.
...И понял я, –
под чуждым небом
нам не найти чернее хлеба
и горше горького вина –
неволи, выпитой до дна,
познав свободу неземную,
а на земле и воли нет.
Лишь на Руси единой свет.
1985
* * *
Так долго болен, что ни сна, ни сил
принять бессонницу как указанье свыше
на дар страдания, о коем ты просил
и про который, р а д у я с ь, напишешь.
Всё бередило душу: вязкий спор
о зле еврейства для страны великой,
засилье рифм на стыках строк и крики
орды мальчишек, полонившей двор.
Уж полночь. В нежной полумгле пестрят
немые тени одеяньем грубым.
Прислушаемся, как часы стучат,
как – обрываясь – лёд стучит по трубам.
Лишь эти звуки. В мире жизни нет.
Уснуло всё. Громады спящих зданий
затемнены; чуть брезжит тусклый свет
шальной звезды, не трогая сознанья.
И не найти забвенья ни в вине,
ни в женщине, с которой пьёшь, тоскуя.
– Дружок, ты плачешь? плачешь ты... а мне
заказано и плакать в ночь такую.
И час такой врагу не пожелать,
всю пустоту немых небес измеря.
Бродить в тоске и молча повторять:
– Приди на помощь моему неверью...
Возьми талант, поставь беду у двери, –
но отвори молчание своё,
но возврати горчайшую потерю –
вкус жизни, сладкое земное питиё...
1986
Художник
...А ныне – в этот день и в этот год,
в чреде других, отпущенных как милость,
в толпе других (ты помнишь ли, народ,
что именем твоим творилось?) –
со всеми будь. Будь равным нищете.
Оставь свои бесплодные проклятья
той – леденящей душу – пустоте
в больной душе твоих больных собратьев, –
так Он хотел. И, может быть, теперь
твой высший долг – не над толпой подняться,
но раствориться в ней, чужой тебе,
и, горний дух храня, собой остаться.
Самим собой... а там хоть лечь костьми,
живя, как все, в обвальном шатком зданье, –
судьбу народа, как свою, прими,
сильней его о с о з н а н н ы м страданьем.
1987
* * *
В родной стране – родной страны не знать,
не знать в лицо ни матери, ни сына, –
цепями нас к земле не приковать –
всё те же мы: нам целый мир чужбина...
Кто дорожить свободой не отвык,
тот бредит сном, что не сказать словами, –
какие б звуки нам ни жгли язык,
какой бы флаг ни трепетал над нами!
Нам всё равно.
Под теми небесами,
где от свободы призрачно и ясно,
где чистый свет,
где вертоград прекрасный,
где луч звезды, склонившейся над нами,
мы будем славить светлыми стихами
не луч звезды под теми небесами,
не чистый свет, не вертоград прекрасный,
но – как всегда – земли тяжёлый лик,
к которой мы прикованы цепями
(какие б звуки нам ни жгли язык,
какой бы флаг ни трепетал над нами).
...Готовит Муза древнее питьё,
настоянное на печали,
даруя нам (как светел вздох её
и как легки и непорочны крылья!) –
диктуя нам, чтоб мы смелей летали
без страха высоты и без усилья.
И в сонме ангелов весёлыми глазами,
как за младенцами, следит за нами
мудрейший муж, всея Земли пророк,
кто оторвался от земли – и смог
парить над временем и временами,
чьей волей тайной дышит каждый слог,
чья тайна – с ним,
а он – всевечно с нами, –
Пушкин.
1986
К России
...Когда в забавах праздного ума
прошла не жизнь, но ощущенье жизни,
когда в пределах сумрачной Отчизны
истаяла имперская тюрьма,
хоть прочен был её тройной засов –
родной пейзаж эпохи тупиковой,
и в славословии рифмованном глупцов
уже слагался гимн о власти новой,
и срамословье – гордость наших дней –
сливалось с ним одним гудящим хором,
как выблядки над матерью своей,
они глумятся над твоим позором,
торгуя им в базарный, шкурный день,
на торжествах и торжищах ликуя, –
ужель твоя тоскующая лень
не оскорбилась? пропадает всуе
ещё живая поросль – всё равно?
ужель тебе до века суждено
оцепененье мёртвое одно?
а эти цепи новые легки?
...Среди пустой словесной шелухи
родная речь и хлёсткое словцо
блеснут порой, – и вечные черты
вдруг оживят застывшее лицо.
Покуда жив язык, – жива и ты.
1994
Страна дураков
Друг-прозаик, змеевидец,
во хмелю сражавший часто
по ночам зелёных гадов,
так мне сказывал, бывало:
если ты на две недели
отъезжаешь в край злосчастный,
в ту Страну, где умных мало, –
береги свой крест нательный
пуще ока. Он поможет
сохранить и жизнь и разум
в час, когда являться станут
за тобой посланцы ада.
Береги! Они нагрянут
на четырнадцатый день.
Осенив себя с молитвой,
перекрестишь их, – завянут.
Но смотри же: легче было
потерять тебе невинность,
чем креста в тот день лишиться...
Я урок его усвоил.
