Анатолий Гринвальд

Анатолий Гринвальд

Сим-Сим № 4 (100) от 1 февраля 2009 года

Параллельный мир

 
Провинциальное
 
В моём маленьком городе всё по-прежнему.
Секс тоже традиционен, даже с гетерой,
К ней здесь относятся очень бережно, –
Единственный, ощутимый рукою, критерий
Цивилизации. Здесь даже в праздники тихо,
Бандиты стреляют друг в друга редко,
И слышно, как часики тикают
У бабушек в домиках. Еда – квас да редька.
Частный сектор, из небоскрёбов – пятиэтажки,
За ними сразу начинается небо, в нём – птицы
Летают, как будто бы им не страшно
Упасть на асфальт и до крови разбиться.
Три школы. В них постигают дети
Первые уроки жестокости и равнодушия.
Старшеклассники на переменах дерутся кастетами
За девочку (имя), – стоит в стороне, густо надушена.
Вечереет. Мимо окон всё чаще проходят пьяные,
Как-то кругами, но всё же передвигаются,
В таком состоянии любая поляна
Становится домом. Во мне – чувство зависти.
День прошёл, размышляю – не пора ли
Отгородиться от улицы ставнями.
Памятник Ленину ночью убрали,
Статую свободы пока не поставили.
 

Июнь. Первые числа

 
Июнь. Такие длинные дни, что каждый час забываешь:
Начался завтрашний, иль продолжается день вчерашний.
Не потому, что голоден, скорее ради забавы ешь
С ветки на даче черешню. Во время грозы страшно
За деревья – вдруг их кости сломает ветер,
И ничем уже не поможешь ни ты, ни хирург знакомый.
Небо в трещинах – молнии, хочется верить,
Что мама была права – не стоит бояться грома;
Да и ты незаметен для Зевса, грехи твои – мелки,
Интересуют его едва ли, а может, е-три ли,
Е-четыре, в конце концов. Жить лучше всего в Америке,
Но не в этой, а в той, которую ещё не открыли:
Ацтеки ценили поэтов. Потом появился Колумб,
Поэты с тех пор живут в резервациях.
Гроза на даче прошла. Сосед поправляет клумбы.
Солнце смотрит в упор. Хочет взорваться.
 
Шапито
 
1.
Как твоё имя, клоун?
В афише оно не стояло... тем не менее, браво...
Тебе не наскучило делать наклоны
Направо-налево... налево-направо?
Ты действительно весёлый человек, не притворяешься?
И тебе никогда не бывает грустно? – отвечай, только честно...
А зачем у тебя на шнурочках варежки?
Чтобы не потерялись от резких жестов?
У тебя есть любимая, клоун?
Наверное, да... и она, непременно, – уборщица.
Вы с нею целуетесь тайком за колонной
Во время антракта... тебе не хотелось ни разу броситься
Со своим деревянным мечом на тигра? –
Они у вас здесь слишком уж наглые...
Скорей всего нет, не для тебя все эти интриги...
Когда ты смываешь грим, мы выглядим одинаково...

2.
Нет у меня имени... оно потерялось в дороге из Престона в Челси...
Может, его нашёл кто-то чужой и теперь носит...
С тех пор и варежки на шнурочках, – чтоб так же вдруг не исчезли. –
Когда я без варежек, везде наступает осень,
Где бы я ни был... Давай не будем про грустно...
Но, конечно, бывает, – и тогда высший сорт репризы.
Публика стонет, а я кусаю язык до хруста,
И, улыбаясь, слезами в партер брызгаю...
Да, я ходил с деревянным мечом на тигра...
Это было смешно... Видишь шрамы?
Но ты прав, – не для меня эти игры...
Пусть живут... согласись, – в них присутствует некий шарм...
А любимая моя – эквилибристка – идёт сейчас по трапеции...
Я за неё боюсь... она без страховки выполняет смертельный номер...
Слышешь как стало тихо? Ей не на что там опереться...
Говорят, у неё от притяжения земного абсолютная автономия,
И, если упадёт, то не вниз полетит, а вверх...
                                                   (словно кто-то дёрнул верёвочку)...
Но и падая вверх, можно разбиться... о звёзды.
Она влюблена не в меня – в отважного дрессировщика.
Когда она выполняет свой номер, мне не хватает воздуха...

...Посмотрю в зеркало, вижу – пряди под разноцветною кепкою поседели.
Над огромною бабочкой нечёткий овал лица...
Знаешь, стал забывать, как я выгляжу на самом деле...
Когда я смываю грим, он не смывается...
Странствие по чужбине
 
В углу, охраняемые от посягательств мух паутиной,
Продолжают жить своей жизнью пейзажи, наброски.
Подойдёшь ближе – услышишь фразу (как будто бы по-латыни):
«Никогда не бойся потерять ощущение лета, не бойся...»
Это смеётся глазами девочка с короткой стрижкой,
Нарисованная тобой нежною акварелью.
В её мире солнце всегда, – большое, доброе, рыжее...
В неё тайно влюблён философ и царь – Марк Аврелий.
Он приходит к ней в короткой тоге простого смертного...
Он слушает её советы по управлению римской империей...
Он гладит её тонкую руку бережно и очень медленно...
У неё белокровье... и цвет кожи поэтому белый.
Она умирает... Она смеётся... Она художникам позирует,
Поочерёдно принимая форму Мадонны, Моны Лизы или Данаи...
Она уходит, лишь только её узнаёшь... понимая своё бессилие,
Пытаешься удержать её за руку... замечаешь, что рука ледяная.
Марк Аврелий плачет... он сегодня напьётся в бедном квартале,
Призовёт граждан к восстанию, устроит на улице драку... а после
Ему будет шептать дешёвая девка, картавя:
«Никогда не бойся потерять ощущение лета... не бойся...»
 
Хрусталь и август


И искать в этих строчках то, что было тобою.
То, что было тобой... все бутылки под утро пустые.
И всё ныло на уровне памяти болью тупою.
А потом отпустило...
А потом отпустило, и соседка по даче открыла зелёные ставни,
И одёрнула шторы, и ходила внутри своих комнат почти неодетой.
Я за солью зашёл и боялся, что, может, не встанет...
Но соседка была хороша и знала, что надо ей делать.
Я лежал и смотрел на неё, становился цветком... её пальцы,
Её губы, ресницы, порхали, как бабочки утром над клумбой.
И я вспомнил тебя... и руками за простынь цеплялся...
И цветок мой заплакал... на глаза... на ресницы... на губы...

День победы-2

 
После взрыва солдат качал свою оторванную ногу
И говорил: не шумите, мой ребёнок уснул, тише, пожалуйста.
Но его не слушали и длинными очередями по окнам
Рисовали русскую азбуку сквозь серые жалюзи.
Из-за окон кричали женщины на диком наречии,
О том, как прекрасна жизнь, и вдруг песню запели
Про тень ласточкиного крыла над быстрою речкой,
И замолчали, словно ласточка не успела
Перелететь через реку, – или начался ливень,
Или крыло надломилось от тяжести неба...
Сержант вытер ладонью пот и увидел, что, пока воевали, созрела слива.
Сорвал и съел одну... словно ни песни, ни ласточки не было.
 

Один монумент в райцентре


А на карте моей страны, куда ни ткни, всюду азия или сибирь...
Там растут, в основном, хрущёвки, в лабиринтах которых отражается эхо,
Если крикнуть так долго... но кричать я забил...
Вздрогнул с другом на посошок и уехал...
Я и сам не верил, что так вот просто... всё казалось:
Снится сон не из худших, но проснёшься после...
Не проснулся... а друг стоит до сих пор на вокзале...
И который год провожает глазами мой поезд...

Зимнее солнцестояние


Пауза в отношениях человечества и Всевышнего
Затянулась, как-то обходятся друг без друга.
Святая земля не родит, то ли солнцем, то ли войною выжжена.
Чаще в других регионах появляются мессии, их определяют в дурки, –
Это в худшем случае, в лучшем – не обращают внимания.
А они обижаются, что не ведут на распятье.
Срываются... напиваются каждый день до невменяемого.
Их магдалины не знают, куда спиртное и деньги прятать.
Я лично знал двух иисусов и одну божью матерь.
Мы вместе курили гашиш и тусовались в подъездах.
Один иисус стал буддистом, другого убили в марте...
А дева мария ушла в поэтессы.
Её-то мне больше всего не хватает ночами.
Она вышла замуж, уехала, и я потерял её в этом мире.
Я вспоминаю, как соприкасались ресницами и подолгу молчали...
И пишу ей письма, на конверте ставлю: «Деве Марии».