Трезво пью и дни считаю,
на десятый – прекращаю.
А бывает – и тринадцать
в Зазеркалье пребываю,
каждый вечер отъезжаю.
Но – не долее обычно;
никогда ещё... (поверим
наблюдениям жены).
А они, лишась добычи,
то-то воют-хороводят!
Чую: где-то рядом бродят;
слышу: что-то шепчут рядом;
окликают, ищут взглядом, –
как Хому, меня не видят...
Ну а я под небесами
птицу редкую пасу,
бью баклуши – да стихами
околесицу несу.
Не достанут, не обидят!
Не ухватят, супостаты!
Я – мудрёный, я – учёный.
Врёте, врёте, – не возьмёте,
черти рыжи, полосаты!..
1995
В подражание нынешним
1. Когда средь уличных стремнин
Милицанер ко мне подходит,
реча: «Пройдемте, Гражданин!» –
и в ОВД меня отводит,
а я, зафлаженный как волк,
за ним иду, Законом связан, –
я исполняю высший долг –
и быть Поэтом не обязан.
2. Вот вышел дворник за ворота
вот посмотрел туда-сюда
горит-горит его звезда
и стало муторно чегой-то
метлить
3. Чем дальше в лес, тем больше лес
в своей фактуре деревянней.
А я скажу: чем ближе Центр,
тем наши помыслы – лубяней.
4. Он в Союз писателей не захотел вступать,
чтоб Музу на радость коммунистам не отдать.
С тех пор ему много привиделось снов:
он видел, как супился сам Михалков,
он видел, как Карпов в президьуме ржал,
он видел, как Марков Сибирью бежал
глухой неведомой тайгой
звериной узкою тропой
5. Страна родная – ЭС. – ЭС. – ЭЙ! –
странна привязанностью к людям, –
к примеру, Пригова мы любим,
но неприятен Пригов ей.
И т. д. Километрами.
Из цикла «Растерянность»,
1988–1989
Родина
В отчем дому, где мы жили богато,
в голых стропилах гуляют ветра, –
это, родная, законная плата...
Что ж ты с собой сотворила когда-то, –
правды ль пытала? палат ли из злата?
что ж ты искала добра от добра?
Вольно же было вам, баричам Русским,
ложною мыслью пленившись, блистать,
слушать цыганок да девок французских,
вечное хаять – и бурю скликать!
Вот и пришла. Над разверстою бездной
в ужасе стынет разграбленный край.
Кто наследил тут пятою железной?
Чудо ли Юдо? Бату? Иль Мамай?
Сколько их было? Да разве упомнишь! –
В нашей беде и беспамятство дар.
Кто они были? И памятью тонешь
в лица безумные новых татар:
хлоп перемётный и жид из Варшавы,
беглый абрек и германский шпион –
каждый искал не поживы, так славы
в серое утро твоих похорон.
...Нам ещё долго замаливать, каяться,
горькую пить и учиться уму.
Долго ещё нам юродствовать, маяться –
всем! – в разворованном отчем дому.
Из цикла «Растерянность»,
1988–1989
Вечернее размышление
о Божьем величии
Кстати ли, некстати ли –
защемляет надолго
Русского писателя
то семья, то каторга.
Ни звездой, ни дачкою
власти не обязаны, –
то женой, то тачкою
намертво повязаны.
Закружит, закружится
путь-судьба, хромая,
поведёт по ужасам,
устали не зная:
одного – в печальную
сторону кандальную,
а того – в сусальную
сбрую обручальную;
заведёт, завьюжится
в неумолчном вое, –
и под вьючным ужасом
холодеть обоим!
Скоро ли, не скоро ли,
а придёт отрада:
и терпенье скорбное
и познанье ада, –
всё в строку ложится,
всё перу сгодится...
Значит, так и надо.
Из цикла «Растерянность»,
1988–1989
* * *
Землю свою мы хранить не умели –
и не любили. Тюрьма и тюрьма!
Жизнью играя, смеялись и пели.
Рушили в рабьем бездумье дома.
Счастье сзывая – беду проглядели.
Тысячелетье прошло – онемели.
И подступила предсмертная тьма.
Все мы сошли напоследок с ума:
душу терзает худое веселье,
сердце пронзает отравное зелье, –
пир твой в разгар лихолетья, Чума!
1997
* * *
...И ты, простившись с книгою, готов
свои сомненья повторить: быть может,
любых созвучий и любых стихов
одна – любая – жизнь всегда дороже?
А может быть, твоя же мысль права,
и скажешь ты, со вздохом жизнь листая:
одни созвучья и одни слова
в любых веках живут не угасая?
Нет, не решить... Не досказав, ушла
моя ночная гостья, тайну зная.
И без неё не развязать узла,
и снова жить – как жил – в молчанье строгом.
Но так и быть! смиренна и светла
открывшаяся мне дорога.
Дорога медленных ночных трудов,
когда с часами соотносишь миги, –
и веришь в важность прозвучавших слов
до новой книги...
1987
© Анатолий Богатых, 1985–2016.
© 45-я параллель, 2016.