Провинциальное-2

 
Люди на вокзалах нервничают, ожидая поезда,
Словно им есть куда-то ещё торопиться...
Часы на руках сверяют с вокзальными, им боязно
Туда, где никто не ждёт, опоздать. Они не похожи на птиц.
Я прихожу сюда с блокнотом, рисую их спины,
От напряжения потные лица, загорелые руки.
Всем наплевать на меня. Мне на всех. В воздухе пыльно.
Голос за кадром: «На пятый пришёл Самара – Калуга».
Девушка в платье зелёном встречает солдата,
Он очень голоден, кажется – здесь и случится,
То, что должно быть при встрече... Красная дата...
Запомнит надолго защитник отчизны.
Мальчики бритые ищут лохов на перроне,
Пугают словами, делая ударенья
На паузах... бесстрашнее, чем Аль Капоне,
И много злее. Лохи отдают им деньги.
Бабульки торгуют хлебом, девочки – телом.
Менты собирают дань, с грешниц – натурой
Берут иногда; насытив своё хотело,
Подозревают, что в чём-то их крупно надули...
«Лучше бы взял деньгами», – бормочет сержантик. –
Прав, ведь какой-никакой, но стабильный источник дохода.
Солнце в зените – ему самому, наверное, жарко.
Вздохнув тяжело напоследок, поезд уходит.
 

Параллельный мир

 
Больше всего... меньше всего... не гуляй по проезжей части...
Твоё солнце сегодня не светит, и продавщица мороженого
Заболела абортом, не вышла на смену. У хромого жестянщика
Разжиться резинкою для рогатки за пачку «Казбека» можно.
Стреляли по неприёмным бутылкам, иногда по окнам злодеев.
Главным злодеем был завуч школы, остриженный вечно налысо.
Приходилось порядком ходить, – он жил за литейным.
В людей и птиц не стреляли, – наверно, стеснялись...
Первая сигарета, и с ней – ощущение взрослости.
Бутылка вина, в банке консервной сардины плавают.
А девочки в этот период более высокого роста,
Смотрят всегда сверху вниз... как-то всё это неправильно...
Ещё вечерами бегали к общественной бане, подсматривали.
Женщины знали... возражали сначала, но после привыкли.
Пришёл с афганской войны сосед... бился об стол головою косматою...
Когда напивался, мы прятали от него ножи, да и вилки.
Столик, бидон с кислым пивом, хвост рыбы, смятая пачка «Опала».
Я вижу сейчас этот дворик написанным в стиле Матисса.
Всё там так и осталось... живёт, как и было, никуда не пропало...
Всё так же метёт тротуар тётя Шура с похмелья и матерится.
 

Вечерами читали Чехова


Кукла нежная, кукла живая;
Бант до неба, и не кончается лето.
Возвращается ночь и в чёрный мешок зашивает
Голоса и ладони, дыхание и силуэты.
Дачный роман с картинками и дождями...
Кресло-качалка, старая радиола, –
В эфире – прямая трансляция грехопаденья Адама...
Падает медленно... падает долго...
Ещё, помнишь, собака – породистая дворняга, –
Приходила за ужинами.
А ты была совсем девочкой, если в джинсах от вранглера,
И в точке соприкосновенья – заужена.

* * *

 

Е. И.

 
Я обвенчаюсь в православном храме,
И православный Бог меня спасет:
Не от беды, так как-нибудь с похмелья.

Я встану в этом храме на колени
Перед поддельной ляпистой иконой,
И православный Бог меня спасёт:
Не от беды, но даст немного денег –
Я их пропью, но за его здоровье.

Я обвенчаюсь в православном храме
С той девушкой, которую люблю,
Лишь потому, что так она хотела.

Я встану перед Богом на колени
И расскажу ему свои стихи,
Лишь потому, что не учил молитвы.
И православный Бог меня накажет,
Но не со зла – для моего же блага.

Я обвенчаюсь в православном храме,
Конечно, если ты того захочешь,
А не захочешь – я тогда напьюсь.

А не захочешь, значит, так и надо.
Я буду делать вид, что мне не больно,
И обвенчаюсь в храме православном
С какой-нибудь красивой проституткой,
Конечно, если та того захочет.

Я обвенчаюсь в православном храме,
Наверное, что всё-таки с тобой,
Лишь потому, что Бог так, видно, хочет.

Поп за венчание возьмёт с нас по тарифу,
При случае отдаст те деньги Богу,
А Бог, при случае, раздаст свои долги.
Но мне он ничего, увы, не должен,
Как я – ему не должен. Ничего.
 
© Анатолий Гринвальд, 2000–2002.
© 45-я параллель, 2009.